зать? Ну, как
старшеклассники относятся к приготовишкам? Такой взгляд сквозь пальцы, да? А
Барышников моложе меня почти на десять лет. Но Барышников - это существо
абсолютно уникальное. Он родился день в день с Вольфгангом Амадеем Моцартом. И у
них, я думаю, масса общего. Вообще же, если говорить о людях, с которыми меня
судьба и обстоятельства свели вне России, то это, в первую очередь, Оден. Это
Стивен Спендер,
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 181
Сюзен Зонтаг, Дерек Уолкот, Чеслав Милош, сэр Исайя Берлин... Вот знакомства, за
которые я благодарен судьбе в связи со своим перемещением в пространстве. Имея в
виду профессиональные, литературные дела. И это Барышников, если говорить не о
литературе, а о чисто человеческих отношениях. Вот имена, которые сразу же
приходят в голову, если иметь в виду людей, которые пользуются определенной
известностью. Но меня-то как раз в них интересует не столько их известность или
деятельность, сколько какие-то иные их качества. Хотя и естественно смотреть на
человека сквозь призму его деятельности. Но на Барышникова, между прочим, я
сквозь призму его деятельности не смотрю.
Волков: Здесь я познакомился с рядом незаурядных людей, в разное время бежавших
из России. И в разговорах с ними выяснил, что побег для них - страшная
психологическая травма, незаживающая рана, даже если с того дня прошло
шестьдесят лет. Некоторые стараются эту травму скрыть. Другие, напротив, охотно
ее "психоанализируют". Вас из России фактически выслали. Мы с Марианной - просто
уехали, хотя и не без существенных неприятностей. И это тоже было травмой. И
боль до сих пор не прошла. Барышников совершил побег. Вы с ним говорили об этом?
Обсуждали эту проблему с психологической точки зрения?
Бродский: Мы говорили об этом, Миша рассказывал, как это произошло. Но
психологизировать и тем более обобщать тут трудно, потому что всякий раз это,
видимо, происходило определенным, уникальным образом.
Волков: Это все-таки, должно быть, очень страшно - убежать. Потому что ты
обрубаешь все мгновенно. А "нормальный" отъезд - это как-никак постепенный
процесс.
Бродский: Мне-то кажется, что для русского человека нового времени нет более
естественной мысли, чем о побеге. Это естественное состояние его ума и души.
Причем до октябрьского переворота такой эмоциональной необходимости у русского
человека, по-видимому, не возникало. А ежели она возникала, то он платил
городовому или дворнику червонец, и тот через три или четыре дня приносил ему
заграничный паспорт. Это Ахматова мне рассказывала, она так во Францию уезжала.
Я могу сказать, что сама идея побега, конечно, во многом импульсивного
характера. И в случае с Барышниковым импульс сыграл свою роль. Хотя он,
натурально, об этом думал заранее и неоднократно, просто должен был думать. Но в
итоге, я думаю, это все-таки был скорее импульс, нежели решение, взвешенное со
всех сторон. Хотя именно Барышников - постольку, поскольку я его знаю - свои
поступки обыкновенно взвешивает и рассматривает с разных сторон. Эта
аналитическая способность в нем совершенно поразительна. Это такой анализ,
который не занимает много часов, дней напряженных размышлений. У Барышникова это
все просто постоянно варится в голо-
182 Диалоги с Иосифом Бродским
ве... Когда я говорю, что для русского человека идея побега довольно
естественна, то опираюсь и на свой опыт. Я, например, помню, что в тюрьме и
ссылке половину времени думал о том, как бы сбежать. Впрочем, как и находясь на
свободе. У меня были всякие проекты - например, убежать на воздушном шаре. Или
на подводной лодке с моторчиком от пылесоса. Я уж не помню, что тогда мне
приходило в голову. Но это все было не очень серьезно, просто идеи, вроде
изобретения велосипеда или вечного двигателя. Один раз, правда, проект побега на
самолете зашел довольно далеко.-Я отказался от него только в самый последний
момент. И это произошло не из-за страха, а просто жалко стало, что не увижу
каких-то людей. И, кроме того, кем я был тогда? Пацаном девятнадцати лет.
Довольно смешно... Но ощущения человека перед побегом мне с тех пор более или
менее понятны...
Волков: Были еще моменты в вашей жизни, когда желание убежать из России резко
обострялось?
Бродский: Да, когда в 1968 году советские войска вторглись в Чехословакию. Мне
тогда, помню, хотелось бежать куда глаза глядят. Прежде всего от стыда. От того,
что я принадлежу к державе, которая такие дела творит. Потому что худо-бедно, но
часть ответственности всегда падает на гражданина этой державы. Я тогда бьш в
ужасном состоянии.
Волков: Вы были вовлечены в один чрезвычайно нашумевший побег, имевший место
здесь, в Нью-Йорке, в конце августа 1979 года, Я говорю о побеге танцовщика
Большого театра Александра Годунова. Как получилось, что вы приняли участие в
этой сенсационной истории?
Бродский: Когда это было, вы говорите, - в августе?
Волков: Если не ошибаюсь, Годунов решил остаться 21 августа, во вторник.
Бродский: Если действительно 21 августа, то это даже смешно. Потому что
вторжение 1968 года в Чехословакию произошло в эти же числа.
Волков: Как вы узнали о побеге Годунова?
Бродский: Я занимался какими-то своими делами. Переводил что-то. Жара. Причем в
городе у воды жара давит особенно. Сердце. Срочные дела. Поэтому я без особой
радости отреагировал на незапланированный звонок одного своего приятеля. А
приятель говорит мне: "Иосиф, знаешь какую-нибудь квартиру свободную за
городом?" Я с некоторым законным раздражением: "Понятия не имею". Потом решил,
что у чувака появилась баба. Нормальные дела... надо помочь... Спрашиваю: "Как
скоро тебе надо?" Он: "Вообще-то чем раньше -тем лучше". Ладно, я позвонил
нескольким знакомым, у которых наличествует загородное жилье. Лето, люди
работают в городе, вечером едут на дачу. Вакантной жилплощади нет. Но в одном
месте мне сообщают, что два или три дня их дачка будет свободной. Я перезваниваю
приятелю: "Есть, надо только заехать за ключами по такому-то адресу". Он,
несколько неожиданно: "А не мог бы ты эти ключи привезти ко мне
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 183
сам?" Я стал догадываться, что происходит нечто менее регулярное, чем нормальные
левые заходы ангажированного человека. И когда на вопрос мой: "Когда тебе нужны
ключи?" тот ответил: "Сейчас!" - тут я окончательно сообразил, что произошла
какая-то лажа с балетом. Потому что в голосе приятеля чувствовалось некоторое
напряжение; в городе гастролировал в те дни балет Большого театра; чувак же этот
был с балетными довольно сильно завязан. Заехал за ключами и отправился к нему.
Приезжаю; он мне - то се, пятое десятое; "вот хочу тебе представить: Годунов".
Волков: И какова была ваша реакция?
Бродский: Я перед этим о Годунове ничего не слышал. Предстала предо мной фигура
экстраординарная в полном смысле этого слова: вообразите себе всю эту массу,
тяжелую челюсть, голубые глаза, блондин, длинные волосы - воплощение эстетики
шестидесятых годов. Мне все это, честно говоря, не очень понравилось. Но
постепенно привыкаешь. Я потом уж подумал, что в случае Годунова особенного
разрыва между искусством и индивидуумом быть не может. Он просто выходит на
сцену - и это само по себе событие. В жизни - то же самое. Он не просто сидит в
квартире, он присутствует. Когда он встает, ты понимаешь - что-то уже произошло.
Во всем этом была одна примечательная вещь: и в тот момент, и после Годунов вел
себя с потрясающим достоинством. С одной стороны, это часть его облика, конечно.
О сцене я сейчас не говорю, а в жизни... Человек, обладающий массой Годунова,
передвигается величественней, это неизбежно. И за этим явлением чрезвычайно
интересно наблюдать. С другой стороны, Годунове юных лет звезда. И,
следовательно, развращен до известной степени успехом и поклонением. В момент же
побега он оказался абсолютно один - ни мамы, ни жены, ни друзей, никого.
Положиться абсолютно не на кого. И со всех сторон ничего, кроме подвоха, ожидать
не приходится. В этой ситуации поведение Годунова было особенно примечательным -
я имею в виду именно его достоинство.
Волков: Советская "Литературная газета" в те дни доказывала, что Годунову
задурили голову, что его уговорили остаться в США. Как там было написано, его
"буквально осаждала повсюду целая команда подстрекателей, суливших златые горы и
море дармового виски".
Бродский: Вот уж чего, между прочим, точно не было. И чтобы его кто бы то ни
было осаждал! И чтобы ему что бы то ни было сулили! То есть о виски - и речи не
было. Со стороны Годунова это был прыжок в абсолютную неизвестность.
Волков: Я подробно обсуждал с Годуновым всю эту историю. Мы планировали написать
совместно книгу. (К сожалению, эта идея не реализовалась.) У меня сложилось
впечатление, что со стороны Годунова побег этот был более или менее
импровизацией.
Бродский: События развивались примерно следующим образом. Годунов пришел в гости
и, когда завязался разговор, стал выяснять - с
184 Диалоги с Иосифом Бродским
кем бы ему следовало связаться, если бы он решил дать деру? На что ему было
отвечено, что конечно же рекомендации могут быть даны всякие, но есть одно
немаловажное привходящее обстоятельство. Какое именно? "Ты же говоришь - "если".
А на "если" отвечать невозможно". То есть невозможно просто так называть имена,
адреса и так далее. Тем не менее Годунов продолжает настаивать: "А если я
все-таки хотел бы... просто поговорить..." - "Ну что ж, - отвечает мой приятель
ему, - говори со мной!" Тогда он и услышал от Годунова: "Вот я и говорю".
Приятель вышел в соседнюю комнату и позвонил мне.
Волков: Почему именно вам, а не кому-нибудь из балетного мира?
Бродский: Американский балетный мир (в Нью-Йорк особенно) сильно завязан с
русской колонией. Довериться балетным было бы риском. Затем, не было никакой
гарантии, что балетный человек не наберет сразу номер советского консульства.
Что, учитывая последующую реакцию некоторых принадлежащих к артистическому миру
американцев на известие о побеге Годунова, оказалось вполне реалистичным
предположением. (Было даже интересно услышать о некоторых откликах. Кризисные
ситуации всегда интересны. Потому что выясняется - кто хозяин, кто лакей.) И еще
одно обстоятельство диктовало осторожность. Годунов - солист, звезда.
Моментально людям в голову приходят соображения касательно балетного бизнеса,
конкуренции. То есть - кто, когда и как будет заключать контракты. И опять-таки
никто не будет в состоянии держать язык за зубами.
Волков: И как разворачивались события?
Бродский: В общем, мы сели в машину и поехали на дачку, поскольку ясно было, что
Годунова надо спрятать. Мой первый совет ему был - связаться с кем-нибудь в
государственном департаменте США. Годунов был танцовщик с именем, и я рассудил,
что его начнут приглашать за рубеж, понадобятся бумаги на выезд, бумаги будет
выдавать тот же госдепартамент; пускай они возьмут его так или иначе под свою
опеку. Всегда лучше, если кто-то наверху тебя знает. Так и получилось, между
прочим. На следующий день мы вернулись в город, где и произошли все необходимые
манипуляции с заполнением анкет. Саша сидел на диване, я-в кресле,
иммиграционный чиновник - на стуле. Тут же были двое из ФБР. Я переводил. После
чего Сашу повезли в полицейское управление снять отпечатки пальцев (процедура,
производимая со всеми эмигрантами). Ну, думаю, все в порядке. Вернулся к себе.
Принял душ, переоделся; занялся своими бумажками. Вдруг опять телефон: "Иосиф,
не мог бы ты отвезти Сашу в Коннектикут?" Ну что делать? Главное - он, что
называется, без языка. В Коннектикуте мы провели три последующих дня.
Волков: А в это время в Нью-Йорке начался газетный шквал: "Ведущий танцовщик
Большого театра попросил политического убежища в США!" Все вспоминали о Нуриеве,
Макаровой, Барышникове. Но те были из Ленинграда. А из Большого - Годунов был
первый.
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 185
Бродский: Мы, в общем, все это предвидели. Поэтому после того, как Годунов
прошел иммиграционную процедуру, наш общий знакомый позвонил одному из лучших
адвокатов в Соединенных Штатах - Орвиллу Шеллу. Это был один из наиболее
замечательных американцев, с которыми мне вообще доводилось иметь дело. Может
быть, немножко наивный, как все они. Но, когда надо, и не наивный. Шелл поставил
госдепартамент в известность, что он представляет интересы Годунова. Буквально
через пятнадцать минут ему оттуда перезвонили: советские требуют с Сашей
рандеву. Действительно, по консульской конвенции они имели на это право. Шелл
сказал Годунову: "У меня нет никаких идей ни за, ни против такой встречи; это
зависит исключительно от вас. Но, будь я на вашем месте, я бы встретился с
советскими - хотя бы потому, что в качестве условия можно было бы потребовать
свидания с вашей женой".
Волков: Да, главная-то каша заварилась из-за жены Годунова, балерины Людмилы
Власовой! Они прилетели на гастроли в Нью-Йорк вместе, а остался Годунов - один.
Мне он, помнится, так и не объяснил с полной внятностью, что именно тогда между
ними произошло...
Бродский: Миле Власовой мы пробовали звонить в первый же день побега Саши.
Сначала она была на репетиции, потом должна была выступать, потом было поздно
звонить - на гастролях КГБ устанавливало для артистов комендантский час, после
которого из гостиницы уже не выпускали. Мы прозванивались к ней из Коннектикута.
Но было совершенно ясно, что в гостинице Милы уже нет. Трубку в ее номере
подымал какой-то советский человек. Мы пытались связаться с Милой тремя или
четырьмя известными нам способами. Ничего не получилось. Затем нам стало
известно, что она находится на территорий советского консульства в Нью-Йорке.
Встречу с Милой назначили на пятницу, в час дня. Шелл позвонил нам, попросил
быть наготове. Два человека из госдепартамента вылетели в Нью-Йорк. В тот
момент, когда они приземлились в Нью-Йорке, им было сказано, что Людмилу Власову
- в сопровождении четырех человек из советского консулата - усадили в машину.
Машина движется по направлению к аэропорту Кеннеди. То есть советские нарушили
условия соглашения с государственным департаментом. Эти двое из госдепартамента
прыгнули в автомобиль и кинулись вдогонку. Я думаю, в определенный момент на Ван
Дейк-экспресс они находились позади советской машины на расстоянии не больше
мили или полутора.
Волков: Тут-то и началось самое захватывающее: конфронтация двух супердержав в
аэропорту Кеннеди. Телевидение, радио, газеты только об этом и трубили. Мне в те
дни казалось, что весь мир, затаив дыхание, следит за этой драмой...
Бродский: Шелл позвонил Годунову: советский самолет, на котором, по плану
советских, Мила должна была улететь в Москву, задержан; было бы хорошо, если бы
мы приехали в аэропорт Кеннеди. Отправ-
186 Диалоги с Иосифом Бродским
ляемся туда, эскортируемые ФБР. С ФБР полная комедия: они ищут въезд в ПАН-АМ,
промахиваются раз, другой. С этого ляпа и начались три жарких дня в аэропорту.
Первую ночь мы провели в микроавтобусе. Вторую - в городе, на третью нас повели
в гостиницу в аэропорту. В гостинице полно советских: консульские работники,
гэбэшники, корреспонденты. Со стороны ФБР запихивать нас туда было абсолютным
идиотизмом. Когда мы к этой гостинице подъехали, и я увидел, что там творится...
Я говорю ребятам из ФБР: "Слушайте, это не мое дело - вам объяснять, но вы что,
вообще не соображаете, да?" - "А чего делать?" - "Ну, может быть, можно в
гостиницу войти через кухню, я уж не знаю что..." Они поперлись на кухню - нет,
вроде бы там хода нету. Тогда я говорю: "Видите пожарные лестницы слева и
справа? Почему бы не открыть одну из них?" Так и сделали; Саша вскарабкался по
лестнице как кот Мурзик. Это было довольно комично. Хотя вся история развивалась
скорее в трагическом плане.
Волков: К этому времени ею уже занимались Брежнев с советской стороны и Джимми
Картер - с американской...
Бродский: Еще нет, потому что это был уик-энд. Когда из госдепартамента
позвонили в Москву, в министерство иностранных дел, там никого не оказалось.
Москва поначалу предложила, чтобы с их стороны переговоры вело какое-то лицо из
комитета госбезопасности. Но с КГБ госдепартамент отказался иметь дело.
Поскольку эти два учреждения по своему положению в государственной иерархии
неадекватные. А советские представители в Нью-Йорке уперлись, что было
совершенно натурально: коли советский здесь работает, он сделает все, от него
зависящее, чтобы его нельзя было упрекнуть в недостаточном рвении. Кому охота
терять хороший пост, нью-йоркскую малину? В конце концов, американцы проиграли.
Дело в том, что главной целью переговоров была встреча Годунова с Милой. И не
просто ради волеизъявления Милы по поводу того, хочет ли она остаться с ним, но
ради волеизъявления свободного, в нормальной обстановке, вне самолета, вне
присутствия ста соотечественников. Мы добивались встречи, обещанной советскими.
За то, что все кончилось так трагично, вина лежит, главным образом, на
президенте Картере, и косвенно - на американском представителе в ООН Макгенри,
которому было поручено вести это чрезвычайно сложное дело. У Макгенри же не было
настоящего опыта международных переговоров, а тем более - переговоров с
советскими. В критической ситуации Макгенри, разумеется, решил быть чрезвычайно
осторожным. Осторожным он и оказался...
Волков: Но ведь американцы задержали советский самолет с Власовой на борту в
аэропорту. То есть поначалу действовали довольно-таки решительно...
Бродский: Да, и вернувшись в понедельник в офис, президент Картер издал два
распоряжения. Первое - генеральному прокурору: Картер разрешал использовать
полицию любым, представлявшимся ему,
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зшм 1990 187
генеральному прокурору, целесообразным образом. Другое распоряжение Картера было
для Макгенри: проявлять сдержанность. То есть левая рука отменяла то, что делала
правая. Когда выяснилось, что на встречу Годунова и Милы советские согласия не
дадут, Шелл предложил: "Почему бы не написать Миле записку? Она сидят в
самолете, ничего не знает, ей начальники голову морочат. Записку Макгенри
возьмет с собой на встречу с Милой и передаст ей, чтобы Миле стало ясно, из-за
чего весь сыр-бор разгорелся. На посла советские прыгать и вырывать записку не
станут..." Я говорю: "А на Милу?" - "И на Милу не станут, потому что это будет
чересчур уж нахально". Я говорю: "Ладно, будем надеяться..." Мы составили эту
записку в чрезвычайно внятных и, так сказать, приватных выражениях. Отдали ее
Шеллу, тот записку Годунова передал Макгенри. Проходит время. Шелл входит: "Она
сказала - "нет". Мы все раздавлены. Собираем свои манатки, тут я говорю: "Да, а
как она отреагировала на записку?" Ответ Шелла был: "Записка осталась в кармане
у Макгенри... Он ее не передал..." Я чуть было не заревел. По-моему, даже
заревел. Годунову пришлось меня урезонивать. Такое больно вспоминать. Все это
прошло чересчур близко к сердцу. Ведь я был - как бы это сказать - устами,
которыми Годунов глаголил. Не просто рупором. В конце концов, у меня тоже в
голове что-то происходило. Что-то я соображал, пытался объяснить американцам.
Сильное нервное напряжение. Усталость. Вот я и сорвался.
Волков: И все-таки даже после многих десятков часов разговоров с Годуновым,
многое в этой истории остается для меня загадочным. Я имею в виду
психологическую сторону. И ту скрытую драму, которая разыгралась между Годуновым
и его женой - в отличие от всем видимой политической конфронтации между
сверхдержавами...
Бродский: Для меня совершенно несомненно, что Мила была чрезвычайно дорога Саше.
Они были женаты семь лет. И когда семь лет совместной жизни идут псу под хвост
исключительно из-за политических соображений - об этом невыносимо даже думать.
Волков: Как бы, по-вашему суждению, развивались события, если Власова могла бы
сделать выбор в нормальной обстановке?
Бродский: Не знаю. Думаю, она бы осталась. С