ографию Боган. На этом снимке Боган была чрезвычайно похожа на Анну
Андреевну. Невероятно похожа! Помню, это меня просто поразило. Но вообще-то с
параллелями всегда следует быть чрезвычайно осторожными. Надо помнить и о
множестве различий. И о том, что американцы относятся к своим замечательным
людям с несколько большей сдержанностью, нежели мы - к своим.
Волков: Иногда мне кажется, что мы относимся с большим энтузиазмом даже и к их
собственным поэтам. Я всегда вспоминаю "Песнь о Гайавате" Генри Лонгфелло,
невероятно популярную в России, за что спасибо ее переводчику Ивану Бунину.
Здесь о Лонгфелло редко вспоминают.
Бродский: Ну, это нормальная опечатка, которая происходит при любой
транскрипции. Ахматова, как мы знаем, любила говорить, что в Рос-
272 Диалоги с Иосифом Бродским
сии знамениты английские или американские авторы, о которых ни в Англии, ни в
Америке слыхом не слыхивали. И она - несколько несправедливо - включала в этот
список Байрона. Еще, помню, Джека Лондона.
Волков: В чем же сходство Ахматовой и Боган - в тематике или в технике?
Бродский: И в том, и в другом, причем необычайно сильное. Прежде всего, обе
начинают стихотворение с самого начала. Никакой машинерии. Заметьте, наибольшее
впечатление в стихотворении обычно производит последняя строфа, потому что она
подготовлена раскачкой всего метра. Когда вы начинаете читать стихотворение, то
довольно часто вы еще не слышите музыки, а слышите лишь подготовку к ней. Это
как в опере, да? Певцы разогреваются, скрипки что-то пиликают. И только потом
подымается занавес. У Ахматовой и Боган занавес подымается сразу. Затем следует
сказать о тематике. Обе, если говорить об этом с некоторой мужской
прямолинейностью, отнеслись чересчур всерьез к своим первым романтическим
увлечениям. У Ахматовой это - Гумилев. У Боган на протяжении многих лет был
роман с замечательным американским поэтом Теодором Ретке. Жизнь Боган тоже
повернулась весьма несчастливо-я бы сказал, жутким образом. Но, по крайней мере,
это была внутренняя драма, а не внешние обстоятельства, как в случае с
Ахматовой. Боган не так уж и много написала. Впрочем, и Ахматова тоже.
Волков: Есть ли у Боган параллель ахматовской прозе, ее воспоминаниям,
пушкинским штудиям?
Бродский: У Боган литературоведческих изысканий нет. Но она оставила потрясающий
дневник. Это - замечательная проза. Вообще в англоязычной прозе последних
десятилетий, за исключением Фолкнера, мне лично наиболее интересны именно
женщины. Когда я читаю прозу, меня интересует не сюжет, не новеллистика, а
просто литература, писание. Всегда следует разграничивать, с кем вы имеете дело
- с автором романа или с писателем. В счастливых случаях имеет место совпадение.
Но слишком часто роман становится целью писателя. В то время как целью писателя
должно быть нечто иное: выражение мироощущения посредством языка. А вовсе не
посредством сюжета. И с этой точки зрения меня приводит в восторг проза Джин
Стаффорд, Джанет Фланнер, Джин Рис. Это все замечательные авторы, по-русски пока
что совершенно неизвестные. Их английский язык удивителен. Почитайте, придете в
полный восторг!
Волков: Вам не кажется, что писания об Ахматовой ее современников, в общем,
разочаровывают? Я имею в виду теоретические исследования. Работы Эйхенбаума и
Виноградова, при всем их блеске, посвящены частным вопросам. Изданная в 1977
году книга Жирмунского, охватывающая весь путь Ахматовой, довольно-таки
поверхностна.
Бродский: С Жирмунским это не совсем так. Я высоко ценю его статью 1916 года
"Преодолевшие символизм". Эта статья, кстати, нравилась и Ахматовой. Там
содержится одна чрезвычайно существенная
Перечитывая ахматовские письма: осень 1991 273
мысль. Жирмунский говорит о Гумилеве, Мандельштаме и Ахматовой и приходит к
выводу, что Гумилев и Мандельштам так и остались символистами. В конечном счете,
Мандельштам - это гиперсимволист. С точки зрения Жирмунского единственным
подлинным акмеистом являлась именно Ахматова. И я думаю, что это справедливый
тезис.
Волков: Как это ни удивительно, но Ахматова с настойчивостью причисляла себя к
акмеистской школе, причем до последних дней. Обыкновенно бывает наоборот:
большой поэт открещивается от породившей его школы. Ахматова же очень
огорчалась, скажем, когда люди, читавшие "Поэму без героя", чего-то в ней не
понимали. Она говорила: "Я акмеистка. У меня все должно быть понятно". С другой
же стороны, она гневалась, когда ее пытались, как она говорила, "замуровать" в
десятых годах. Ахматовой казалось, что на этот счет существует какой-то
специальный заговор. Особенно подозревала она в этом иностранцев и русских
эмигрантов. И поэтому, в частности, так нападала на некоторых эмигрантов.
Бродский: Я понимаю, что вы имеете в виду. Но к наиболее крупным из русских
эмигрантов Ахматова относилась чрезвычайно уважительно. Стравинского, например,
она обожала. И я помню несколько разговоров с Ахматовой о Набокове, которого она
высоко ценила как прозаика.
Волков: Мне кажется, я не пропустил ничего из того, что вы здесь, на Западе,
публиковали о русских поэтах. И скажу откровенно, поначалу мне казалось, что вы
чуть ли не сознательно дистанцируетесь от Ахматовой.
Бродский: Ничего подобного, ничего подобного. Просто дело в том, что Ахматова
известна здесь чрезвычайно широко. В то время как Цветаева была почти совсем
неизвестна. Я старался привлечь к ней внимание. Мандельштам тоже известен здесь
менее, чем Ахматова. Сейчас ситуация с Мандельштамом меняется. Правда, я не
знаю, за что местные люди хватаются...
Волков: Они хватаются за две книги воспоминаний Надежды Мандельштам. Насколько я
могу судить, проза вдовы здесь далеко превосходит по популярности все, что было
написано самим Мандельштамом.
Бродский: Нет, это происходит совершенно независимо от воспоминаний Надежды
Яковлевны. Ведь Мандельштам переведен на английский из рук вон плохо, да? Но тем
не менее его образность цепляет поэтов здесь довольно сильно.
Волков: Ахматова в переводе теряет гораздо больше, чем Мандельштам. Ее любовные
стихи в переложении на английский выглядят безумно сентиментальными. Чего в
подлиннике нет и в помине.
Бродский: Для перевода нужен конгениальный талант, да? Или, по крайней мере,
конгениальное отношение к английскому языку. А это, как правило, в среде
переводчиков встречается чрезвычайно редко.
Волков: А каково ваше мнение о вышедшем в США полном собрании стихов Ахматовой в
английском переводе Judith Hemschemeyer?
274 Диалоги с Иосифом Бродским
Бродский: По-моему, это полный кретинизм.
Волков: Между тем редакторы "Нью-Йорк Таймс Бук Ревью" включили это издание в
число лучших книг года. Я понимаю, что вряд ли они прочли все стихи, туда
включенные - все-таки два толстенных тома! Но как жест со стороны американского
литературного истеблишмента это, мне кажется, свидетельствует о пиетете по
отношению к Ахматовой. И, я думаю, самой Ахматовой узнать о таком было бы
приятно.
Бродский: А я думаю, что нет. Потому что Ахматова знала английский, да? И ей от
этих текстов было бы очень нехорошо. Я просто знаю, как Ахматова на такие вещи
смотрела. И на подобные номенклатурные жесты ей было глубоко наплевать.
Волков: А вы видели недавний американский фильм об Ахматовой?
Бродский: Да, видел. Мне прислали пленочку. Это - полный кошмар.
Волков: Мне тоже показалось, что материал подан совсем уж примитивным,
упрощенным образом. И когда они в этом фильме дают кусок разговора с вами, то
получается сильный перепад. Поскольку вы по поводу Ахматовой высказываете вполне
эзотерические соображения, которые вряд ли дойдут до того зрителя, на которого
этот фильм, по-видимому, рассчитан.
Бродский: Я уж не помню своих соображений в этом фильме, но помню только, что
снимали они меня довольно долго, а в фильме из этого оказалось всего две-три
минуты.
Волков: А как вам понравился американский документальный фильм о вас? Его
недавно показывали по телевидению.
Бродский: Да вы знаете, понравиться такое все равно ведь не может. Потому что ты
смотришь на себя, да? Разве ты можешь сам себе понравиться? Но несколько
моментов в этом фильме для меня оказались чуть-чуть душераздирающими. Все,
связанное с родителями. И особенно, когда показывают фотографию Ленинграда,
сделанную моим отцом. Уж не знаю, как они ее разыскали.
Волков: Очень интересно наблюдать за тем, что происходит с поэзией Ахматовой в
современной России. Ее творчество и в Советском Союзе было достаточно популярно.
Но все-таки на пути к широким читательским массам оставались какие-то барьеры,
воздвигнутые властями. Сейчас об этом многие уже забыли. А я еще помню то время,
когда мои сверстники, студенты Ленинградской консерватории, об Ахматовой мало
что знали. А ведь это были не сталинские времена, а середина шестидесятых годов.
Теперь же, когда власти в России уже не регулируют общение читателя с
литературой, Ахматова по степени популярности выходит, пожалуй, на третье место
- после Пушкина и Блока.
Бродский: Когда вы называете Пушкина и Блока, то я не знаю, как дело обстоит в
этой, так сказать, области с Блоком. Да и вообще современную российскую
реальность я в этом плане не так уж ясно себе представляю. Но мне кажется, что
подобный свободный доступ чита-
Перечитывая ахматовские письма: осень 1991 275
теля к литературе в России уже существовал давным-давно - до 1917 года, не так
ли?
Волков: Что касается Ахматовой, то в ее творчестве чудесным образом совместилось
как бы несовместимое, что и определяет, в конечном счете, ее продолжающуюся
популярность. С одной стороны, ее любовная лирика сохранила всю свою свежесть, и
молодые современные люди могут декламировать эти стихи своим девушкам, когда
хотят их соблазнить...
Бродский: Вы знаете, Соломон, эту реальность я тоже уже себе не представляю...
Волков: А с другой стороны, эти стихи не стыдно произносить вслух, не стыдно
декламировать даже самым строгим ценителям поэзии. В то время как в том же Блоке
или, скажем, в Есенине, который традиционно был чрезвычайно популярен в России,
наличествует сильный элемент китча. Иногда начнешь читать их стихи вслух и
думаешь: "О Боже!"
Бродский: Относительно Ахматовой интересно вот что: насколько ее творчество
оказалось живучим или, вернее, выживающим и применимым ко времени именно потому,
что она - поэт малых форм. То есть можно сказать, что суть изящной словесности -
это и есть короткое стихотворение. Все мы знаем, что у современного человека то,
что называется attention span, чрезвычайно узок.
Волков: Как говорят американцы - мушиный...
Бродский: Да, как у мухи. И поэзия, до известной степени, как раз и рассчитывает
на это. То есть не то что рассчитывает на это - поэзия точно знает, что это так,
да?
Волков: Но с другой стороны, существует же эпическая поэзия. И даже если
говорить только о современных фигурах - скажем, вы и Дерек Уолкот - разве вы не
растягиваете совершенно сознательно этот читательский attention span?
Бродский: Ну, может быть, мы в конечном счете совершаем крупную ошибку, да? Хотя
я, конечно, так не думаю. Но в общем, то, что выживает - это действительно
искусство малых форм, искусство конденсации. Тем более что... Погодите, Соломон,
я возьму сигарету. Одну секундочку! Потому что бессмысленно этот разговор
продолжать без сигареты... Так вот, я все это говорю еще и потому, что за
последние несколько дней просмотрел двадцать или тридцать выпусков газеты,
которая называется "Гуманитарный фонд". Издается она в Москве. И вам, Соломон,
было бы полезно свести с этим знакомство, потому что там довольно много
замечательного. Их авторы - это такие полупанки, молодые люди от двадцати пяти
до тридцати пяти лет. Это - теперешний авангард. Когда читаешь эту газету, то
видишь, чем сейчас увлечены молодые люди в литературе, живописи или музыке. Ну
про музыку тут говорить, правда, бессмысленно, потому что это рок. Но что
касается поэзии, то картина здесь весьма примечательная, потому что ни про
Ахматову, ни про Пастернака, ни про Блока нет вообще ника-
276 Диалоги с Иосифом Бродским
кой речи. Причем стихи приходят к ним со всей страны, так что это -
представительный срез.
Волков: Чьи же стихи им служат примером - Бориса Гребенщикова, что ли?
Бродский: Да, Гребенщикова. Но и Гребенщиков уже сходит, с их точки зрения, со
сцены. В этой газете заняты исключительно тем, что им близко или, в худшем
случае, современно. И они печатают много вздорного. Но иногда прочитываешь
совершенно замечательные стишки. Все довольно интересно именно в том аспекте, о
котором мы говорили: что в культуре выживает, а что - умирает.
Волков: Бьюсь об заклад, что поэзия Ахматовой переживет и этих панков, и их
творчество. В частности и потому, что она говорила о любви современным языком,
как городская женщина, со всеми ее неврозами. Кстати, обсуждали ли вы с
Ахматовой Фрейда?
Бродский: Да, несколько раз. И я даже помню цитату: "Фрейд - враг творчества
номер один". Ахматова говорила так: "Конечно же творчество - это сублимация. Но
я надеюсь, Иосиф, что вы понимаете - не только сублимация. Ибо существует еще
влияние и вторжение сил если не серафических, то, по крайней мере, чисто
лингвистических". Я с Ахматовой в этом пункте согласен. И я даже не знаю, что
вообще является сублимацией чего: творчество ли является сублимацией
сексуального начала или наоборот - сексуальная деятельность является сублимацией
творческого, созидательного элемента в человеке.
Волков: Будучи врагом фрейдизма, Ахматова, тем не менее, вписывала себя в
модернистскую культуру. Она внимательно читала и Джойса, и Кафку, и Валери, и
Пруста, и Элиота. Эти фигуры были для нее близкими.
Бродский: Безусловно! С моей точки зрения Ахматова - настоящий модернист. Под
модернизмом ее я подразумеваю ощущение, ранее в русской литературе не
зарегистрированное, уникальное. Это было трагическое мироощущение, но куда более
сдержанное и сфокусированное, чем у большинства русских модернистов. То есть
когда происходит самый большой раздрай, а ты все-таки соблюдаешь определенные
эстетические требования, накладывающие на тебя некоторые узы. Когда поэт не
может позволить себе кричать, бесноваться - независимо от того, что с ним
происходит. Но это именно сдержанность, а не бедность, как иногда думают.
Ахматова куда более сдержанна, на мой взгляд, чем Мандельштам. У нее есть то же,
что наличествует у Кавафиса: маска.
Волков: В ранних стихах у Ахматовой довольно много вскрикиваний. Но даже если
говорить о более поздних вещах... Недавно я в который раз поразился ее всхлипу
1921 года: "Любит, любит кровушку / Русская земля". Ведь это причитание,
тональность тут совершенно определенно женская, почти истерическая.
Бродский: На мой взгляд, никакой истерики здесь нет. Это выдох. Большинство
стихотворений Ахматовой написано именно на таком
Перечитывая ахматовские письма: осень 1991 277
выдохе. То есть на этой невозможности выговорить фразу до конца. Помните у
Баратынского:
И юных граций ты прелестней!
И твой закат пышней, чем день!
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Теперь сравните у Ахматовой:
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя - красавицу тринадцатого года -
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили...А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!
Баратынский о своей тени все досказывает до конца. Не то у Ахматовой: "О тень!"
У нее как бы обрывается дыхание. И это, действительно, берет за горло.
Волков: С Ахматовой вот что еще интересно. В молодые годы она создала этот
феноменальный пласт любовных стихотворений, который, как я убежден, и через сто
лет будут читать друг другу вслух влюбленные русские юноши и девушки. Уже этого
одного было бы достаточно, чтобы навсегда остаться в истории русской культуры.
Но Ахматова делает новый невероятный рывок: в связи с Первой мировой войной и
революцией она сочиняет серию потрясающих гражданских стихов. Это были
произведения, которые, можно сказать, предсказали и описали все ужасы XX века.
То есть она первая из русских поэтов испугалась XX века - если не считать "Голос
из хора" Блока, который мне кажется самым сильным его пророческим произведением.
Стихи Ахматовой, написанные в 1914 году, потрясают этим абсолютно неожиданным
прорывом в государственную сферу, в область государственных забот. Когда поэт
становится голосом всей нации.
Бродский: Это абсолютно правильно! Помните, мы говорили об этом ее стихотворении
"Чем хуже этот век предшествующих?.." Это одно из самых потрясающих ее
произведений. Там о XX веке все сказано.
Волков: Ахматова одной из первых поняла, каким кошмаром может обернуться
тоталитаризм, на какие ужасы может обречь личность, индивидуальность
тоталитарное государство. Да и вообще государство. В этом смысле она как бы
стала первым советским поэтом еще до советской власти.
Бродский: Я понимаю, что вы имеете в виду, но терминологией этой - "советская -
несоветская" - я бы, на вашем месте, не пользовался.
Волков: Это ведь не качественное определение - "советский". Я просто обозначаю
им определенный исторический период существования российского государства.
Бродский: Во-во! Я знаю, что я сейчас услышу! Я думаю, что пройдет еще несколько
лет, и весь этот так называемый советский период в академических кругах будет
рассматриваться именно таким образом - как высокий классицизм, да? Разве не это
у вас звучит?
Волков: Хорошо, давайте сформулируем вопрос другим образом:
существует или не существует ленинградский период петербургской литературы? И
является Ахматова участником и частью этого периода? Как по-вашему?
Бродский: Ну, наверное надо ответить на этот вопрос утвердительно.
Волков: В истории русской поэзии XX века существует, особенно с западной точки
зрения, некая неофициальная "большая четверка":
Мандельштам, Цветаева, Пастернак и Ахматова. И взять, скажем, Цветаеву - из этой
четверки она представляется мне самым сильным, с чисто физической точки зрения
(если таковая здесь уместна), поэтическим дарованием...
Бродский: Безусловно!
Волков: У Пастернака - во всяком случае, молодого - самый нервный, уникальный,
ни на что не похожий голос. У Мандельштама самый качественный, если можно так
выразиться, итоговый продукт. То есть он самый крепкий из всей четверки поэт,
так?
Бродский: Да.
Волков: У Ахматовой не такое сильное дарование, как у Цветаевой, не такой
своеобразный голос, как у Пастернака, и стихи ее не всегда так мощно слеплены,
как это делал Мандельштам. А в сумме творчество ее оказалось, как мне кажется,
самым живучим и свежим.
Бродский: Вы знаете, Соломон, у меня на этот счет есть другая теория. Это очень
странная и, может быть, фантастическая идея. И если она вам покажется бредовой,
то просто выбросьте ее. А если нет - то присвойте. Дело в том, что все, что
имеет место в культуре, сводится, в конечном счете - или это можно попробовать
свести - к четырем известным нам темпераментам: меланхолик, сангвиник, флегматик
и холерик. Так я думаю. И мне кажется, что нашу "большую четверку" тоже можно
поделить в зависимости от этих темпераментов. Поскольку в этой группе все эти
темпераменты как раз очень отчетливо представлены: скажем, Цветаева - безусловно
холерический автор. Пастернак - сангвиник. Осип Эмильевич - меланхолик. А
Ахматова - флегматична.
Волков: Это невероятно остроумная догадка! У меня в связи с этим только один
вопрос. Ведь в поэзии самым любимым должен быть как раз меланхолик. То есть в
данном случае - Мандельштам. Между тем этого не произошло.
Бродский: Ну я не знаю, как на этот вопрос ответить, Соломон. Дальше
разбирайтесь сами.



Глава 12
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988 - зима 1992
Волков: Давайте поговорим о Геннадии Шмакове. Я хотел бы это сделать по
нескольким причинам. Во-первых, вы были с ним много лет дружны - и в Питере в
годы вашей молодости, и здесь, в Нью-Йорке. Во-вторых, судьба Шмакова в чем-то
схожа с вашей; ему тоже стало трудно жить в Ленинграде и он перебрался в
Нью-Йорк, с отрывом от