елси Киркланд. С другой стороны, я знаю довольно
детально, в какой степени Барышников помогал Шмакову во всех других отношениях.
Так что я думаю, что если Барышников в своем сознании занимался этой проблемой -
хотя я не думаю, что он этим занимался или должен был бы заниматься - если он
соотносил одно с другим, то у него, вероятно, не должно было возникать ощущения
той подножки, о которой вы говорили. Вы знаете, одно уравновешивает другое.
Волков: Я лично остаюсь при мнении, что хорошие слова о человеке
предпочтительнее говорить при его жизни, не стесняясь и публичных оказий. И,
коли мы уж об этом заговорили, хочу поблагодарить вас за лестное для меня
упоминание моего имени в вашем недавнем интервью московскому журналу "Огонек".
Должен вам сказать, что это - первое после моей эмиграции на Запад появление
моего имени в тамошней прессе без сопровождающего обязательного слова
"отщепенец".
Бродский: Неизвестно еще, надо ли меня за это благодарить. Поскольку я думаю,
что называться отщепенцем.- это весьма лестно. Все мы отщепенцы, изгои, да?
Волков: С третьей, и последней книгой Шмакова, опубликованной при его жизни -
"The Great Russian dancers", вообще сложилась, как мне представляется, ситуация
трагическая. Она не только не нашла широкого читателя, но и профессиональная
критика ее практически замолчала. Что отражало ту враждебность и пренебрежение к
Шмакову, которые в тот момент накопились в этой среде.
Бродский: Безусловно! Поскольку Шмаков был человеком абсолютных мнений, плюс
никогда их не скрывал. Я тоже считаю, что просто бессмысленно открывать рот,
чтобы сказать то, чего ты не думаешь. Это полная трата отпущенного тебе времени
и энергии. От Шмакова стали отгораживаться иронией и насмешками. Его имя, как вы
знаете, для американского уха звучит несколько диковато и комично. И как
следствие, оно дважды появлялось в списке местных критиков с самыми
неудобоваримыми именами. Что очень отравляло Шмакову жизнь. Он даже изменил
написание своего имени, но это его не спасло. Тогда он какие-то свои статьи стал
подписывать псевдонимом, что было предметом наших бесконечных шуток. Вдобавок
очередная работа
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 305
Шмакова о балете - биография Мариуса Петипа, первая в своем роде, насколько мне
известно - была встречена его издателем без особого энтузиазма. Уж не знаю, в
чем там было дело. В свое время я видел несколько сот страниц этого манускрипта,
но ведь я этих вещей не читаю - я вам говорил уж не раз, что балет меня не
особенно сильно занимает. В итоге Шмаков несколько поохладел к писаниям о
балете. Думаю, главное, что его на свете интересовало в последние годы - годы,
оказавшиеся последними - это опера, Мария Каллас, о которой он и принялся писать
книгу. Кроме того, автобиографический роман. Вот вы употребили выражение
"трагическая ситуация". Да нет же, я не устану повторять, что это был человек
счастливой психологической конституции. И поскольку он имел хлеб насущный
сегодня, его не особенно интересовало, что произойдет завтра. Тем более что его
поддерживали Либерманы, Барышников - да все, кто его знал и любил.
Волков: В свою очередь, и он очень многим помог Барышникову...
Бродский: Да, он Барышникову дал чрезвычайно много. Поскольку у Шмакова, как вы
знаете, была совершенно феноменальная балетная и сценическая память. Он знал и
помнил наизусть множество классических балетных постановок. Он помнил в них
каждую мизансцену, каждое движение. Это было нечто удивительное. Должен вам
сказать, что мне было чрезвычайно интересно слушать разговоры Шмакова с
Барышниковым о том или ином классическом балете. Я, помню, думал: какие у людей
бывают странные качества! Представьте себе: я раньше не знал, что существует
такое понятие, как музыкальная память. Что музыканты запоминают
последовательность разворачивания музыки, такт за тактом, как мы помним
разворачивание стиха - слово за словом. И даже музыкантская память - более
подробная и точная. Для меня это было большим сюрпризом... Подождите, Соломон, я
сейчас закурю...
Волков: Понятная человеческая слабость...
Бродский: Да, понятная человеческая слабость, от которой наступает еще большая
слабость...
Волков: Когда Шмаков умер, меня поразило одно совпадение. Это была всего лишь
деталь, но "говорящая". В "Нью-Йорк Тайме" появился некролог, в котором было
сказано, что причина смерти - опухоль в мозгу. В то время как Шмаков умер от
СПИДа...
Бродский: Этот некролог написал, кстати, я. Ну они мне его перекроили,
разумеется. И даже вписали фразу, которая мне вообще не принадлежит - именно
эту, об опухоли в мозгу. Я подобной вещи сказать не мог, поскольку факт смерти
Шмакова от СПИДа был более или менее общеизвестен. Секрета из этого мы не
делали. И я крайне удивился подобной цензуре со стороны "Нью-Йорк Таймс". Ну, в
конце концов, смерть - это дело частное. Неважно, от чего умираешь...
Волков: Совпадение же, о котором я начал говорить, заключается в том, что
приблизительно в это же время в московском журнале "Огонек" появилось
огромнейшее интервью с главным тамошним сексологом Иго-
306 Диалоги с Иосифом Бродским
рем Коном на тему о СПИДе в России. И это был, насколько я понимаю, прорыв в
обсуждении этой темы там. Впервые открыто заговорили о СПИДе. Впервые, на моей
памяти, официальная пресса высказалась без осуждения и паники о гомосексуалистах
в России. Кон сказал, что по его оценкам от двух до пяти процентов мужского
населения там - гомосексуалисты. Никогда раньше подобные цифры не приводились. Я
уж не знаю, насколько они точны - скорее всего, сильно занижены: кто же сейчас в
России будет признаваться в том, что он - гомосексуалист! Но все-таки это начало
какого-то откровенного разговора. При том, что они настаивают, будто в России
известен всего один случай заболевания СПИДом. Что, конечно, является неправдой.
Кстати, Шмаков вовсе не был первым известным русским эмигрантом, умершим от
СПИДа. В начале 1988 года в Амстердаме умер молодой пианист Юрий Егоров...
Бродский: Да, я знал его!
Волков: Это был музыкант фантастической одаренности! Он обещал стать новым
Горовицем. Я получил извещение о его смерти, подписанное голландским другом
Егорова. А через несколько месяцев пришло письмо, извещавшее о смерти этого
друга... Что касается публикации в журнале "Огонек", то там обнажается масса
проблем: ничего нет, даже презервативов в продаже нет.
Бродский: Никак перестал работать знаменитый Баковский завод резиновых изделий?
Помните? Но эти изделия, насколько я припоминаю, никогда не пользовались у
населения России особым доверием.
Волков: Да, гораздо больше ценились импортные китайские презервативы. Считалось,
что они повышенного качества, поскольку китайцам надо было контролировать
рождаемость.
Бродский: Это, по-моему, глобальная проблема. Недавно я прочел где-то довольно
интересную информацию о том, что в Чикаго, в одном из исследовательских
институтов, в качестве опыта презервативы просто положили на подоконник. И они
от воздействия воздуха - от этого смога и так далее - начали разлагаться. То
есть резина не выдерживает того воздуха, которым мы дышим.
Волков: Резина не выдерживает, а мы как-то выдерживаем.
Бродский: Но недолго. Недолго. И вдобавок, эта обременительная мысль о том, что
надеяться на презервативы не приходится. На каковую тему мы в свое время со
Шмаковым также немало шутили.
Волков: Хорошо бы теперь издать в России переводы Шмакова из Кавафиса, да и
другие его работы. Нынче это в- принципе возможно, поскольку там довольно жадно
абсорбируют культурное богатство, накопленное русской эмиграцией за семьдесят
лет. Дойдет, безусловно, очередь и до писаний Шмакова. Что будет восстановлением
некоей исторической справедливости, поскольку, когда Шмаков эмигрировал, его имя
в России стали отовсюду вычеркивать, а работы его повыкидывали из библиотек. Что
самое удивительное - в свое время подобная варварская политика, которая
применялась ко всем эмигрантам
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 307
без исключения - все они словно проваливались в черную дыру - воспринималась в
России как нечто естественное, само собой разумеющееся. Возникали всякого рода
гротескные ситуации. Например, в Москве в 1976 году вышел сборник статей о Майе
Плисецкой, в котором участвовали ведущие балетные критики, в том числе и Шмаков.
Но, поскольку он в это время уже жил в Нью-Йорке, его статья подписана другим
именем.
Бродский: Да, Шмаков к Майе относился с восторгом. И она к нему была очень
благосклонна. Уже когда он был совершенно болен, Шмаков, вместе с Барышниковым,
отправился в Бостон на галапредставление Майи. Но там он свалился с приступом,
пришлось спешно возвращать его в Нью-Йорк.
Волков: Мне об этом рассказывал Андрей Вознесенский, который поехал в Бостон в
одной компании со Шмаковым. Он тогда, кажется, сочинил свой стихотворный
экспромт: "Геннадий Шмаков, ты не любил в душе башмаков".
Бродский: Должен сказать, что, при всей его подонностости, Евтушенко мне все же
симпатичнее, чем Вознесенский. С моей точки зрения - которая конечно же не
безупречна - у Евтуха русский язык все-таки лучше. Ну, что такое Евтух? Это
такая большая фабрика по сомовоспроизводству, да? Он работает исключительно на
самого себя и не делает из этого секрета. То есть он абсолютно откровенен. И, в
отличие от Вознесенского, не корчит из себя poete maudit - "проклятого поэта",
богему, тонкача и знатока искусств. И я, между прочим, думаю, что искусство
Евтушенко знает и понимает получше, чем Вознесенский.
Волков: Вы знаете, Иосиф, я уверен, что в какую-то будущую идеальную антологию
русской поэзии XX века войдут при любом, самом строжайшем отборе, по
десятку-другому стихотворений и Евтушенко, и Вознесенского.
Бродский: Ну это безусловно, безусловно! Да что там говорить, я знаю на память
стихи и Евтуха, и Вознесенского - думаю, строк двести-триста на каждого
наберется. Вполне, вполне.
Волков: И в истории русской культуры и общественно-политической жизни XX века и
"Бабий Яр", и "Наследники Сталина" Евтушенко навсегда останутся.
Бродский: А я не уверен, что останутся. Потому что если в ту антологию, о
которой вы говорите, будет включена "Погорельщина" Клюева или, скажем, стихи
Горбовского - то "Бабьему Яру" там делать нечего.
Волков: Разница в том, что произведения Клюева или Горбовского все эти
десятилетия распространялись по стране в лучшем случае в списках, а то и в
устной форме, а "Бабий Яр" и "Наследники Сталина" появились в газетах с
миллионными тиражами, их весь Советский Союз прочел. Потому эти стихи Евтушенко
и сыграли свою историческую роль.
Бродский: Ну правильно. Ну, чуваки бросали камни в разрешенном направлении,
зная, что они идут на полголовы впереди обывателя.
308 Диалоги с Иосифом Бродским
И обыватель балдел! Вот и вся их историческая роль. Все это очень просто, даже
банально: у Евтуха и Вознесенского всю дорогу были какие-то друзья в ЦК партии -
вторые, или третьи, или шестнадцатые секретари - и потому чуваки постоянно были
более или менее в курсе дела, куда ветер завтра подует.
Волков: Скоро наступит конец XX века. У людей так уж устроено мышление, что в
связи с подобными круглыми датами они всегда ожидают каких-то сверхъестественных
событий, вроде конца мира.
Бродский: Самое интересное, что нечто в этом роде всегда и наступало...
Волков: Но особенно разительно ситуация под конец века все-таки изменилась в
бывшем Советском Союзе и странах советской империи. Я не говорю сейчас об
экономике, в которой все равно ничего не понимаю, а о культурной сцене. Здесь
изменения наиболее радикальны, причем интересно, что произошли они вовсе не в
том направлении, в каком...
Бродский: ...чуваки предполагали? Да, совершенно верно. Но это нормальный
просчет. Это просчет всего государственного аппарата культуры. Это просчет
бесчисленных чиновников всех этих так называемых творческих союзов. Это и
просчет самих этих чуваков. Но это и естественно. Они не могли не просчитаться.
Потому что единственный способ предсказать будущее с какой бы то ни было
точностью - это когда на него смотришь сквозь довольно мрачные очки.
Волков: Особенно забавны сейчас сравнительно недавние издания в серии
"Библиотека поэта" - кого там записали в классики русской поэзии XX века. До
того, как в этой серии издали, наконец, Гумилева и Ходасевича, в ней появились
пухлые тома Луговского, Луконина, Наровчатова, то есть поэтов с совершенно
дутыми репутациями.
Бродский: Ну не такие уж они и дутые, там талант присутствовал. Другое дело, что
с этим талантом произошло потом.
Волков: Ну разве можно Луговского сравнить хотя бы с Сельвинским или Тихоновым?
Те действительно что-то сделали для русской поэзии. А что Луговской оставил?
Стихи о чекистах, рыбоводах - фальшивая романтика, хуже Багрицкого.
Бродский: Это хуже Багрицкого, конечно. Багрицкий гораздо лучше Луговского, хотя
тоже не бог весть что. Но я помню у Луговского целую книжку, называлась
"Середина века". Это были белые стихи, которые сыграли определенную роль в
становлении - по крайней мере, чисто стиховом - нашего поколения. Конечно, такая
колоссальная фигура как Ходасевич их всех под себя подминает. Это безусловно. С
другой стороны, следует ожидать издания в этой самой "Библиотеке поэта" и тома
какого-нибудь эмигранта, вроде Георгия Адамовича, стихи которого мне никогда
особенно не нравились. Помню, как я огорчился, увидев - еще в Ленинграде -
первую книжку Адамовича. Поскольку все уже было понятно - логика развития и так
далее. И все
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 309
это было не очень интересно. Ну если уж мы заговорили о том, что под конец века
все на культурной сцене как бы расставляется по своим местам, то я вот что
скажу: никто не должен волноваться по этому поводу. Потому что на свои места
ставит само время - независимо от наличия железного занавеса или же его
отсутствия. Существует закон сохранения энергии: энергия, выданная в мир, не
пропадает бесследно при любой политической или культурной изоляции. И если в
этой энергии вдобавок есть еще и какое-то определенное качество, то тогда
волноваться уж совершенно незачем. Поэтому зря поэты предаются вельтшмерцу по
поводу того, что их не печатают или не признают. Им надо волноваться только по
поводу качества того, что они делают. Потому что при наличии качества все рано
или поздно станет на свои места. Особенно теперь, когда благодаря популяционному
взрыву людям нечем заняться и многие из них идут в критики или литературоведы.
Так что вниманием никто не будет обойден, с этим все будет в порядке.
Неизвестных гениев - нет. Это просто такая мифология, доставшаяся нам в
наследство от XIX века - мифология довольно-таки неубедительная. В будущем все
сестры получат по серьгам.
Волков: Любопытно наблюдать за тем, как засуетились люди в связи с крушением
установившихся иерархий в области культуры. Сначала было модным доказывать, что
ты всегда был диссидентом или, по крайней мере, нонконформистом в душе. Но этот
период сравнительно быстро прошел и теперь можно опять с гордостью вспоминать о
былом высоком положении и близости к власть предержащим. Кто-то из писателей не
так давно с воодушевлением описывал, как он сражался в теннис с комсомольскими
вождями - не помню уж, кажется, это был Гладилин.
Бродский: Что касается Гладилина, то мне сейчас вспомнился связанный с ним
характерный эпизод. Это был 1965 год, я только что освободился и приехал в
Москву. Довольно хорошо помню, как я попал туда, но сейчас это неважно. Так вот,
Евтушенко тогда пригласил меня в журнал "Юность" на банкет, который давал
Гладилин в связи с публикацией там своей новой повести. Это была такая феня, о
которой я совершенно не подозревал, для меня все это было большим открытием об
ту пору; что писатель устраивает банкет для тех, кто помог протолкнуть,
пропихнуть его произведение в журнал или какое-нибудь издательство. Здесь, на
Западе, все происходит как раз наоборот: тут издатель тебе устраивает банкет,
если он вообще что-нибудь устраивает. Но в принципе в банкете как таковом ничего
ужасного нет, это даже и нормально. Дело не в банкете, дело в том, что я там
услышал. Сидели там в основном сотрудники "Юности", довольно страшные существа.
Гладилин встал и, обращаясь ко всем этим падлам и сволочам, начал что-то плести:
"Только благодаря вашей мудрости, вашему тонкому чутью и пониманию современной
русской литературы" и так далее. Я понимаю, что это этикет. Я понимаю, что все
эти люди всего
310 Диалоги с Иосифом Бродским
лишь исполняли свою работу, но объективно - это падлы, да? А Гладилин выдает им
этот тост, этот шпиль минут на пятнадцать. И чего он только там не говорил! Меня
от этого дела просто начало физически мутить. Тем не менее Гладилина-то я еще
сдюжил, думал - ну сейчас жрать начнем. Но не тут-то было! Встает Евтух и выдает
спич на таком уровне холуйской элоквенции, что мне действительно стало сильно не
по себе. С сердцем началась лажа. Тогда Ахматова еще была жива, я с ней общался
и потому все время носил с собой валидол. Пришлось мне выйти в предбанничек, я
сел на лавочку и начал этот валидол лизать. Потому что так этих падл в лицо за
столом, уставленном жратвой, превозносить нельзя. Это было сильно выше
определенной черты. Это была уже такая, как бы сказать, ионосфера
безнравственности. Но дело даже не в этом. Слова, конечно, ничего не значат. Эту
концепцию, в общем, можно понять. Но только на уровне концепции! Потому что
когда ты присутствуешь физически при этом выходе за пределы тяготения, то тебе
становится худо: перегрузка начинает действовать.
Волков: Сейчас в России много говорят о деньгах: кто сколько зарабатывает и так
далее. Некоторые осуждают подобные разговоры - дескать, куда же улетучился
традиционный русский идеализм? Действительно, в Советском Союзе о деньгах,
окладах и тому подобном говорить не то чтобы не поощрялось, но прямо
запрещалось. Фактического равенства все равно не было, поскольку и тогда
существовали огромные разрывы в доходах, но поддерживалась иллюзия этого
равенства. Это было такое социальное лицемерие. И в теперешних разговорах о
своем былом высоком положении, членстве в Союзе писателей и так далее, я слышу
отголоски этого лицемерия. Потому что на самом-то деле человек хочет сказать:
"Эх, сколько я тогда зарабатывал денег!"
Бродский: Это очень интересно, между прочим. У этой проблемы есть два аспекта.
Прежде всего, всякое равенство, да и вообще идея равенства как таковая, мне
представляется абсолютно бредовой, да? Что же касается этих воспоминаний о том,
кто и кем был в Советском Союзе... Тут есть еще один нюанс, который я в общем-то
считаю основой вот этой психологии. На самом-то деле эти люди имеют в виду даже
не столько то, кем они некогда были и сколько они зарабатывали, а то, что они
делом занимались. Что они реальные люди. Это попытка доказать реальность своего
существования, хотя бы и в прошлом. К примеру, человек говорит: "Я работал
главным инженером большого завода". Главный инженер в советской мифологии - это
человек, который сталкивался с реальными проблемами, да? То же самое происходит,
когда человек говорит: "Я был видным членом Союза советских писателей". Конечно,
мне это все глубоко несимпатично, но когда я все эти речи сейчас слушаю, то
пытаюсь найти в них некий лиризм. Потому что - ну какие мы этим людям судьи?
Волков: Оно конечно - "не судите, да не судимы будете"...
Санкт-Петербург. Воспоминание о будущем: осень 1988-зима 1992 311
Бродский: Это вообще-то не про коммунальную квартиру сказано, это про несколько
более высокий уровень. Но не в этом дело...
Волков: Просто, общаясь с людьми, мы производим какой-то отбор. А судить их при
этом вовсе не обязательно.
Бродский: Я-то думал, что отбор, о котором вы говорите, производится на основе
чисто физической. Знаете, когда ты кого-то просто на дух не переносишь, да? А
совершенно не по принципиальным соображениям. Что же к