с не ожидали!
Волков: Что они все такие обидчивые да сенситивные!
Бродский: Вы должны вот что еще учесть, Соломон. Понимаете, сознание человека в
такие моменты как бы раздвоено. Потому что вспомните ситуацию того времени: нам
все время показывали какие-то шпионские фильмы - то ли про Рихарда Зорге, то ли
еще про кого. По телевизору о том же, в газетах о том же. И в конце концов ты
действительно начинаешь думать: может быть, это и правда, что среди этих самых
западных херов приезжают какие-то там шпионы?
Но я им все-таки говорю:
- Это не мой департамент, а ваш. Я этим заниматься не в состоянии и не желаю. И
вообще, мне не за это деньги платят, если вообще мне их платят. А вам за это
деньги платят, о чем речь?
Они мне в ответ:
- Ведь вы же нормальный лояльный советский человек!
- Да куда лояльней! Но между вами и мной все-таки существует определенная
разница, и не только в зарплате.
- Какая же?
А я к тому моменту в общем-то понимал, что могу затрепать их, да? И самого себя
затрепать. Поскольку разговор идет на светском уровне, никто кандалами в кармане
не звякает. И в общем-то в тот момент у меня даже против Комитета
госбезопасности ничего особенного и не было, поскольку они меня довольно давно
не тормошили. Но тут я вдруг вспомнил своего приятеля Ефима Славинского, который
в ту пору сидел. И думаю: "Еб твою мать, Славинский сидит, а я тут с этими
разговариваю. А может быть, один из них его сажал". И тогда я говорю: "Дело
совершенно не в лояльности. А дело вот в чем. Я тут сейчас с вами сижу и у меня
за спиной что - моя комната, моя пишмашинка и больше
122 Диалоги с Иосифом Бродским
ничего, да? У вас же за спиной - огромная система. Мы не на равных
разговариваем. И потому разговор этот на самом деле - абсурдный, поскольку имеет
место быть тотальная несовместимость".
Волков: И как же они закруглили разговор после этого?
Бродский: Они говорят мне:
- Ну мы думали, Иосиф Александрович, что вы умнее окажетесь. (То есть мысль
такая - что вы, евреи, все-таки умные люди.) А я им в ответ:
- Ну значит ошиблись вы. Да и я, наверное, не прав. Но тем не менее, давайте так
это и оставим - на уровне ошибки.
- Возьмите все-таки наш телефонный номер - на всякий случай.
- Спасибо за телефонный номер, но говорить нам совершенно не о чем.
Волков: Что называется, спасибо за доверие.
Бродский: Да, спасибо за доверие... Вот такую отмочил им наглость. Но с другой
стороны, страха перед ними у меня никакого не было. Потому что если ты отсидел
три раза в тюрьме, то пугать тебя уже нечем. Чем - четвертым, пятым, шестым
разом?
Волков: И долго весь этот примечательный разговор продолжался?
Бродский: Часа три охмуряли ксендзы Адама Козлевича. После чего я ушел.
Волков: И на этом все кончилось?
Бродский: Отнюдь! Через два или три дня приезжает ко мне профессор одного из
американских университетов и привозит гранки книжки моей "Остановка в пустыне".
Его попросили передать мне эти, еще не сброшюрованные страницы, чтобы я их
проверил. Мне это, кстати, ужасно приятно было - держать в лапах свою книжку
Чего лучше! Одновременно он дает мне оттиск своей статьи из какого-то
славистского журнала, про классика русской литературы. И вдруг я понял, что
кагэбэшники именно этого профессора имели в виду, когда меня охмуряли! Это на
него я должен был настучать! Я вычислил, что они у этого профессора, когда он
приехал из Штатов в Москву, вскрыли чемодан и там увидели "Остановку в пустыне".
И я за этого американа несколько беспокоюсь и пытаюсь ему на бумаге всячески
объяснить, что к чему: дескать, за вами хвост; будьте чрезвычайно осторожны.
После чего мы с ним треплемся про классическую русскую литературу. Затем я
вывожу его дворами, чтобы за этим болваном никакого хвоста не было, и довожу его
до метро.
Волков: Неужели вы в самом деле думали, что помогли ему избавиться от хвоста?
Бродский: Честно говоря - не знаю. Потому что вечером того же дня - звонок в
дверь. Открываю - на пороге этот, который с университетским значком. Я ему: "Ну
заходите, коли пришли". Он заходит, садится в кресло, начинает нахваливать мою
библиотеку, словари в особенности:
- А вот этого словаря у меня нет.
- У меня у самого он недавно появился.
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 123
- А вот такой-то профессор у вас был?
- Да, представьте себе, был!
- И ничего он вам не оставил?
- Вот, оставил - статью про классика русской литературы с дарственной надписью.
- А больше ничего не оставлял?
Я смотрю на него таким голубым глазом, думаю - "еб твою мать!":
- Нет, ничего не оставлял... Кофе хотите?
- Да, с удовольствием.
Тогда я выхожу на кухню и готовлю там кофе минут пятнадцать, чтобы он успел
пошмонать. Возвращаюсь, наливаю ему кофе, мы треплемся опять про словари, после
чего он уходит. И все.
Волков: Все?
Бродский: Нет, был еще эпилог, когда этот американский хрен прислал мне
откуда-то из Италии открытку, которую он, видимо, сочинил по пьяному делу:
дескать, большое спасибо, что вы меня предупредили о слежке КГБ. Открытым
текстом! Я тогда, помню, подумал: ну и олух! Хотя теперь я иногда думаю: ладно,
нормальное человеческое поведение. Сейчас-то мне это все равно...
Волков: Должен вам сказать, что я в первый раз слышу такое подробное описание
приемов воздействия КГБ на неугодную им творческую фигуру. Этот их знаменитый
метод "кнута и пряника"... В вашем случае, конечно, кнута было много больше, чем
пряников... А как проходил тот роковой разговор в КГБ, когда вам наконец
предложили покинуть пределы Советского Союза?
Бродский: А это было не в КГБ, а в ОВИРе... 10 мая 1972 года утром у нас дома
раздается телефонный звонок. Я к телефону не подхожу, потому что с военкоматом
происходит очередной тур переговоров о моем призыве в армию. Ну туда загнать
меня шансов у них не было никаких, с моим послужным списком. Но все равно...
Волков: Приятного мало!
Бродский: Да, мало приятного. Мать берет трубку, просят Бродского, и она
спрашивает: "Алексан-Иваныча или Иосиф-Алексаныча?" Выясняется, что
Иосиф-Алексаныча. Я думаю - ладно, пес с ними, сейчас буду отбрехиваться,
подымаю трубку и говорю:
- Да, я вас слушаю.
- Иосиф Александрович, это звонят из ОВИРа.
- Да? Очень интересно.
- Ну вот, теперь вы знаете, откуда звонят. Не могли бы вы к нам сегодня зайти?
Вежливость! Я им отвечаю:
- Вы знаете, я зашел бы, но вся история заключается в том, что у меня сегодня
масса дел. И я не освобожусь раньше шести часов.
- Ну заходите в шесть, когда освободитесь. Мы вас подождем. И это при том, что
ОВИР закрывается не то в четыре, не то в пять!
124 Диалоги с Иосифом Бродским
Волков: Какая сверхъестественная предупредительность!
Бродский: А в тот день - так уж совпало - ко мне в гости пришел Карл Проффер...
Волков: Как вы с ним познакомились, кстати?
Бродский: Нас с ним Надежда Яковлевна Мандельштам познакомила. В один прекрасный
вечер, помню, раздается от нее телефонный звонок из Москвы: "Иосиф, к вам зайдет
один мой знакомый, очень хороший человек". И появился Карлуша, с которым мы
подружились. Тотчас. И вот теперь он оказался в Ленинграде как раз в этот
примечательный день, зашел ко мне со своими детьми. Я ему говорю: "Ты знаешь,
Карл, какая интересная вещь - позвонили из ОВИРа, приглашают в гости!" И он
этому, надо сказать, тоже подивился. А в тот день у меня, действительно, дел
было навалом. Помню, какие-то переводы я должен был посылать в Москву - из
какой-то там югославской поэтессы. И еще что-то, еще что-то... Последнее дело
было на Ленфильме.
Волков: Вы для них сценарий писали?
Бродский: Нет, стихи подкладывал под какой-то мультипликационный фильм - уж не
помню, венгерский или армянский. Часов в пять Ленфильм закрывался. Мы выходим с
бабой, которая давала мне там эту работу (довольно славная девка была), и она
говорит: "Ты куда сейчас? Нам домой идти почти по дороге!" А я ей объясняю: "Не
могу, потому что мне сегодня с утра позвонили - представь себе! - из ОВИРа, чтоб
я к ним зашел. Но ничего при этом не объяснили. Не понимаю, макет быть, у меня
какой-нибудь американский дядюшка умер и оставил наследство?" Потому что какие у
нормального человека могут быть мысли на этот счет, да?
Волков: У нормального - никаких...
Бродский: Приезжаю я, значит, в ОВИР. Мусор стоит, отпирает дверь. Вхожу.
Естественно, никого. Прохожу в кабинет, где сидит полковник, все нормально. И
начинается такой интеллигентный разговор про дела и погоду, пока я не говорю:
- Вы ведь меня, наверное, не про погоду вызвали разговаривать? (Хотя понятия не
имею, зачем я им нужен!) Полковник говорит:
- Вы, Иосиф Александрович, получали вызов из Израиля?
- Да, получал. И даже не один вызов, а целых два, если уж на то пошло. А,
собственно, что?
- А почему вы этими вызовами не воспользовались?
- А с какой стати я ими буду пользоваться ? Прежде всего, я не знаю, от кого
они, а затем... Вы вот меня не пустили ни в Чехословакию, ни в Италию, хотя меня
туда тоже приглашали.
- Значит, вы не подали заявления на выезд, потому что предполагали, что мы вас в
Израиль не выпустим?
- Ну коли вы меня спрашиваете об этом - да, предполагал, что не выпустите. Но
это было совершенно ни первой, ни последней причиной.
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 125
А полковник этот танец, вокруг да около, продолжает и задает такой
заинтересованный вопрос:
- Ну а какая же, скажем, была первая из причин?
- Ну Господи - любая! Прежде всего: чего мне там делать, в Израиле, в конце-то
концов? В гости съездить я бы не отказался, но насовсем? У меня тут свои дела...
И вдруг разговор поворачивается очень быстро и полковник говорит, оставляя всех
этих "Иосиф-Алексанычей" позади:
- Ну вот что, Бродский! Мы сейчас вам выдадим анкеты. Вы их заполните. В течение
самого ближайшего времени мы рассмотрим ваше дело. И сообщим вам об его исходе.
А дело происходит, между прочим, в пятницу, если я не ошибаюсь. Появляется дама
и приносит анкеты. Я говорю:
- Вы знаете, я лучше эти анкеты возьму с собой и заполню их дома.
- Нет, вы заполните их сейчас. Здесь.
Я начинаю эти анкеты заполнять, и в этот момент вдруг все понимаю. Понимаю, что
происходит. Я смотрю некоторое время на улицу и потом говорю:
- А если я откажусь эти анкеты заполнять? Полковник отвечает:
- Тогда, Бродский, у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит весьма горячее
время.
Это точная цитата... И я думаю: ну, значит, опять - то ли дурдом, то ли
тюрьма... И не страшно это нисколько, но уж больно скучно. Вызов из Израиля они
положили передо мной. Смотрю - он от Иври Якова. Что означает, вероятно, Еврей
Яков, да? Я спрашиваю: "Какую писать степень родства?" Полковник говорит:
"Пишите - внучатый племянник". Я пишу - "внучатый племянник". Он говорит: "Если
что, мы вам деньгами поможем". Я отказываюсь, заполняю эти анкеты и ухожу. Это,
как я уже говорил, пятница, шесть или семь часов вечера. В понедельник утром
раздается телефонный звонок "Иосиф Александрович, мы рассмотрели ваше заявление
на выезд в Израиль. По нему принято благоприятное решение. Зайдите оформить
документы на выезд и принесите свой паспорт". Вот так все это произошло,
поскольку уж вы меня спросили об этом.
Валков: А почему они так торопились от вас избавиться?
Бродский: Объективно, я думаю, у них было два или три соображения. Главное, в
это время Никсон должен был приехать в Москву. А у меня к тому времени уже
существовала репутация на Западе. То есть какая она там была - репутация! Но тем
не менее, до известной степени...
Волков: Но они, кажется, все равно не успели выставить вас до приезда Никсона?
Бродский: Да, хотя очень старались. Потому что звонили они мне в понедельник, а
уже в среду мне были выданы все бумаги. И я должен был поставить визы и
выматываться. Но тут я стал упираться:
- Нет, не могу, у меня дел много, вот архив должен привести в порядок..
126 Диалоги с Иосифом Бродским
- Да какой там архив?
- Я понимаю, что весь мой архив у вас, но тем не менее... И вообще, 24 мая мой
день рождения, я хочу его отметить с родителями.
- Какая же ваша дата?
- Ну где-нибудь в конце августа, во второй половине сентября...
- Нет, это исключено!
- Ну хотя бы в середине июля! Раньше я никак не смогу. Они отвечают:
- Четвертое июня - последнее число.
А это, представьте себе, 15 или 16 мая! Я говорю:
- А в противном случае?
- Не забывайте, что вы уже сдали свой паспорт. Без паспорта житье у вас будет
очень трудное...
Волков: И все-таки, высылка, да еще такая срочная, в тот период была
довольно-таки необычной акцией. Вы когда-нибудь пытались понять, что за ней
стояло?
Бродский: Вы знаете, я об этом не очень много думал, по правде сказать. Пытаться
представить себе их резоны, их ход мысли - мне это совершенно неохота. Потому
что направлять свое воображение по этому руслу просто не очень плодотворно. К
тому же многого я не знал. Но кое-что я выяснил, когда приехал в Москву ставить
эти самые визы. Вам будет интересно узнать.
Волков: Я весь внимание...
Бродский: Приезжаю я, значит, в Москву поставить эти самые визы и, когда я
закруглился, раздается телефонный звонок от приятеля, который говорит:
- Слушай, Евтушенко очень хочет тебя видеть. Он знает все, что произошло.
А мне нужно в Москве убить часа два или три. Думаю: ладно, позвоню. Звоню
Евтуху. Он:
- Иосиф, я все знаю, не могли бы вы ко мне сейчас приехать? Я сажусь в такси,
приезжаю к нему на Котельническую набережную, и он мне говорит:
- Иосиф, слушай меня внимательно. В конце апреля я вернулся из Соединенных
Штатов...
(А я вам должен сказать, что как раз в это время я был в Армении. Помните, это
же был год, когда отмечалось 50-летие создания Советского Союза? И каждый месяц
специально презентовали какую-либо из республик, да? Так вот, для журнала
"Костер", по заказу Леши Лифшица, я собирал армянский фольклор и переводил его
на русский. Довольно замечательное время было, между прочим...)
Так вот, Евтух говорит:
- Такого-то числа в конце апреля вернулся я из поездки в Штаты и Канаду. И в
аэропорту "Шереметьево" таможенники у меня арестовали багаж!
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 127
Я говорю:
-Так.
- А в Канаде в меня бросали тухлыми яйцами националисты! (Ну все как полагается
- опера!) Я говорю:
-Так.
- А в "Шереметьево" у меня арестовали багаж! Меня все это вывело из себя и я
позвонил своему другу...
(У них ведь, у московских, все друзья, да?) И Евтух продолжает:
-...позвонил другу, которого я знал давно, еще с Хельсинкского фестиваля
молодежи.
Я про себя вычисляю, что это Андропов, естественно, но вслух этого не говорю, а
спрашиваю:
- Как друга-то зовут?
- Я тебе этого сказать не могу!
- Ну ладно, продолжай.
И Евтушенко продолжает: "Я этому человеку говорю, что в Канаде меня украинские
националисты сбрасывали со сцены! Я возвращаюсь домой - дома у меня арестовывают
багаж! Я поэт! Существо ранимое, впечатлительное! Я могу что-нибудь такое
написать - потом не оберешься хлопот! И вообще... нам надо повидаться! И этот
человек мне говорит: ну приезжай! Я приезжаю к нему и говорю, что я существо
ранимое и т.д. И этот человек обещает мне, что мой багаж будет освобожден. И
тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю с
ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других людей?"
(Что, вообще-то, является абсолютной ложью! Потому что Евтушенко - это человек,
который не только не говорит о чужих делах - он о них просто не думает! Но это
дело десятое, и я это вранье глотаю - потому что ну чего уж!)
И Евтушенко якобы говорит этому человеку:
- И вообще, как вы обращаетесь с поэтами!
- А что? В чем дело?
- Ну вот, например, Бродский...
- А что такое?
- Меня в Штатах спрашивали, что с ним происходит...
- А чего вы волнуетесь? Бродский давным-давно подал заявление на выезд в
Израиль, мы дали ему разрешение. И он сейчас либо в Израиле, либо по дороге
туда. Во всяком случае, он уже вне нашей юрисдикции...
И слыша таковые слова, Евтушенко будто бы восклицает: "Еб вашу мать!". Что
является дополнительной ложью, потому что уж чего-чего, а в кабинете большого
начальника он материться не стал бы. Ну, на это мне тоже плевать... Теперь
слушайте, Соломон, внимательно, поскольку наступает то, что называется, мягко
говоря, непоследовательностью. Евтушенко якобы говорит Андропову:
128 Диалоги с Иосифом Бродским
- Коли вы уж приняли такое решение, то я прошу вас, поскольку он поэт, а
следовательно, существо ранимое, впечатлительное - а я знаю, как вы обращаетесь
с бедными евреями...
(Что уж полное вранье! То есть этого он не мог бы сказать!)
-...я прошу вас - постарайтесь избавить Бродского от бюрократической волокиты и
всяких неприятностей, сопряженных с выездом.
И будто бы этот человек ему пообещал об этом позаботиться. Что, в общем,
является абсолютным, полным бредом! Потому что если Андропов сказал Евтуху, что
я по дороге в Израиль или уже в Израиле и, следовательно, не в их юрисдикции, то
это значит, что дело уже сделано. И для просьб время прошло. И никаких советов
Андропову давать уже не надо - уже поздно, да? Тем не менее я это все
выслушиваю, не моргнув глазом. И говорю:
- Ну, Женя, спасибо. Тут Евтушенко говорит:
- Иосиф, они там понимают, что ты ни в какой Израиль не поедешь. А поедешь,
наверное, либо в Англию, либо в Штаты. Но коли ты поедешь в Штаты - не хорони
себя в провинции. Поселись где-нибудь на побережье. И за выступления ты должен
просить столько-то...
Я говорю:
- Спасибо, Женя, за совет, за информацию. А теперь - до свидания. Евтух говорит:
- Смотри на это как на длинное путешествие... (Ну такая хемингуэевщина идет...)
- Ладно, я посмотрю, как мне к этому относиться...
И он подходит ко мне и собирается поцеловать. Тут я говорю:
- Нет, Женя. За информацию - спасибо, а вот с этим, знаешь, не надо, обойдемся
без этого.
И ухожу. Но чего я понимаю? Что когда Евтушенко вернулся из поездки по Штатам,
то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу. И он изложил им свои
соображения. И я от всей души надеюсь, что он действительно посоветовал им
упростить процедуру. И я надеюсь, что моя высылка произошла не по его
инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что в качестве
консультанта - он, конечно, там был. Но вот чего я не понимаю - то есть понимаю,
но по-человечески все-таки не понимаю - это почему Евтушенко мне не дал знать
обо всем тотчас? Поскольку знать-то он мне мог дать обо всем уже в конце апреля.
Но, видимо, его попросили мне об этом не говорить. Хотя в Москве, когда я туда
приехал за визами, это уже было более или менее известно.
Волков: Почему вы так думаете?
Бродский: Потому что такая история там произошла. Ловлю я такси около телеграфа,
как вдруг откуда-то из-за угла выныривает поэт Винокуров.
- Ой, Иосиф!
- Здравствуйте, Евгений Михайлович.
Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -лето 1983 129
- Я слышал, вы В Америку едете?
- А от кого вы слышали?
- Да это неважно! У меня в Америке родственник живет, Наврозов его зовут. Когда
туда приедете, передайте ему от меня привет!
И тут я в первый и в последний раз в своей жизни позволил себе нечто вроде
гражданского возмущения. Я говорю Винокурову:
- Евгений Михайлович, на вашем месте мне было бы стыдно говорить такое!
Тут появилось такси. И я в него сел. Или он в него сел, уж не помню. Вот что
произошло. И вот почему я думаю, что в Союзе писателей уже все знали. Потому что
подобные акции обыкновенно происходили с ведома и содействия Союза писателей.
Волков: Я думаю, это все зафиксировано в соответствующих документах и
протоколах, и они рано или поздно всплывут на свет. Но с другой стороны, в
подобных щекотливых ситуациях многое на бумаге не фиксируется. И исчезает
навсегда...
Бродский: Между прочим, эту историю с Евтушенко я вам первому рассказываю, как
бы это сказать, for the record.
Волков: А как дальше развивались ваши отношения с Евтушенко?
Бродский: Дело в том, что у этой истории были еще и некоторые последствия. Когда
я только