что как раз в те дни, когда
Достоевский жаловался на страшную нужду и безденежье, он останавливался в лучших
гостиницах, ел в лучших ресторанах и разъезжал на лучших извозчиках.
Бродский: Вообще-то автору так и следует вести себя. Тут я автора нисколько не
обвиняю. Тут он всегда прав. И он даже не лжец. В тех условиях, в какие автор
поставлен обществом, он может себе это по-
174 Диалоги с Иосифом Бродским
зволить. Непонятно еще, почему он не крадет, не убивает. Я, например, считаю,
что идея Раскольникова насчет старухи-процентщицы - абсолютно авторская идея.
Валков: Достоевский написал "Идиота" за границей, большая часть "Бесов" написана
там же. В оценке этих романов данный факт не имел решающего значения. А с
определенного времени это начало иметь решающее значение - где сочинение
создано.
Бродский: Мы знаем, с какого времени. С девятьсот семнадцатого года. В отношении
Достоевского тут есть еще одна любопытная деталь. Во многих его романах главные
события - это, в конце концов, развязки того, что произошло за границей.
Началось, завязалось за границей. Князь Мышкин сходит с ума и лечится...
Волков: Все действие "Игрока"...
Бродский: Ну о чем речь! Верховенские набираются за границей этих диких идей,
приезжают... А Иван Карамазов! В Россию все они возвращаются кончать. Вот Бахтин
употребляет термин "карнавализм". Совершенно неправильный термин, я считаю.
Скандализм! Это скандал, а не карнавал! Оно гораздо интереснее. Причем в ранних
своих сочинениях Достоевский еще не умел скандалов описывать. Скажем, собрались
у него люди в гостиной , начинается переброска репликами, перебранка. А дальше
Федор Михайлович пишет - "и пошло, и пошло, и пошло". Он еще не понимает, как
это сделать. А позже он этому научился.
Волков: Вот вы сказали, что Достоевский сам мог подумывать о том, как бы ему
убить старуху-процентщицу. Для него вопрос о том, как бы добыть денег,
разбогатеть - один из самых важных, просто навязчивый. Одна из постоянных тем
Достоевского - как бы вдруг заработать миллион.
Бродский: Силу идеи накопления я, между прочим, и на себе испытал. Помню, у меня
однажды в Анн Арборе на счету вдруг оказалось три с половиной тысячи долларов. И
я уже поймал себя на мысли: "елки-палки, хорошо бы четыре было!" Захотелось...
Волков:... округлить.
Бродский: Да, округлить! И я знаю людей, для которых такое округление становится
главным занятием, потому что округлять ведь можно и в ту, и в другую сторону.
Волков: Здесь, на Западе, я по-новому взглянул на некоторые вопросы русской
литературной истории. В особенности на те, что связаны с деньгами, с богатством
или отсутствием оного. Ведь в России писатели существовали некогда в условиях
свободного рынка. А это подразумевало конкуренцию, со всеми вытекающими отсюда
последствиями. Нормальный капитализм, о котором в Союзе уже успели подзабыть.
Скажем, Достоевский жаловался жене, что Льву Толстому, который в литературном
заработке вовсе не нуждался, за "Анну Каренину" в журнале заплатили с
готовностью по пятьсот рублей с листа.
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 175
А ему, Достоевскому, двести пятьдесят рублей дали с неохотой. И Достоевский
добавляет: "Нет, уж слишком меня низко ценят, оттого что работой живу". В Союзе
мне этот мотив остался бы непонятен, а здесь: Тут еще загвоздка в том, что в
Союзе об ту пору (годы шестидесятые, семидесятые) говорить о деньгах, обсуждать
заработки считалось прямо-таки неприличным. Этот вопрос как бы выносился за
скобки. Такое всеобщее интеллигентское лицемерие. И из-за этого возникали
странные ситуации. Например, я беседовал с великим композитором Свиридовым о
Мусоргском, которого он знал и любил как никто и о котором говорил важные и
интересные вещи. Разговор шел профессиональный и как бы на равных. И я заметил
Свиридову, что хорошо бы это записать и опубликовать. На что Свиридов
величественно так скривился: дескать, оставим эти низменные, сиюминутные заботы
о публикациях, а будем думать вечными категориями. При этом он, Свиридов, без
труда мог себе позволить оперировать исключительно вечными категориями.
Поскольку на одной только синекуре секретаря Союза композиторов загребал не
меньше пятисот рублей, не говоря уж об авторских и гонорарах за выступления и
записи. А я зарабатывал сто двадцать рублей в месяц. И весьма был озабочен тем,
как свести концы с концами. Вот вам и равенство промеж российских интеллигентов.
Бродский: То, о чем вы говорите, очень интересно. И между прочим, у этой
проблемы есть два аспекта. Прежде всего, идея равенства как таковая мне
представляется абсолютно бредовой. И я об этом не устаю заявлять. Затем, другое:
когда зарабатываешь, получаешь зарплату, - хоть и сто двадцать рублей, все равно
стыдно. Когда я в России работал на заводе, мне неловко было расписываться в
ведомости и получать деньги. Хотя я там работал, что называется, как вол. Я
думаю, что в итоге дело совершенно не в равенстве, а в русском сознании. Хотя
все это гораздо шире, чем просто русское сознание. Это - религиозные традиции.
Между прочим, не только в России, но и в Европе про деньги говорить не принято.
Там множество политических партий, платформ, философий, и всего что угодно. Все
это можно обсуждать беспрепятственно, но про деньги никто и не заикнется. В то
время как здесь, в Штатах, все говорят - ну не все, но, в общем, люди довольно
много говорят про деньги. Тут, правда, есть другая форма лицемерия. Американцы в
массе своей, по сравнению с европейцами, люди чрезвычайно обеспеченные. И тем не
менее, богатый американец может начать кобениться из-за того, что сэндвич
покажется ему слишком дорогим. Или разыграет по этому поводу в ресторане целый
спектакль.
Волков: Я с этим тоже сталкивался не раз. В ресторан американцы беспечно идут в
основном тогда, когда счет так или иначе оплачивает компания, в которой они
служат.
Бродский: Это какая-то постоянная игра в экономию. Тоже, вероятно, религиозного
происхождения, пуританского. На самом-то деле то,
176 Диалоги с Иосифом Бродским
что русскому человеку представляется вульгарным, эти американские оценки - "о,
такой-то стоит миллион долларов, такой-то - десять миллионов" - имеет свой
резон. Посмотрите, вся политическая жизнь здесь, все политические разговоры
крутятся вокруг одного - сколько денег будет истрачено на ту или иную программу.
Скажем, сколько республиканцы кладут на оборону или образование, а демократы -
на социальные нужды или борьбу с наркоманией. То есть все время говорят о
деньгах. И это абсолютно резонно. Потому что благосостояние той или иной
заинтересованной группы населения зависит в значительной степени от
государственных капиталовложений. То есть деньги - это одна из самых главных
реальностей. Это куда более реальная вещь, чем политические убеждения, платформы
и философии. В Европе этого совершенно не просекают. И в России тоже. Там,
правда, ситуация вообще напоминает театр абсурда, где ни о деньгах, ни о
политике речи нет. Так что я даже не знаю, о чем там идет речь. Я помню, в
Ленинграде мы с приятельницей пошли в театр Акимова на какую-то комедию. И
сбежали со второго действия. Так приятельница моя высказалась довольно-таки
замечательно: "В России театр абсурда и публика поменялись местами". То есть на
сцене полный реализм, зато в зале - черт-те что.
Волков: Мы затронули тему нью-йоркского общепита. Вы как - готовите себе сами
или пользуетесь ресторанами?
Бродский: Есть такая иллюзия, что готовить самому - дешевле. И это так, до
известной степени. Но в конечном счете это не дешевле. Потому что с этим связана
масса психологических издержек. Во-первых, весь этот хаос. Во-вторых, возникают
бесконечные дилеммы: посуду мыть или не мыть? И если мыть - то сейчас- или
потом? И так далее. Поэтому, как правило, вечером я куда-нибудь выхожу. Но
иногда готовлю сам, особенно, когда я преподаю в колледже. Потому что там
ситуация несколько иная: ты живешь обыкновенно не в самом колледже, а в каком-то
доме или квартире. И, скажем, в Мичигане - там вообще хоть три года скачи, ни до
какого ресторана не доскачешь. И поэтому там обедаешь, где придется. Где ночь
застает.
Волков: Здесь, в Нью-Йорке, тьма экзотических ресторанов и экзотических кухонь.
Какой из них вы отдаете предпочтение?
Бродский: С первого дня - китайской. В Чайнатауне, то есть Китай-городе,
совершенно замечательные рестораны. Или вот еще неподалеку есть потрясающее
индийское заведение. И между прочим, на поверку все это оказывается не так уж
дорого. А разница с отечественной кухней - фантастическая. Прежде всего,
разнообразие. И в чисто кулинарном, отношении - это просто совершенно другой
вкусовой ряд, если угодно.
Волков: А как же армянская и грузинская кухни в Союзе? Да еще все эти азиатские
пилавы?
Бродский: Нет, это совершенно не то. Это, в конце концов, вариации на ту же
самую тему. Если сравнивать, то я сказал бы, что русская
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 177
кухня - это традиционная гармония, а китайская - это двенадцатитоновая система.
Только вкусная, потому что настоящей двенадцатитоновой системы мне на обед лучше
не надо. А все эти кавказские дела - один из утонченных вариантов традиционной
гармонии: скажем, Шопен или какой-нибудь другой из романтиков.
Волков: Несколько дней назад в "Нью-Йорк Тайме" какой-то местный китайский
ресторан дал объявление о том, что съестные припасы им поставляют прямо из
Сычуани. И я подумал - что за ерунда, ведь ничего в этой самой Сычуани нет. А в
сегодняшней "Тайме" - интервью с китайским адвокатом из метрополии, приехавшим
на стажировку в Колумбийский университет. Его спросили о впечатлениях от
Чайнатауна. И, конечно, "у советских собственная гордость": он отвечает, что в
Чайнатауне грязно и по улицам ходить опасно. Но о еде отзыв восторженный:
говорит, что как в самых лучших пекинских ресторанах. Что в переводе с
партийного языка на человеческий означает - нью-йоркский китайский ресторан на
десять голов выше любого пекинского.
Бродский: Ну что он там видел в Китае, этот адвокат? Нормальный китайский
общепит. Я полагал, что китайские партийные боссы, вообще верхушка жрет - как и
в Советском Союзе - вполне замечательный образом. Как и американские туристы в
Китае - точнее, нью-йоркские туристы. Ибо только они понимают толк в китайской
кухне. Потому что европейцы - что они знают об этом? Им в Китае могут на тарелку
навалить все, что угодно, и они все равно будут кипятком писать. Но вот,
например, человек, чьему мнению я чрезвычайно доверяю, поскольку именно я
развратил его на все эти сычуаньские и хунанские дела - Миша Барышников, да?
Миша ездил в Китай танцевать, и когда он вернулся, я его спрашиваю: "Ну как тебе
китайская кухня в метрополии?" Так вот, по его мнению, жратва в Китае - при том,
что общая ситуация там катастрофическая - жратва все-таки замечательная.
Конечно, для специальных гостей. Ну, Барышникова и компанию там принимали
замечательным образом.
Волков: Вообще-то американские туристы, возвращающиеся из Китая, равно как из
России, советуют при поездке туда запасаться "алказельцер" - этим магическим
средством от желудочных неприятностей. Потому что даже иностранцам норовят
подсунуть гнилье. И я не знаю, дают ли теперь вообще в странах с однопартийной
системой качественный продукт за пределами цековских или других закрытых едален.
Бродский: Не знаю, я в таких не был. Это точно. Но вероятно, что все эти
экзотические, да и вообще национальные кухни здесь, в Нью-Йорке, находятся на
своем пике. То есть можно предположить, что они наголову выше того, что можно
найти в соответствующих метрополиях. За исключением, вероятно, итальянских
ресторанов. Французские рестораны здесь есть замечательные, но их недостаток -
невероятная дороговизна. И вот приходишь к выводу, что по своей доступности и
178 Диалоги с Иосифом Бродским
разнообразию китайская (и, пожалуй, японская) кухни здесь, это -
гастрономический эквивалент демократии. Именно так.
Волков: Что вы показываете в Нью-Йорке своим приятелям (или приятельницам) из
России? Что красивого и что безобразного? Потому что здесь и того, и другого
навалом.
Бродский: Вообще-то я не нахожу безобразным то, что признается за таковое здесь,
в Нью-Йорке. Это просто, как я уже говорил, другой эстетический ряд. Поэтому я
обязательно показываю Гарлем - в районе 140-х, 150-х улиц, и не на западной
стороне, а на восточной. Это потрясающее зрелище - Бронкс, со всеми этими
жуткими разрушенными кварталами. Другой обязательный аттракцион - нью-йоркское
метро, причем этим метро нужно пользоваться, ездить в нем и жить, а не просто
разок сунуть нос. Тогда метро становится одним из самых примечательных зрелищ в
Нью-Йорке. Что еще? Ну, "Серкл Лайн", то есть окружная линия, - пароход,
делающий круг вокруг острова Манхэттен.
Волков: А Кони-Айленд? Европейцы считают нужным навестить Кони-Айленд, чтобы
порадоваться тому, как разваливается и загнивает Нью-Йорк.
Бродский: Нет, это неинтересно. Это - ЦПКиО. А вот в Чайнатаун сходить,
действительно, чрезвычайно занимательно. Затем южная оконечность Манхэттена,
район Уолл-стрит. Это качественно иное явление, иной принцип в смысле
архитектуры. Я помню, моя приятельница приехала первый раз в Нью-Йорк - из
Англии. Ну это все равно что из России, то же самое. И я повел ее в район
Уолл-стрит, часов в семь-восемь вечера, когда все там пустеет, смотреть на
небоскребы. И она сказала по поводу этих небоскребов любопытную вещь. Дескать,
все это замечательно тем, что здания эти сообщают тебе твой подлинный масштаб.
Потому что в Европе масштаб не тот. Там здания, если и не нормальной пропорции,
то все же находятся более или менее под контролем твоего воображения. В
Нью-Йорке же и пропорции, и воображение твое абсолютно отметаются в сторону, как
не имеющие никакого отношения к реальности.
Волков: А с вами за время житья здесь приключались какие-нибудь специфически
нью-йоркские истории?
Бродский: Нет, просто попадаешь время от времени примерно в те же
катастрофические ситуации, что и в отечестве. А так ничего особенного не
происходило. Но я помню, как мне приснился первый стопроцентно нью-йоркский, как
мне представляется, сон. Приснилось, что мне нужно отсюда, из Гринвич-Виллиджа,
отправиться куда-то на 120-ю или 130-ю улицу. И для этого мне надо сесть на
метро. А когда я подхожу к метро, то вдруг вижу, что весь этот Бродвей - то есть
отсюда до, скажем, Гарлема или даже дальше - поднимается и становится
вертикально! То есть вся эта длинная улица внезапно превратилась в жуткий
небоскреб. И поэтому метро перестает быть метро, а становит-
Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: осень 1978-зима 1990 179
ся лифтом. И я поднимаюсь куда-то, ощущая при этом, что Бродвей становится на
попа! Это было потрясающее ощущение! Вероятно, тут была какая-то эротика. И
доехав таким образом до 120-й улицы, я выхожу из лифта на перекресток, как на
лестничную площадку. Это был совершенно новый для меня масштаб сна.
Волков: Я, кстати, хотел спросить - есть ли, по-вашему, разница между эротикой
европейской и американской?
Бродский: Насколько я могу судить, являясь, как бы это сказать, субъектом, как,
впрочем, и объектом этого дела - никакой особенной разницы нет. Может быть, люди
здесь менее склонны к резиньяции, но это, я думаю, сейчас довольно-таки
универсальное явление.
Волков: Еще один момент, для человека из России довольно-таки диковинный. В
Нью-Йорке по официальным данным не менее двадцати процентов населения -
гомосексуалисты. А здесь, в Виллидже, я думаю, пропорция обратная, то есть
гетеросексуалов не больше двадцати процентов. И к этому, насколько я могу
заметить, эмигранты из России привыкают не сразу. Но привыкают. Недавно мы с
Марианной гуляли по нашему району, недалеко от Линкольн-центра. Было хорошее
воскресное утро, солнышко светило, парочки влюбленные шли навстречу одна за
другой. И, глядя на них, я подсознательно испытывал какое-то неудобство. Что-то
казалось мне непривычным. А дело в том, что большинство парочек были - мужчина и
женщина. Между тем как я уже привык к тому, что если идет парочка навстречу, то
это обязательно - мужчина и мужчина. Потому что сексуальная демография нашего
района уже приближается к гринвич-виллиджской.
Бродский: В этой области, как и везде, Нью-Йорк - "самый-самый". Вот тут у меня
рядом - Кристофер-стрит, самая главная улица по этой части в Штатах и, тем
самым, в мире. Но на меня это никакого особенного впечатления не производит.
Здесь огромное количество девиц, и, в общем, на меня хватает.
Волков: Вам когда-нибудь здесь, в Гринвич-Виллидже, мужчина предлагал союз да
любовь?
Бродский: Ни разу. Только однажды очень пьяный негр стал, значит, излагать мне
все это дело. Но исключительно, я думаю, по соображениям пьяного красноречия, а
не в порыве любовных чувств.
Волков: В Нью-Йорке образовалась довольно-таки значительная русскоязычная
община. Становится ли колония языковая также и артистической колонией? Ощущаете
ли вы, что взаимная потребность в общении увеличивается?
Бродский: В моем случае каких-то качественно новых приобретений - в смысле
дружбы - среди соотечественников нет. Единственный человек, с которым я был мало
знаком в России, - это Миша Барышников. Здесь мы с ним видимся довольно часто -
просто потому, что он совершенно потрясающий человек. Человек потрясающего ума и
интуиции. Человек, который - помимо всего прочего! - знает
180 Диалоги с Иосифом Бродским
стихов на память гораздо больше, чем я... Вообще, теоретически, вся эта идея -
артистической колонии - абсолютно фиктивная. Эта идея выросла из традиции XIX
века. В Америке такое просто немыслимо, противоестественно. То есть идет против
естества страны. Потому что идея богемы, идея колонии артистов возникает только
в централизованном государстве. Она возникает как зеркальное отражение этой
централизации: чтобы сомкнуться, чтобы противостоять. Поэтому идея богемы,
по-моему, может выжить только в современной Москве. Поскольку более
централизованного государственного аппарата, чем там, в данный момент просто не
существует. То есть Москва - это пока что имперская столица, действительно. Ведь
в чем идея артистической колонии? В противостоянии поэта и тирана. А это
возможно только тогда, когда, скажем, вечером в опере они встречаются. Тиран
сидит в ложе - поэт в партере. Он представляет себя карбонарием, в воображении
своем он вытаскивает револьвер. А вообще-то он бормочет нечто сквозь зубы и
бросает гневный взгляд. Вот и вся идея богемы. Существует другая идея. Идея
объединения людей эстетического - в принципе конечно же этического - знания. Как
ирландские монахи, которые пытались сохранить знание, культуру, литературу,
язык. То, что происходит сегодня - и в России, и здесь, - с этим на самом-то
деле не имеет ничего общего. Хотя все мы помним, что Россия - страна с огромными
ресурсами, с невероятными человеческими возможностями. И какой бы отток
культуры, интеллигенции из нее ни происходил, она рано или поздно из своих недр
что-нибудь эдакое выдаст и всех удивит. Это, если угодно, количественный эффект.
Это просто огромная страна, огромная культура. А в том, что касается литературы,
- один из самых грандиозных языков. И поэтому совершенно неизбежно, что в недрах
этого языка возникнут явления, которые всех нас будут сводить с ума. Независимо
от того, где будет находиться человек, говорящий или пишущий на этом языке - в
Москве, Питере, Париже или Нью-Йорке.
Волков: А как вы с Барышниковым здесь встретились?
Бродский: Это очень странно, но как мы встретились я, ей-богу, не могу
вспомнить. Но одно могу сказать: он на меня произвел - и производит -
колоссальное впечатление. Причем вовсе не своими качествами танцовщика, тем
более, что в этой области я специалистом ни в коем роде не являюсь. А прежде
всего - своим совершенно невероятным природным интеллектом. Я вообще отношусь к
людям, которые меня моложе, с некоторым - как бы это ска