и  опустила  щенка  на
тропинку.
   - Просыпайся, Рыжий, пойдешь своими ножками, - в  ее  голосе  звучала
нежность.
   Щенок испугался, завертелся на месте, затряс головой. Подобие  робкой
улыбки появилось на женском лице, изменив линию твердо сжатых губ.
   - Да не бойся ты, малыш. Иди за мной. Вон наш дом.  Будет  и  у  тебя
крыша над головой.
   Щенок,  наверное,  понял,  чего  от  него  хотят,  и,  смешно  семеня
короткими  лапами,  побежал  за   женщиной.   Время   от   времени   она
приостанавливалась, ждала его, подбадривая голосом:
   - Не отставай, Рыжий.
   Щенок повеселел, он понял, что в его жизни появилась хозяйка и теперь
его существование наполнилось смыслом, так как будет кому служить и кого
защищать.
   Но все малыши одинаковы - вокруг такой огромный мир и так много всего
интересного: вон синичка присела на ржавую ограду - никак  не  пробежишь
мимо, надо испугать  мокрую  птицу  и  тявкнуть;  вот  бархатный  шмель,
огромный, с блестящими  крыльями,  выбрался  на  лист  крапивы  и  начал
враждебно гудеть - и на него надо тявкнуть, а то еще укусит хозяйку.  Да
и вообще, мир бесконечен и так разнообразен.
   Женщина остановилась, покачала головой, погрозила щенку пальцем.
   - Если ты во все будешь совать нос, то мы и до  вечера  не  доберемся
домой.
   Щенок завилял  коротким  хвостом  и  помчался  по  тропинке,  обгоняя
хозяйку, словно знал дорогу.
   На кладбище все люди думают об одном и том же -  о  том,  что  смерть
неожиданна, что жизнь коротка, что к смерти надо готовиться.
   Но жизнь так устроена, что о смерти вспоминаешь, лишь столкнувшись  с
нею. Скользя взглядом по памятникам, любой  человек  проводит  несложные
арифметические вычисления: от 1998 отнять 1954, получается 44. Много это
или мало?
   Если сам прожил больше, то мало, а если тебе лет  двадцать  пять,  то
много. А если в ответе получается 92, то удивляешься, какой  долгий  век
отмерила судьба незнакомой старушке. Интересно, за что  Бог  к  ней  так
милостив? И почти никогда не задумываешься о том, что,  может  быть,  из
этих 92 лет 70 лет человек страдал от тяжелых болезней и ни одного  года
не прожил в свое удовольствие. Или из этих 92 лет человек лет 25  провел
в тюрьме. Ведь об этом на памятниках не пишут.
   - Кто это внизу ходит? - спросил один прапорщик у  другого.  Они  уже
стояли под березами и курили, предоставив работать солдатам.
   Прапорщик близоруко прищурился, пытаясь рассмотреть мужчину в  черной
одежде, который пробирался среди могил, явно направляясь к холму.
   - Хрен его знает!
   Мужчина выглядел странно. Он был  во  всем  черном,  слишком  длинный
расстегнутый   плащ   поверх   костюма,   темная   рубашка    с    белым
воротничком-стойкой. В руке он держал кожаную папку.
   Он приостановился там, где кончались захоронения, подошел к одной  из
могил и положил ладонь на ограду.  Ветер  развевал  длинные,  волнистые,
темные волосы, шевелил густую бороду.
   - На попа похож, - проговорил прапорщик.
   - Откуда тут попу взяться? Ни одной церкви в городе не осталось,  все
коммунисты разрушили.
   Прапорщикам делать было нечего, не копать же землю самим, когда в  их
распоряжении есть солдаты?  Они  лишь  сделали  первый  широкий  жест  -
срезали дерн - и теперь стояли у березки, подняв воротники  бушлатов,  и
рассматривали странного мужчину.
   Тот не спешил подходить, стоял, смотрел по сторонам,  словно  кого-то
ждал. Но кого можно ждать  на  весеннем  кладбище,  на  холодном  ветру?
Зелень  еще  не  распустилась,  никто  не  спешил  подновлять   оградки,
памятники, все выглядело серо и убого. Было еще  достаточно  холодно,  и
ельские алкаши не забирались так далеко от города.
   - Поп все-таки, - наконец прервал молчание  краснолицый  прапорщик  и
пригладил пышные пшеничные усы.
   Второй, худой как щепка, не спешил соглашаться:
   - Креста на нем нет, а попы с крестами ходят.
   - Крест у него, наверное, под одеждой.
   Прапорщик выпустил тонкую  струйку  дыма,  которую  тут  же  разметал
ветер.  Береза  упрямо  вибрировала  под  его  порывами.   Солдаты   уже
углубились в землю почти по пояс.
   Прапорщики на время потеряли интерес к пришельцу и обратились  лицами
к солдатам, зная, что подчиненных,  пусть  и  выполняющих  святой  долг,
нельзя оставлять без присмотра. Песок, который выбрасывался  из  крайней
могилы, прапорщику не понравился.  В  нем  попадались  обломки  сгнившей
древесины, черная земля. Солдаты рыли по очереди, вдвоем в яме было  уже
не вместиться, того и гляди, заденешь соседа лезвием лопаты.
   В  яме  что-то  глухо  зазвенело,  и  солдат  выругался.  Краснолицый
прапорщик встал на самом краю могилы, из-под подошв  его  сапог  тонкими
струйками стекал почти сухой песок.
   - Что там у тебя, Гаврилов?
   Солдат и сам не знал, во что уперлось лезвие лопаты.
   - Кастрюля или ведро, мать ее... - сказал он, налегая ногой  на  штык
лопаты.
   - Какая, на хрен, кастрюля? Тут, на холме, отродясь никто не жил.
   Прапорщик был из местных и знал, что дома здесь раньше не стояли,  во
всяком случае, на его памяти и на памяти его родителей.
   Гаврилов продавил-таки лезвие лопаты сквозь  что-то  металлическое  и
твердое, выворотил глыбу слежавшегося песка. В ней четко просматривались
вкрапления ржавчины. Прапорщик присел на корточки и, куря,  посмотрел  в
яму. Гаврилов криво усмехнулся:
   - Клад, наверное, товарищ прапорщик.
   - Давай-ка его сюда!
   Гаврилов аккуратно, уже не  налегая  на  лезвие  лопаты,  обкопал  то
место, где, по его разумению,  находилось  что-то  металлическое.  Затем
ладонью счистил песок и, подковырнув пальцами, извлек  из  песка  ржавую
каску времен второй мировой  войны.  Прапорщик  принял  находку,  впрямь
похожую на казан для плова.
   - Каска, - задумчиво произнес прапорщик, рассматривая находку.  Затем
сплюнул под ноги. - Немецкая.
   Гаврилов продолжал расчищать песок. Показались две  довольно  толстые
кости. Никаких сомнений в том, что они принадлежали человеку,  не  было.
Все бросили копать и собрались у ямы  ефрейтора  Гаврилова.  Тот  извлек
череп без нижней челюсти, брезгливо его очистил, затем воскликнул:
   - О, зубы золотые!
   Когда череп поставили на край ямы, то  на  солнце  стало  видно,  что
коронки не золотые, а из белого металла.
   - Что делать,  товарищ  прапорщик?  -  растерянно  спросил  Гаврилов,
выкладывая рядом с черепом кости.
   - Что тут будешь делать? - прапорщик  поскреб  щеку.  -  Подполковник
сказал копать здесь, мэр место выделил. Завтра похороны. Поднимем шум  -
пойдут сплетни, разговоры по городу, родственники начнут возмущаться. Не
его это земля, - прапорщик ткнул пальцем в лоб  черепа,  -  пусть  бы  в
Германии своей лежал. Его сюда никто не звал. Выкинь в канаву - и дело с
концом! И так уже полчаса потеряли, - пробормотал прапорщик,  глянув  на
часы.
   Ему хотелось быстрее отсюда уйти, а не думать о  каком-то  несчастном
немце, которого, скорее всего, даже не хоронили, его просто  засыпало  в
окопе во время бомбежки.
   Гаврилов еще покопал, но ни оружия, ни других костей не обнаружил.
   - Хрен его знает, куда все остальное подевалось.
   Он выпрыгнул на сухую траву и отряхнул штаны.  Прапорщик  пожертвовал
свежую газету, в которую ефрейтор Гаврилов принялся заворачивать кости и
череп.
   - Выкопаешь яму внизу, - прапорщик,  как  полководец  во  время  боя,
перстом указал на место, где следовало захоронить найденные  останки,  и
расправил плечи. - И никому ни гу-гу, ясно?
   - Так точно! - дружно ответили солдаты, орудуя лопатами.
   И тут прапорщик увидел, как на светлый песок легла  темная  тень.  На
несколько мгновений в разрывах серых туч снова выглянуло солнце.
   Прапорщик обернулся: тот самый мужчина, во  всем  черном,  с  кожаной
черной папкой, длинноволосый, бородатый, стоял, немного  жмурясь,  глядя
на череп в руках ефрейтора.
   - Могилу потревожили, - негромко произнес он мягким певучим  голосом,
который  легко  перекрывал  свист  ветра.  -  Недоброе  дело  -   могилы
тревожить.
   - Что нам остается? - развел руками прапорщик. - Это же немец,  враг.
Да даже и не немец, а только часть.
   - Не имеет значения, - сказал мужчина, отбрасывая седую прядь.
   Мужчина в черном был лет сорока трех, высокий, статный, широкоплечий,
немного странный, словно не от мира сего. Черные брови, большие, глубоко
посаженные глаза и лицо, как у артиста.
   В городе он,  возможно,  смотрелся  бы  нелепо,  но  на  кладбище  он
выглядел органично, куда более органично, чем командиры и их  солдаты  с
лопатами.
   - Так что же нам делать, может, подскажете? -  на  "вы"  обратился  к
незнакомцу прапорщик, еще не понимая, кто стоит перед ним,  но  чувствуя
силу, исходящую от этого человека.
   Так стоят люди перед морем, абсолютно  спокойным  и  тихим,  в  любой
момент готовые к тому, что на берег может обрушиться волна, смоет  дома,
лодки, вывернет с корнями деревья, уничтожит все живое.
   Мужчина немного виновато улыбнулся:
   - Я бы вам посоветовал, друзья мои, все это аккуратно положить назад,
ямы засыпать, а сверху заложить дерном. Потом поставить здесь крест.
   - Вот еще! - вырвалось у худого прапорщика. - Такую работу  проделали
и все коту под хвост? Мы нашим  ребятам  могилы  копали,  а  он  кто?  -
прапорщик вновь ткнул пальцем  в  череп.  -  Ефрейтор  Гаврилов,  отнеси
фашиста и закопай, да побыстрее!
   - Стой, - сказал мужчина, просьбы в его голосе  не  было,  он  звучал
нейтрально, словно мужчина в черном передавал чужую волю, кого-то  более
могущественного, чем прапорщики, полковники и генералы.
   Ефрейтор Гаврилов замер. Прапорщики тоже насторожились, на  мгновение
окаменели, они не привыкли, чтобы штатские командовали военными.
   - Вы, собственно говоря, кто будете?
   - Я приехал сюда по благословению патриарха;
   - Какого патриарха? - слово "патриарх" звучало как  "генералиссимус",
и прапорщики отступили на шаг от края могилы, пытаясь сообразить, бывают
ли  у  священников  документы,  удостоверяющие  личность,  или   таковые
отсутствуют.
   - Я приехал в ваш город для того, чтобы в Ельске возвели храм,  чтобы
людям было где молиться Богу, чтобы было где отправлять в последний путь
усопших, крестить новорожденных, венчать.
   - Какой такой храм? - худой  прапорщик  вытащил  из  кармана  бушлата
пачку дешевых сигарет, но закурить не решался.
   - Я бы посоветовал вам выкопать могилу  вот  там,  внизу,  у  подошвы
второго холма.
   - Там же топко!
   - Там сухо, - возразил незнакомец.
   - Нам надо посоветоваться  с  подполковником,  а  он  посоветуется  с
мэром, - прапорщик  говорил  уже  так,  словно  перенос  могилы  -  дело
решенное, осталось только утрясти детали.
   - Я сам поговорю с Цветковым, я  как  раз  собирался  к  нему.  А  вы
копайте. Посмотрите, будет лучше.
   - А если и там что-нибудь найдем?
   - Там ничего нет, там чистая земля. Там можно даже часовню ставить.
   - Закопать ямы! - резким, приказным тоном обратился к солдатам  тощий
прапорщик и тут же почувствовал себя неловко.
   Солдаты принялись за работу. Мужчина кивнул,  низко  склонив  голову,
откинул со лба длин ные с проседью волосы и неторопливо, словно по воде,
медленно поплыл с холма вниз.
   - Во дела, - сказал краснолицый прапорщик, - никогда раньше с  попами
не говорил. Видеть видел, а вот поговорить не доводилось.
   -  Ничего  мужик,  видный,  -  сказал  тощий  прапорщик,   наконец-то
закуривая сигарету.
   Когда прапорщики взглянули вниз, мужчины в черном уже не было.
   - Куда он свернул?
   - Кто ж его знает, - сказал краснолицый, - только что  был  внизу,  а
тут раз - и нет.
   - Вот дела! Туда пойдем копать?
   - Ну, если священник сказал...
   - Ты уверен, что он священник?
   - Кто же, по-твоему?
   - Да, на священника похож. И борода, и  волосы...  А  самое  главное,
голос у него красивый, наверное, песни поет.
   - Ладно, пошли, все разметим и прикинем.
   А вы пошевеливайтесь, поскорее!
   Прапорщики пошли к тому месту, на которое  указал  незнакомец.  Минут
через двадцать к ним присоединились солдаты. Работа шла быстро,  как  по
маслу, место и  впрямь  оказалось  сухим,  песок  буквально  рассыпался,
распадаясь на отдельные кристаллики, как крупный тростниковый сахар.
   - Красота, - сказал краснолицый прапорщик. - И тихо здесь, и ветер не
воет, и солнце светит. Даже тепло, как летом, да и  просматривается  все
вокруг. Место - лучше не придумаешь.

Глава 4

   Солдаты еще копали могилы,  когда  мужчина  в  черном  поднимался  на
крыльцо мэрии. Самым  удивительным  было  то,  что  его  черные  ботинки
блестели как новые, на них не  было  ни  песчинки,  ни  капельки  грязи,
словно он секунду назад выбрался из машины  и  ступил  на  землю,  а  не
пешком вернулся с кладбища.  В  приемной  Ивана  Ивановича  Цветкова  за
электрической пишущей машинкой со снятым кожухом  сидела  очаровательная
двадцатилетняя секретарша, дальняя родственница мэра.
   Мужчина вошел, посмотрел на девушку и негромко спросил:
   - Иван Иванович на  месте?  -  он  даже  не  спросил,  а  сказал  это
утвердительно, словно сквозь двойную  дверь  увидел  фигуру  Цветкова  с
плотно прижатой к уху телефонной трубкой.
   Девушка оторопела. Она машинально одернула юбку и одарила гостя самой
приветливой улыбкой. По внешнему виду она поняла лишь одно -  перед  ней
человек не местный, он явно из  столицы,  к  его  мнению  все  вынуждены
прислушиваться,  и,  когда  он  говорит,  все,  как  правило,  молчат  и
внимательно ловят каждое слово. Она суетливо  выбралась  из-за  стола  и
открыла гостю дверь, даже не спросив, назначена ли встреча и  по  какому
вопросу мужчине нужен мэр.
   Цветков приподнял голову, все еще прижимая телефонную трубку  к  уху.
Мат,  готовый  сорвать  ся  с  его  полных  губ   в   адрес   начальника
коммунального хозяйства, застрял в горле, как тонкая  рыбья  кость.  Мэр
закашлялся,  напрочь  забыв,  о   чем   несколько   секунд   назад   вел
нелицеприятную  беседу.  Он  положил  трубку,  выскочил  из-за  стола  и
представился:
   - Иван Иванович Цветков, градоначальник, так сказать.
   - Очень приятно, - сказал  мужчина,  не  подавая  руки,  -  я  Андрей
Алексеевич Холмогоров.
   Иван Иванович Цветков тут же все вспомнил:
   - Мы вас ждали на следующей неделе. Я даже, знаете  ли,  распорядился
приготовить для вас самый  лучший  номер  в  гостинице,  чтобы  там  все
привели в порядок, подкрасили, подмазали, в общем, чтобы вам было удобно
работать,  -  секретарша  бесшумно  закрыла  двери.  -   Присаживайтесь,
пожалуйста, Андрей Алексеевич.
   Мужчина опустился в кресло в дальнем углу, рядом с часами,  спиной  к
окну, так что мэр не мог разглядеть выражение лица гостя.
   - Я решил не тянуть, отыскал  нужные  документы,  все  сверил,  навел
справки. Собрал информацию по интересующему нас вопросу,  которая  может
помочь принять единственно верное решение.
   - Ну, и какие у вас соображения?
   Не вставая, Андрей Холмогоров расстегнул молнию черной кожаной папки,
извлек из кармана лист бумаги,  сложенный  вчетверо,  бережно  развернул
его, разгладил рукой.
   - Вот, взгляните. Это ваш город,  план  начала  девятнадцатого  века.
Вот, смотрите, здесь был рынок, здесь - скотобойня, здесь - казармы. Вот
площадь, река, мост,  монастырь.  Тут  стоял  деревянный  храм,  который
сгорел в восемьсот двенадцатом году, сгорел, и его не восстановили.
   - Что, на этом месте строить храм?
   - Да, место, кажется, хорошее, но я еще не  уверен  в  нем,  -  мягко
произнес Андрей Холмогоров. - Я еще  немного  побуду  у  вас  в  Ельске,
подумаю, в архив наведаюсь. Это не идеальное место, но лучшего я пока  в
городе не вижу.
   Мэр напрягся. Именно на этом месте  он  планировал  построить  летний
амфитеатр, чтобы было где выступать приезжим певцам. Место было хорошее,
на высоком берегу Липы. Даже проект амфитеатра уже был готов. А  о  том,
что здесь когда-то стоял храм, мэр не знал ровным счетом ничего, как  не
помнили и остальные жители Ельска.
   - Так мы же здесь хотели...
   - Танцплощадку сделать? - улыбнулся гость.
   - Ну да, что-то вроде  этого,  так  сказать,  место  для  культурного
отдыха  молодежи.  Ну,  опять  же,  ветеранам   Великой   Отечественной,
ветеранам труда...
   - Нет, здесь в любом случае нельзя строить увеселительное  заведение,
- веско произнес Холмогоров. - Нельзя строить на могилах. У стен  церкви
были похоронены священники, а также видные горожане Ельска.
   - Да, да, на могилах нельзя строить. Мы  думаем  церковь  на  площади
поставить, у реки, там все равно  ничего  нет,  -  и  Цветков  с  трудом
отыскал это место на старом плане, - Садовая улица.
   - Кстати, Иван Иванович, - задумчиво произнес Холмогоров,  -  солдаты
копали могилы.
   - Да, да, я знаю, это по моему распоряжению.  Я  отвел  самое  лучшее
место, все-таки наши ребята, наши дети.
   - Не очень хорошее место. Я попросил перенести могилы вниз, к подошве
холма.
   - Как? Куда?
   - Вот сюда, - указательный палец  Андрея  Холмогорова  с  аккуратным,
гладким, ухоженным ногтем коснулся листа бумаги. - Вот сюда, -  повторил
он. - Здесь тихое место, а им нужен покой.
   И странное дело, мэр тотчас согласился.
   -  Военных  поставили  в  известность?  Да  ладно,  я   сам   позвоню
подполковнику.  Вы,  Андрей  Алексеевич,  располагайтесь.   Вас   сейчас
проводят в гостиницу.
   - Хорошо, - согласился Холмогоров.
   - Может, вам командировку отметить надо?
   - Нет, мне это ни к чему, - уточнил гость.
   - Вы ведь по поручению самого патриарха, да?
   - По благословению, - вновь уточнил Холмогоров.
   Патриарх, которого мэр видел лишь по телевизору  в  окружении  первых
лиц государства, был для  него  величиной  преогромнейшей,  может,  даже
большей, чем действующий президент.
   Президент -  должность  временная,  а  патриарх  -  пожизненная.  Мэр
пребывал  в  замешательстве,  он  никак  не  мог  решить,  как   следует
обращаться к гостю - то ли называть его "отец Андрей", то ли по имени  и
отчеству, то ли "ваше преосвященство ".
   Холмогоров это почувствовал:
   - Называйте меня Андрей  Алексеевич,  я  не  обижусь,  -  сказал  он,
протягивая руку.
   - Должность ваша или сан как звучит?
   - Должность моя  -  советник,  духовного  сана  не  имею.  Я  человек
светский.
   - Как же вы при Нем вопросы решаете?
   - Меня просят, я решаю. Дело привычное.
   - Ответственность какая!
   - Ответственность велика, поэтому ошибиться права у меня нет.
   - Анюта, Анюта, - открыв дверь, бросил мэр в приемную, -  поди  сюда.
Проводишь Андрея Алексеевича в гостиницу, объяснишь, что все.., вот  так
получилось.., немножко невпопад. Он должен  был  приехать  на  следующей
неделе, а появился сегодня. Пусть его в  мой  номер  поселят  для  самых
важных и дорогих гостей, - немного смущаясь, произнес Цветков. - У  нас,
знаете, Андрей Алексеевич, такая грусть, такая  тоска,  трагедия,  можно
сказать. Четверых ребят  сегодня  ночью  из  Чечни  привезли,  а  завтра
похороны. Ах да, вы же на кладбище уже были, знаете.
   - Знаю, - сказал Холмогоров, - велико горе близких. Я сразу, когда  в
ваш город приехал, почувствовал что-то неладное.
   - Такое горе! А еще  пятеро  раненых.  Вы  будете  на  этом  скорбном
мероприятии?
   - Да, - сказал Андрей Алексеевич, кивком  головы  давая  понять,  что
разговор окончен.
   Секретарша  шла  за  Холмогоровым,  боясь  к  нему  приблизиться  или
что-либо посоветовать.
   Без  подсказок  девушки  Холмогоров  дошел  до  гостиницы  -  старого
двухэтажного здания с  решетками  на  окнах,  выкрашенными  ярко-голубой
краской. Такой краской  любят  красить  ограды  на  кладбищах  и  купола
церквей. "Небесная краска", - так называл ее про себя Холмогоров.
   Директор гостиницы, предупрежденная о  визите  высокого  гостя  самим
Цветковым, встречала Холмогорова у двери. Спутать его ни с  кем  она  не
могла. Во-первых, его сопровождала личная  сек