разбирайся,  а  я  -  женщина
свободная, незамужняя, что хочу, то и  делаю.  Чем  пить,  лучше  бы  за
дочерьми приглядел, а то они связались с черными.
   Кузьмич вскочил как ошпаренный. Переспрашивать, кого именно  имеет  в
виду Петровна, смысла не имело. Негров в Ельске отродясь не водилось,  а
самыми черными из черных считались кавказцы. Их всего двое проживало  на
Садовой улице - в самом ее конце, поближе к рынку. Кузьмич  уже  не  раз
замечал, что кавказцы косятся на его дочерей и, как ему казалось, сладко
облизываются.
   -  Уроды!  -  произнес  он  и  так  хлопнул   дверью   веранды,   что
двадцатипятиваттная лампочка погасла, на  прощание  вспыхнув  ярко-синим
светом. Веранда погрузилась во тьму, стекла продолжали дребезжать.
   Соседка бросилась на крыльцо и крикнула вслед:
   - Вернись, Кузьмич! Я со злости сказала!
   - Пошла ты... - прозвучало в ответ из кромешной темноты огородов.
   Свинарев шел, постепенно набирая скорость.
   В свой дом он уже вбежал, грохоча башмаками.
   Бросился в спальню, опустился на колени у кровати с огромными  белыми
подушками. Могло показаться, что  мужчина  молится,  глядя  на  ковер  с
оленями. Кузьмич, тяжело дыша, запустил  руки  под  кровать  и  выдвинул
маленький деревянный чемодан с металлическими уголками.
   Чемодан был Кузьмичу дорог, именно с ним  сорок  лет  тому  назад  он
вернулся в  родной  Ельск,  отслужив  на  флоте  три  года.  В  чемодане
хранились бескозырка, альбом с фотографиями, и то, к чему не имела права
прикасаться супруга.
   Кузьмич смахнул  пыль  с  крышки  чемодана,  глубоко  погрузился  под
кровать и, ерзая на животе, вытащил из-под стены завернутое в  мешковину
охотничье ружье, купленное еще за первые заработанные на шабашке деньги.
К нему он не прикасался уже полгода. Погладил вишневый  приклад,  прижал
его к небритой щеке. Переломил стволы, дунул в них, те отозвались  гулом
- словно ветер гулял в длинных коридорах.
   Патроны хранились в чемоданчике, в картонной  коробке  из-под  обуви.
Два патрона он затолкал в стволы, еще горсть насыпал в  карман  пиджака.
Но все равно чувствовал, чего-то не хватает. Взгляд упал на  ленточку  с
якорем. Он надел бескозырку,  лихо  сдвинув  ее  на  затылок,  расправил
плечи, подтянул живот. , С охотничьим  ружьем  в  руках,  в  бескозырке,
Тимофей Кузьмич Свинарев выглядел грозно.
   - Ну, все вам! Чертям тошно станет, боцман, вашу мать!  Как-никак,  я
моряк Тихоокеанского флота, а не какая-нибудь пехота.
   В чемоданчике лежал еще и кожаный ремень с тусклой пряжкой. Ремень на
животе не сошелся, и Кузьмич повесил его на шею. "В случае чего  наверну
на руку - черепа раскрою. Вы меня попомните! Это  вам  не  на  танцах  с
малолетками драться!"
   Пьяный Кузьмич брел по Садовой  улице,  поднимая  клубы  пыли.  Земля
качалась под ним, как палуба крейсера  "Заря  Октября",  на  котором  он
прослужил три года. Даже если бы его кто-нибудь встретил  на  улице,  то
остановить вряд ли рискнул бы, прижался бы к забору. Но Кузьмину  никто,
кроме кота, не повстречался.
   Кузьмич вскинул ружье, но даже не успел взвести курки. Кот  мгновенно
просочился сквозь забор. Кузьмич присел на корточки и  удивился,  как  в
такую узкую щель мог проскочить кот. "От страха плоским стал", - Кузьмич
рос в собственных глазах.
   - Животное, - пробормотал он, подходя  к  дому  кавказцев,  все  окна
которого пылали дьявольским огнем. Издалека можно было подумать, что там
бушует пожар. Гремела музыка, которая еще больше разозлила  Кузьмича.  -
Ах вы, стервы!
   Кузьмич толкнул калитку и по бетонной дорожке подошел к дому. На этот
раз курки он взвел заблаговременно, ружье держал в правой руке  стволами
вверх.
   Послышался голос одной из дочерей:
   - Колготки порвешь!
   - Новые куплю.
   Отодвинув стволами занавеску, он заглянул в  комнату.  Младшая  дочка
стояла с сигаретой в стороне,  старшая  сидела  на  диване  между  двумя
мужчинами, черными, кудрявыми, остроносыми. Рука одного - волосатая лапа
- лежала на колене дочки, второй кавказец обнимал ее за плечи. На  столе
стояли две бутылки шампанского: одна начатая, другая пустая.
   - Стервы, - пробормотал Кузьмин.
   Свинарева  больше  всего  обидело  то,  что  его  появление  осталось
незамеченным.
   - Стервы! - крикнул он уже во весь голос, перекрывая музыку.
   Рука кавказца медленно сползла с круглого колена девушки  и  повисла,
словно плеть. Кузьмич поводил стволами, словно выбирал, кого из рыночных
торговцев первым отправить на тот свет.
   Младшая дочка взвизгнула. Сигарета выпала из ее пальцев и  задымилась
на полу.
   - Домой, стервы!
   - Папа!
   Дочка  присела.  Отцу  спьяну  померещилось,  что  она,   уменьшаясь,
превращается в ребенка.
   - А ты чего сидишь, потаскуха?
   - Тимофей Кузьмич, заходи, гостем будешь, - сказал Гиви, поднимаясь с
дивана, но не быстро, а будто двигался в воде.
   Кавказец оперся на край стола, не в силах оторвать  взгляда  от  ярко
освещенного,  перекошенного  злобой  небритого  лица   Кузьмина.   Глаза
Свинарева переполняла ярость.
   "Заряжено или нет?" - подумал кавказец.
   - Опусти ружье, Тимофей Кузьмич. Мы плохого ничего не  делали,  мы  и
тебя, и твоих дочерей уважаем.
   - Начхать мне на твое уважение!
   "Курки  взведены"  -  это  кавказец  видел  отчетливо,   причем   так
отчетливо, словно к куркам было приставлено увеличительное стекло.
   - Ишаки горные! - отчетливо произнес Кузьмич. - Они  вас  трогали?  -
спросил он у дочерей.
   - Нет, папа, что ты! Мы  только  музыку  слушали,  -  дочка  ответила
слишком быстро, чтобы отец мог ей поверить.
   - Ишак ты мусульманский! - Кузьмич плюнул  прямо  на  стол,  стоявший
неподалеку от окна.
   Гиви машинально схватился за деревянную ручку длинного хлебного  ножа
со сточенным лезвием.
   - За кинжал хватаешься, твою мать?
   Кузьмич  нажал  на  курок.  Грохот  раздался  страшный,  обе  бутылки
разнесло вдребезги. Из самовара прямо на руку Гиви полился кипяток.
   Гиви наклонил стол, пытаясь им закрыться. Самовар и тарелки  полетели
на пол.
   Кузьмич нажал на второй курок. Вновь громыхнул выстрел. На  этот  раз
вся дробь засела в  столешнице.  Торопясь,  Свинарев  переломил  стволы,
вытащил гильзы и  забил  два  новых  патрона.  Кавказцы  упали  на  пол,
закрывая головы руками. Дочери с визгом выскочили в дверь.
   - Страшно?
   Не дожидаясь ответа, Свинарев пальнул в потолок и  вновь  перезарядил
ружье. , Девушки бежали, не разбирая дороги, перескакивая через  заборы.
Они пронеслись мимо своего дома, понимая, что там спасения нет.
   В одних домах свет зажигался, в других гас.
   Кузьмич вышел на улицу, встал гордый собой в свете одинокого  фонаря,
потрясая над головой охотничьим ружьем с еще дымящимися стволами.
   - Стой, бросай оружие! - услышал он грозный окрик.
   Ему  спьяну  подумалось,  что  кто-то  из  кавказцев,   вооружившись,
выбрался из дому. Долго не раздумывая, Кузьмич пальнул из  двух  стволов
по кустам сирени. Но когда в ответ прозвучал выстрел,  он,  пригнувшись,
юркнул в тень и, перевалившись через забор, побежал огородами  к  своему
дому. Ему показалось, что в  кармане  патронов  недостаточно  для  того,
чтобы отбиться от кавказцев.
   По  Садовой  улице  грохотал  тяжелыми  ботинками  военный   патруль,
дежуривший у рынка.
   Но злоумышленник в бескозырке уже скрылся с места преступления.
   Кузьмич влетел в  дом  и,  не  зажигая  свет,  бросился  к  заветному
чемоданчику. Он схватил обувную коробку с патронами,  подбежал  к  окну,
глянул на темную улицу.
   - Врешь, не возьмешь! - прорычал он,  распихивая  патроны  в  карманы
серых брюк и пиджака.
   Патронов было много. Какие из них заряжены картечью, а какие  дробью,
Кузьмич не разбирал - не до этого было мужику, охваченному яростью.
   - Врешь, не возьмешь! Матрос Тихоокеанского флота так легко в руки не
дастся. Всех до единого положу, покрошу на капусту!  -  Кузьмич  заводил
себя.
   Он сообразил, что держать оборону в доме - не дело: окон много, да  и
дверей   двое.   Не    успеешь    соорудить    укрепления,    произвести
фортификационные работы, а враг уж тут как тут.
   Прихватив на кухне бутылку  холодной  водки,  Свинарев  через  заднюю
дверь выскочил во двор, пригнувшись, ломая дружно поднявшуюся  картошку,
побежал к баньке, сработанной в прошлом году из новых смолистых бревен и
крытой оцинкованным железом. В баньке было лишь два  оконца,  маленьких,
как  амбразуры.  Кузьмич  закрылся  в   бане,   завалив   дверь   старым
одностворчатым шкафом. Он  сел  на  нижнюю  ступеньку  полка  у  печи  и
принялся смотреть в окошечко, второе прикрыл лавкой. Окошки были  такие,
что влезть в них могли разве что кот или крыса, а человек - никогда.  Да
и рамы Кузьмич сделал на совесть.
   Прикладом Свинарев высадил стекло, высунул  из  окна  стволы.  Оконце
смотрело на ворота, ведущие на Садовую улицу.
   - Ну, держитесь! - сказал Кузьмич, увидев  бегущий  патруль,  который
принял за кавказцев, собравших подкрепление, и дважды нажал на  курки  с
перерывом в одну секунду.
   Дым стекал со стволов - голубой, едкий.
   Спецназовцы, бежавшие по улице, упали на землю, принялись вызывать по
рации подкрепление.
   Истинные же виновники перестрелки -  кавказцы  -  даже  не  рисковали
высунуть нос на улицу, понимая, что они  мгновенно  станут  крайними,  -
русские с русскими всегда договорятся, если рядом окажется чужак.  Дочки
Свинарева, заслышав выстрелы у дома, бросились к матери - они-то  знали,
где она. И уже через четверть часа дальняя родственница, ее  муж,  мать,
дочки, соседи прибежали к  дому  Свинарева.  Улица  наполнилась  женским
воем.
   От этих воплей и криков Свинарев совсем озверел.  Он  высовывал  свою
двустволку то в одну "амбразуру", то в другую и палил  куда  ни  попадя.
Иногда в ответ слышался звон. "Стекла сыплются!" - думал Свинарев.
   При этом он истошно кричал:
   - Врешь, не возьмешь! Матросы с крейсера "Заря" врагам не сдаются!
   После двух выстрелов наступила тишина.
   - Сумасшедший? - спросил один спецназовец у другого.
   - Кто ж его знает? Может, просто пьяный.
   Говорят, он жену свою с любовником застукал.
   Свинарев сел на гладкий как стекло полок, чтобы прикурить, и вспомнил
любимую песню.
   В перерывах между затяжками он успевал пропеть пару строчек:
   - Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает.
   Ельский спецназ -  не  московский,  с  настоящими  террористами  дела
никогда не имел. Они умели  воевать,  умели  проводить  зачистки,  могли
взять пьяного, но не умели уговаривать. Психологов среди них отродясь не
водилось, они знали .лишь  одно  волшебное  слово:  "Сдавайсябля!"  -  и
произносили его исключительно слитно, на одном дыхании. Кузьмич на  него
реагировал как положено - стрелял дуплетом.
   Неожиданно для себя Свинарев обнаружил,  что  боеприпасы  подходят  к
концу. В наличии оставалось  три  патрона.  Он  прекратил  беспорядочную
пальбу,  ощупал  один,  протер  его  о  штанину  серых  брюк,  поцеловал
холодноватый капсюль.
   - Последний - себе, - и спрятал его поближе  к  сердцу,  куда  всегда
прятал заначку, Кузьмич сдвинул бескозырку с затылка  на  лоб  и  сурово
насупил брови.
   -  Последний  парад  наступает!  -  прохрипел  он,  прислонившись   к
бревенчатой стене.
   Стреляли спецназовцы для острастки - в  воздух  одиночными.  Это  еще
больше злило бывшего матроса  крейсера  "Заря  Октября".  Первый  шок  у
спецназа прошел. Никто не хотел подставляться под дурной пьяный выстрел.
Воющих женщин и  соседей,  которые  кричали:  "Кузьмич,  уймись,  ты  же
здравомыслящий мужчина!", оттеснили в конец  улицы  под  прикрытие  двух
УАЗиков и военного "Урала".
   Двое спецназовцев в касках и бронежилетах зашли со  стороны  двери  и
уже стояли, прижимаясь к стене  бани.  Один  из  них  попробовал  плечом
выбить дверь, но в ответ услышал хохот.
   - Врешь, не возьмешь! - и тут же громыхнул выстрел.
   Один из сержантов сообразил, что можно сделать,  и  зашептал  на  ухо
товарищу:
   - Ты, Вася, стой, следи за  дверью.  Чуть  что  -  вали  прикладом  в
подрыльник. Я подползу к окошку, как  только  он  снова  высунет  ствол,
вырву ружье.
   - Колян, смотри, осторожно.
   - Не дурак, поберегусь, - Колян  стал  на  четвереньки  и  пополз  по
бетонной отмостке, на совесть сработанной Кузьмичом.
   Колян сидел под маленьким окошком, подняв над собой руку в перчатке с
обрезанными пальцами и,  не  моргая,  смотрел  вверх,  боясь  пропустить
момент, когда "террорист" высунет ствол.
   Знаками он показывал напарнику, чтобы тот спровоцировал Свинарева  на
действия. Тот наконец  сообразил.  Выдернул  подпорку  из-под  яблони  и
швырнул ее в серебрившийся под лунным светом парник. Пленка прорвалась и
зашелестела на ветру.
   Свинарев прервал  пение,  отодвинул  лавку  и  попытался  рассмотреть
сквозь стекло, что делается  снаружи.  Но,  во-первых,  стекло  покрывал
толстый слой пыли, а  во-вторых,  пьяный  взор  Кузьмина  мало  что  мог
различить. "Ах так, суки, вы теперь и с  этой  стороны  подобрались?"  -
подумал он и на цыпочках двинулся к  уже  пристрелянному  оконцу,  держа
ружье перед собой.
   С первого раза стволы в оконце не попали, глухо ударившись  в  бревно
стены. Колян напрягся.
   Но, несмотря на приготовления, стволы все равно появились  неожиданно
для него и тут же нервно заходили из стороны в сторону. Колян вскочил  и
вцепился в стволы мертвой хваткой.
   Оба  курка  сработали  одновременно.  Дробь  изрешетила   спецназовцу
ладонь, средний палец повис на лоскуте  кожи.  Колян,  прижимая  руку  к
животу, отполз за угол бани, к той стене, в которой не  было  ни  одного
окна, и только тогда разразился матом.
   - Колян, зацепило тебя? - его напарник боялся высунуть  голову  из-за
угла.
   - Подстрелил.
   Свинарев наконец ощутил, что происходит неладное. Он уже  не  казался
себе героем. Если до этого стрельба была для него чем-то вроде игры,  то
прочувствованный мат Коляна привел его в чувство.  Он  сполз  на  пол  и
положил дымящееся ружье на колени. На срезе стволов виднелась кровь.
   Кузьмич похлопал себя по карманам;
   - Патроны кончились... - констатировал он.
   Но так уж устроен русский человек - всегда уповает  на  чудо:  знает,
что деньги пропиты, все равно хлопает  по  карманам,  знает,  что  вчера
выжрал всю водку, но в шкафах и в холодильнике шарит.
   -  Последний,  -  трагически  сам  себе  сообщил  Кузьмич,   вставляя
картонный цилиндрик в переломанный ствол.
   - Я ему сейчас гранату в  окно  брошу,  -  прорычал  Колян,  ощупывая
пустые карманы жилета.
   Слово "граната" дошло до сознания Свинарева. Он представил себе,  как
в маленькое окошечко влетает тяжелая рифленая граната и, нагло прыгая по
доскам пола, исчезает в темном углу, чтобы через мгновение ослепить  его
прощальным сполохом. Жаль Кузьмичу  стало,  но  не  себя,  а  новенькую,
крепенькую, как белый гриб, баньку.
   - Не дождетесь! - прошептал он. - Во  всем  чернозадые  виноваты,  но
моих девок испортить я им  не  дал,  -  и  скупая  слеза  покатилась  по
небритой щеке.
   Смахивать ее Свинарев не стал. Он слышал неподалеку  от  бани  возню,
хруст сучьев. Его окружали. Гранат со слезоточивым газом у  спецназовцев
при себе не оказалось. Конечно, в  часть  уже  послали  машину,  но  все
понимали, что гранаты быстро не привезут. Пока склад откроют, пока то да
се...
   К осажденной бане прибыли начальник местной милиции  и  мэр  Цветков.
Они расходились во мнении о  том,  что  следует  предпринять.  Начальник
милиции настаивал на  штурме,  а  мэр,  как  человек  более  практичный,
считал, что можно и подождать:
   - Свинарев протрезвеет и сдастся.
   - А если он прихватил  с  собой  бутылку  водки?  -  резонно  заметил
подполковник.
   - В этом случае он окончательно напьется и обрубится, тогда его можно
будет взять без лишней стрельбы.
   В   споре   победил   начальник   милиции,    скооперировавшийся    с
подполковником  Кабановым.   Военные   напомнили   Цветкову,   что   они
гражданским  властям  напрямую  не  подчиняются,  а  ситуация  сложилась
нештатная,  и  они  обязаны  держать  ее  под  контролем.  Напирали  они
почему-то на последнюю формулировку -  "держать  под  контролем",  хотя,
спроси у любого из присутствующих, что именно она означает, никто бы  не
ответил.
   - Ну и держите, - в сердцах воскликнул Цветков.
   Подполковник Кабанов важно произнес:
   - У него боеприпасы кончились.
   "Какие, на хрен, боеприпасы? Они все на войне помешались", -  подумал
Цветков. Он подошел к офицеру  милиции,  властно  завладел  мегафоном  и
вспомнил, как в девяносто первом году не побоялся  выйти  к  бастовавшим
работягам, требовавшим зарплаты и сигарет. Точно так же, как и тогда, он
нажал на курок мегафона и, хрюкнув, сказал:
   - Раз, два, раз, два. Три, пятнадцать, - его голос разнесся по ночной
улице. - Тимофей Кузьмич, надеюсь, ты меня слышишь? Это говорит Цветков,
глава городской исполнительной власти.
   - Пошел ты! - раздался голос Свинарева.
   - Тимофей Кузьмич, ты не понял, я - мэр города.
   - И ты, ворюга, с ними? - рявкнул в амбразуру Кузьмич.
   Ружье он уже не высовывал.
   - Ты ранил спецназовца. Сдавайся, положи оружие и выходи с  поднятыми
руками!
   В  этот  момент  спецназовцы,  посланные  подполковником   Кабановым,
принялись вышибать дверь в предбанник. Кузьмич сбросил стоптанную туфлю,
пошевелил толстыми пальцами на ноге, пока большой  с  поломанным  ногтем
палец не вылез в дырку носка. Упер стволы в подборедок, затем  передумал
и сунул их в рот.
   Баня содрогалась от ударов тарана в дверь.
   Но случилось непредвиденное:  большой  палец  ноги,  как  Кузьмич  ни
старался, не пролазил в  скобу.  Кузьмич  медлил,  отсчитывая  последние
секунды жизни.
   - Прощайте, мужики. Простите, если что не так. И ты, жена, прости...
   Ему хотелось крикнуть, обратиться  к  супруге,  сказать,  что  деньги
лежат в ящике стола.
   "И так найдет. Чтобы она да не нашла?"
   Слюна уже текла по вороненым стволам.
   Кузьмич поперхнулся, закашлялся. Дверь сорвалась  с  петель.  Шкаф  с
грохотом повалился  на  пол.  Ломая  его  дверки  и  прикрываясь  щитом,
ОМОНовец лез в баню.
   Сухо щелкнул курок. Кузьмич сидел,  ничего  не  понимая.  Ружье  дало
осечку. То ли порох отсырел, то ли капсюль  был  испорчен,  то  ли  боек
хомутнул. Спецназовец навалился на Кузьмина, в потемках вырывая  у  него
ружье. Стволы выбили Свинареву два зуба, палец  правой  ноги  застрял  в
скобе. Сустав хрустнул, и Кузьмин взревел, как медведь, попавший лапой в
мощный капкан.
   В баню ввалился еще один  спецназовец,  светя  перед  собой  фонарем.
Кузьмина скрутили, защелкнули наручники на заломанных за спину  руках  и
поволокли на улицу. Свинарев, обидевшись, что ему не дали достойно  уйти
из этой жизни, матерился на чем свет стоит и пытался кого-нибудь лягнуть
здоровой левой ногой.
   Ружье нес  начальник  милиции  -  гордо  и  важно,  словно  это  было
вражеское знамя, захваченное в кровопролитном бою.  ОМОНовца  отвезли  в
больницу, и два, местных эскулапа пришили ему изувеченный палец.
   Разговоров хватило надолго, но часам к трем народ разошелся по домам,
а к половине четвертого свет погас даже в доме Петровны. Жена Кузьмича и
две дочери стояли на крыльце милиции, ожидая решения  участи  кормильца.
Дочери курили, уже не прячась от матери.
   И лишь в одном доме на Садовой улице продолжал  гореть  свет.  Там  в
большой комнате за круглым столом сидела молодая  женщина  в  джинсах  и
темном свитере, разложив перед собой фотографии. Она бережно  перебирала
их.
   Слез на ее  глазах  не  было.  Иногда  на  губах  появлялась  улыбка,
виноватая и немного беспомощная. Она смотрела  на  себя,  на  родителей.
"Какое смешное платье! Какая смешная  прическа!  А  тогда  это  казалось
модным. Вот я школьница, вот я в  лагере..."  Фотографии  одноклассников
женщина сразу же откладывал