вошло ему в  бок.  Он  обхватил  рукоятку  пальцами  и,  резко  потянув,
выдернул  нож.  Лезвие  сверкнуло  в  тусклом  свете  фонаря,  чистое  и
отполированное, словно его только что протерли носовым платком.  Мужчина
одной рукой легко сломал его и бросил обломки в лужу.
   Двое грабителей, сидящих в луже, пятясь, поползли,  боясь  встать  на
ноги. Добравшись до кустов, они вскочили и, забыв о  приятеле,  побежали
сквозь заросли, но не в темноту, а  к  зданию  вокзала,  спинным  мозгом
чувствуя, что только там, где светло, среди людей они могут спастись.
   - Сатана, мать его... - кричал один из них.
   - Где Петруха? - опомнился второй, заскакивая в зал ожидания.
   - Хрен с ним!
   - УходимГрабители вихрем пронеслись сквозь зал ожидания  и,  выскочив
на перрон, запрыгали по рельсам, как испуганные зайцы, попавшие  в  свет
фар.
   Они бежали, то спотыкаясь,  то  высоко  вскидывая  колени,  обливаясь
потом, хотя за ними никто не гнался, никто не кричал им вслед "стой".
   Грабитель, пытавшийся нанести удар ножом, пришел  в  себя.  Он  видел
фигуру мужчины, стоявшего у машины, и ему показалось,  что  вокруг  того
золотится сияние, хотя это был всего лишь тусклый свет фонаря. Парень на
четвереньках пополз к  ногам  незнакомца  и,  запрокинув  голову,  жарко
зашептал:
   - Не губите! Простите, я не хотел." простите меня...
   - Ступай с Богом, - проронил  мужчина  и  потерял  всякий  интерес  к
бандиту.
   Не сгибаясь, он  сел  за  руль,  но  захлопывать  дверцу  не  спешил.
Невдалеке от машины стояла молодая женщина в  черном,  сползшем  на  шею
платке. Она смотрела абсолютно спокойно,  словно  не  у  нее  на  глазах
только что пытались убить владельца "Жигулей". Рядом  с  ней,  прямо  на
мокром асфальте, стояла большая дорожная сумка.
   - Вы в Ельск? Садитесь, - произнес мужчина в черном, - подвезу.
   Его мягкий голос вывел женщину из оцепенения. Она подошла и  села  на
переднее сиденье.
   Не говоря ни слова, мужчина выбрался из  машины,  поднял  с  асфальта
забытую женщиной сумку и поставил ее в  багажник.  Женщина  сидела  так,
словно ей было все равно, забрали ее багаж или нет.
   - Я не ошибся, вам в Ельск?
   Женщина кивнула.
   Впереди заблестела большая река. "Жигули" въехали на  мост,  водитель
глянул вправо. По железнодорожному мосту с грохотом несся  состав,  ярко
горели окна последнего, почтового вагона.
   До самого Ельска они не обменялись ни словом. Водитель даже музыку не
включал, но тишина в салоне не казалась тягостной.  Каждый  из  них  был
погружен  в  свои  мысли.  Они  хоть  и  сидели  рядом,  но  расстояние,
разделявшее их, оставалось огромным.
   Уже в городе женщина сделала робкую попытку расплатиться.  Развернула
бумажник.
   Под  немного  потертым  пластиком  хранилась  фотография:  старик   в
каракулевой папахе счастливо улыбается, обнимая двух внуков и  внучку  в
белой косынке.
   - Ваши дети? - спросил Холмогоров, вглядываясь в фотографию.
   - Мои. Муж снимал, потому его на снимке и нет.
   - Вы мне ничего не должны, - Холмогоров отвел руку с бумажником.

Глава 2

   - Еще три часа до Ельска ехать, - сказал майор Грушин,  отворачиваясь
от ночного, забрызганного каплями дождя окна вагона.
   -  Впервые  не  хочется  возвращаться  домой,   -   ответил   сержант
Сапожников, и его рука потянулась к подрагивающему  на  столе  граненому
стакану, в котором плескался спирт.
   - Дай водички разбавить, Паша.
   - Пей так, - ответил сержант Куницын, но чайник все же подал.
   Сержант Сапожников аккуратно развел спирт в стакане, глянул в черное,
похожее на речной омут ночное окно и  медленно,  нудно,  без  энтузиазма
принялся глотать обжигающую жидкость.
   Разбавленный на треть спирт казался неприятно теплым.
   "Теплый, как кровь", - подумал сержант.
   Но говорить про кровь вслух не рискнул. Это была запретная тема.  Все
думали о крови и смерти, но произносить  эти  слова  никто  не  решался,
боясь нарваться на отборный мат.
   Майор  Грушин  передернул  могучими  плечами,  расправил  на  коленях
спецназовский берет. Его камуфляжная куртка, звякнув медалями, упала  за
спину. Он даже не стал ее поднимать.
   - Ох, тяжко, ребята, никогда еще так тяжело на душе не было!
   Сержант Куницын, не шевелясь, исподлобья посмотрел на майора:
   - Даже не знаю,  кому  сейчас  лучше  -  нам  или  им,  -  и  он,  не
оборачиваясь, указал через плечо незажженной сигаретой  без  фильтра  на
перегородку.
   В этом же вагоне, за перегородкой, в свежеструганых, пахнущих  смолой
деревянных ящиках тряслись вместе с тремя захмелевшими спецназовцами  их
погибшие товарищи, запаянные в цинковые гробы.
   Прошлая командировка в Чечню для бригады спецназа  из  города  Ельска
оказалась на удивление удачной, хотя им пришлось и штурмовать Грозный, и
зачищать его. Никто из роты даже не был ранен.  Тогда  они  возвращались
под  бравурные  марши,  счастливые,  звеня  наградами.  А  вот  нынешняя
командировка не задалась.
   В первую же неделю отряд потерял,  напоровшись  на  засаду  в  горах,
четверых бойцов - одного офицера и трех сержантов. Пятеро в том  тяжелом
бою получили ранения. И майор Грушин понимал: эти пятеро если и  встанут
в строй, то не скоро. Как сказали медики, их  жизни  вне  опасности,  но
ранения очень серьезные.
   Майор был мрачен - то несчастье в Чечне произошло слишком неожиданно.
   Спирт никого не брал, спецназовцы уже четвертые  сутки  находились  в
состоянии полухмельной озлобленности. И не приведи Господь, если  бы  их
кто-нибудь случайно зацепил! Спасало лишь то, что они ехали в  отдельном
почтовом вагоне, прицепленном к пассажирскому составу.
   - Отсюда я дорогу уже  хорошо  знаю.  Сейчас  будет  мост,  -  сказал
сержант Куницын и крепко прижал горячую небритую щеку к холодному стеклу
окна, словно капли дождя с той стороны могли остудить ее.
   Стало слышно, как грохочет над ночной рекой  дизель,  идущий  впереди
состава. Последний вагон зашатало сильнее, и Олег Сапожников прислонился
к майору.
   Майор обнял сержанта за плечи, прижал к себе:
   - Не убивайся,  Олег.  Война,  брат,  она  такая...  всегда  забирает
лучших.
   Один из погибших,  сержант  Борис  Батюшков,  был  двоюродным  братом
сержанта Сапожникова.
   Они жили на одной улице, вместе  ходили  в  школу,  только  в  разные
классы, вместе пошли служить в армию, а затем остались контрактниками.
   Поезд прогрохотал по мосту и въехал в  высокий  лес,  подступавший  к
самой насыпи.
   - Ну вот, еще меньше осталось, - сказал майор,  глядя  на  стакан,  -
налей-ка мне еще.
   Куницын налил майору полстакана спирта, хотел плеснуть воды, но майор
резко прикрыл стакан широкой ладонью.
   - Не стоит.
   Он залпом проглотил спирт и закурил.  Сигарета  медленно  намокала  в
потных пальцах. Лишний, если считать по количеству пьющих, стакан,  один
на четверых погибших,  накрытый  успевшим  зачерстветь  ломтиком  хлеба,
подрагивал у самого окна. И время от времени пульсирующий  ртутный  блик
от встречного поезда, вспыхивал на поверхности жидкости.
   Майор  Грушин  затянулся  и,  промокнув  вспотевший   лоб   волосатым
предплечьем, мягко и нежно произнес:
   - Вы, парни, особо не распространяйтесь, что произошло и как.
   Сержант Сапожников пожал плечами:
   - А что рассказывать? Глупо получилось...
   - Смерть -  она  всегда  дура,  -  глухо  отозвался  майор,  успевший
повоевать еще в Афганистане. - Он нервно сжимал в пятерне берет, вытирая
о него вспотевшую ладонь. Курил  так,  словно  сидел  в  засаде,  окурок
целиком прятался в огромном кулаке. Так же курили и сержанты.
   Привычка стала неистребимой, по-другому они уже не умели.
   Еда,  разложенная  на  столе,  оставалась   практически   нетронутой.
Закусывали лишь хлебом и маленькими ломтиками сала. К  яйцам  и  колбасе
никто не прикоснулся.
   - Полковнику я сам доложу, - не обращаясь ни к кому конкретно, сказал
майор.
   Эту фразу он повторил за дорогу уже раз пятьдесят, первый раз  сказав
ее тогда, когда  узнал,  сколько  человек  погибло.  И  вот  теперь,  на
подъезде к Ельску, он произнес ее вновь.
   - Хорошо ракетчикам,  -  избегая  смотреть  в  глаза  майору,  сказал
сержант Сапожников, - сидят в бывшем монастыре, и все им по хрен.
   Крутят ручки, на экраны смотрят...
   - Что ж ты в ракетчики не пошел?
   - Не люблю я это дело. Они там жизни совсем не чувствуют.
   Майор чуть заметно усмехнулся, подумав,  что  не  чувствуют  жизни  и
четверо  его  ребят,  лежащие  в  цинковых  гробах.  Но  промолчал,  что
поделаешь, вспомнил - тема смерти  при  всей  ее  актуальности  остается
запретной.
   Но запрет на то и есть запрет, чтобы его время от временя нарушали.
   - Да, глупо,  -  отозвался  Куницын,  -  никакого  геройства.  А  все
разведка виновата. Они давали маршрут, говорили, впереди чисто.
   - А своя голова зачем?
   Майор Грушин чувствовал  свою  вину,  хотя  и  сделал  все  так,  как
предписывал устав и подсказывал боевой опыт. Никто его и не упрекал, все
понимали, что вины майора тут нет. Но от этого на душе  становилось  еще
противнее. Майору казалось, что погибнуть должен  был  он  сам,  а  если
остался  жив,  то  должен  что-то  сделать,   как-то   искупить   гибель
подчиненных. Что именно - он не мог понять, ощущая полное бессилие.
   Спецназовцы замолчали, прислушиваясь к  грохоту  колес.  Этот  грохот
напоминал  одновременно  и  раскаты  далекой   канонады,   и   невнятное
бормотание.
   - А у Комарова жена красивая, - ни с того ни с  сего  сказал  сержант
Куницын, томно закатив глаза к низкому потолку.
   - Он ее из Москвы привез.
   Майор с осуждением посмотрел на сержанта, но не знал, что  возразить.
Жена у Комарова и впрямь была красавица, на нее заглядывались многие  из
бригады. , - Уедет она из Ельска. Что ей тут делать?
   Детей у них нет, не успели нажить, - проговорил майор Грушин.
   И тут же вспомнил, словно это было вчера, а не  полгода  тому  назад,
свадьбу Алексея Комарова, которую тот закатил на берегу реки Липы.
   Вспомнил влажный  грозовой  воздух  бесконечной,  мерцающей  крупными
звездами ночи, вспомнил, что натанцевался до такой  степени,  что  натер
мо-золь. Стоя на обрыве, чтобы не  видели  гости,  разулся,  снял  новые
черные туфли с квадратными  носами,  стащил  носки  и,  стоя  босиком  в
костюме, в белой рубашке и галстуке, с непривычно аро - матной сигаретой
в огромных заскорузлых  пальцах,  наслаждался  тишиной  и  спокойствием.
Тогда он потанцевал и с женой Васи Макарова, и с женой Леши Комарова.
   Своей жены у майора, можно сказать, не было.
   Уже четыре года как они разъехались. Она перебралась из Ельска в Тулу
к родителям, забрав с собой двух их сыновей. В то время майор  отказался
от выгодного предложения и не перешел на преподавательскую  работу.  Ему
предлагали  переехать  в  Питер,  и  он,  не  посоветовавшись  с  женой,
отказался.  А  придя  домой,  как  последний  дурак,  похвалился.   Жена
взглянула на него так, как смотрят на  смертельно  больных  -  с  легкой
брезгливостью и жалостью. Жалость была недолгой. Жалела она  не  его,  а
себя.  И  когда  майор  Грушин  через  неделю  вернулся  с  полигона   в
однокомнатную квартиру, та встретила  его  пустыми  шкафами  и  короткой
запиской: "Мы уехали к родителям".
   Он пробовал вернуть жену, ездил в Тулу, даже пил с  тестем,  но  жена
оказалась непреклонной. Единственное, что грело майора Грушина, так  это
то, что за все четыре года ни жена, ни он  не  подали  на  развод,  даже
разговора об этом не возникло.
   Сержант Сапожников задремал, уткнувшись головой в стол. Паша  Куницын
сидел запрокинув голову, с тлеющей сигаретой в губах.
   - Ну как, Паша, уволиться не хочешь?
   - Нет, майор, мне больше на гражданку дороги нет.  Я  теперь  "духов"
ненавижу люто. Теперь они все - и мирные и немирные - мои  враги.  Я  им
устрою "газават", всех буду убивать!
   Нет в моем сердце, майор, ни капли  жалости  к  ним.  Сердце  у  меня
теперь железное, что-то внутри произошло,  я  словно  окаменел.  Сжалось
нутро, когда на "вертушке" ребят из гор  вывозили,  и  не  отпустило.  И
думаю, уже никогда не отпустит. Словно очерствел я,  могу  раскрошиться,
но мягким уже никогда не стану. Я думал, они люди, а они звери.
   Майор хотел сказать, что ему не лучше,  но  не  смог  заставить  себя
произнести эти слова. Лишь губы скривились,  острее  выступили  складки,
четче прорезалась линия между сомкнутыми бровями.
   - Отойдешь, Паша, оттаешь. Поймешь, что и мы люди, и они люди.
   - Нет, уже не оттаю. И ребята мне сказали, что теперь - все.  Теперь,
майор, мы их щадить не будем. Они нас не щадят, и мы не станем.
   - Страшная штука - война, непонятная, жестокая,  как  бритва.  Только
прикоснешься, боли не почувствуешь, а уже видишь кровь, а когда  и  боль
почувствуешь, совсем невмоготу.
   - Знаете, - сказал сержант Куницын, глядя в пустой стакан, - Потемкин
у меня на руках умирал. У него такие глаза были, майор... Такие глаза...
Я смотреть в них не мог... А он меня  за  рукав  теребит,  силы  уходят,
пальцы слабеют, разжимаются, губы  шевелятся...  А  слов  не  слыхать...
шевелятся, как листья. Я нагнулся к нему и кричу: "Коля, Коля,  потерпи,
родной, потерпи!" Хотя понимаю, не жилец он уже, да и он понимает, а все
за жизнь цепляется, что-то сказать хочет, попросить о чем-то. Так  и  не
сумел сказать. Я вот все думаю, чтб он губами  шевелил,  о  чем  просил?
Может, важное что-то сказать хотел, прощение попросить?
   - Конечно, важное, - выдавил из себя майор. - Когда человек  умирает,
когда жизнь из тела уходит, о пустяках не вспоминаешь. Ты бы что сказал?
   Куницын задумался:
   - Не знаю, майор, со мною  такого  еще  не  было.  Может  быть,  маму
вспомнил бы, а может, батю. Или закурить попросил бы...
   - Еще, Павел, выпьем?
   - Давайте, майор.
   Пашка быстро разлил спирт - на два пальца в каждый стакан.  Посмотрел
на майора. Тот взглянул на черствый ломтик, прикрывавший стакан,  и  они
молча выпили.
   - Скоро приедем, - вытирая ладонью губы, сказал Куницын.
   - Ты бы поспал, Паша, часок.
   - Не могу я спать, все Колькины губы вижу,  пытаюсь  услышать,  а  не
могу.
   - Тогда выпей еще.
   - Спирт кончился, майор.
   - Как кончился? - ужаснулся командир.
   Выходило, что за четыре дня дороги выпили четыре литра  спирта  и  не
заметили этого.
   - Перед самым рассветом приедем,  -  глядя  на  именные  командирские
часы, произнес майор Грушин.
   - Я еще никого в жизни не хоронил.
   - Ну вот, для тебя  это  впервой.  А  для  меня  дело,  казалось  бы,
привычное. Но каждый раз все по-новому.
   - В Афгане страшно было?
   - Легче, не так, как здесь. Те по-русски  не  говорили  -  ни  в  зуб
ногой, а чечены все по-русски умеют, как свои. И знаешь, что  интересно,
Куницын, я с чеченцами в Афгане воевал. Два лейтенанта, чеченцы, у нас в
батальоне служили, хорошие  парни,  настоящие  солдаты.  А  теперь  они,
наверное, на другой стороне воюют.
   - Да уж, не с нами они, не свои...
   - Вот видишь, как бывает! Там мы вместе были, как пальцы в кулаке,  а
здесь по разные стороны, убить друг друга норовим. Вот жизнь какая!
   Скажи нам тогда, что мы  друг  в  друга  стрелять  станем,  морду  бы
набили. И я  и  они  вместе  в  военное  училище  поступали,  вместе  на
полигонах, в одной казарме,  из  одного  котелка  хлебали,  всегда  всем
делились. А сейчас заклятые враги...
   - Чего ж удивляться, не русские они, этим  все  сказано,  -  произнес
Куницын.
   В отличие от майора, он был предельно прост.
   О том, кто именно его  враг,  не  задумывался,  вернее,  старался  не
задумываться. Все они были одинаковые - злые, жестокие, мерзкие, и  всех
их теперь следовало убивать без капли жалости.
   - Мужики сказали, когда гробы грузили,  что  больше  в  плен  "духов"
брать не станут, всех будут убивать.
   - Это они сгоряча. Мало ли что в запале брякнут? Жизнь - она  все  на
свои места расставит. Да и чеченец чеченцу рознь.
   - Все они - гады! - убежденно выкрикнул Куницын. - Все до единого - и
мал и стар! Всех их кончать надо! Что за долбанный поезд? Вроде и  едем,
а вроде и на месте стоим...
   - Ты, можно подумать, торопишься, Паша?
   - Я не тороплюсь, я в Чечне хотел остаться.
   Но ребята попросили меня поехать.
   "А вот меня никто не просил, - подумал майор  Грушин,  взял  берет  и
вытер вспотевшее лицо. - Там проще, тут сложнее".
   Минут  за  двадцать  до  прибытия  в  Ельск  майор  тронул  за  плечо
дремавшего сержанта. Сапожников судорожно  дернул  головой,  вскочил  на
ноги и глупо засмеялся.
   - Что такое? Тревога?
   - Успокойся, к дому подъезжаем, сержант.
   Давайте, мужики, умоемся, приведем себя в порядок, а то выглядим  как
бандиты.
   Через двадцать минут поезд дернулся и замер. На  перроне  уже  стояли
крытый тентом "Урал"  и  десять  спецназовцев  в  камуфляжной  форме.  К
составу они не подходили, ждали, когда разойдутся пассажиры.
   "Слава Богу, женщин нет", - подумал майор, потуже затягивая ремень.
   Куницын припал к стеклу лбом,  пытаясь  разглядеть  лица  встречавших
людей.
   - Вон капитан стоит, а вон подполковник, - сказал  он,  различив  два
знакомых силуэта. - Эх, тяжелое же возвращение!
   - Уезжали под "Марш славянки",  с  песнями  и  плясками,  -  вспомнил
проводы Сапожников.
   - Да, действительно, тогда гремел оркестр.
   А теперь тишина в ушах звенит...
   Наконец перрон опустел, и майор открыл дверь вагона. Он  спрыгнул  на
мокрый блестящий асфальт, козырнул подполковнику и тут же пожал руку.
   - Здорово, Иван Ильич.
   Подполковник обнял майора, похлопал по широкой спине и махнул  рукой.
Куницын и Сапожников тоже выпрыгнули на перрон.
   - Подгоняйте машину! - негромко крикнул Куницын.
   "Урал" заревел мотором, заклубился синий дым.  Шофер  начал  медленно
сдавать, пытаясь подъехать как можно ближе к почтовому вагону.
   - Раненые как? - спросил подполковник, глядя на белые ящики,  которые
солдаты бережно перегружали из вагона в кузов грузовика.
   - В госпитале.
   - Остальные как?
   - Отдыхают пока, - сказал майор об оставшихся на базе ребятах.
   - Завтра генерал приедет, - сказал подполковник, - а может, даже  сам
министр.
   - Какая разница, кто приедет, им-то уже  все  равно,  не  встанут  по
команде, даже если ее сам главнокомандующий отдаст.
   Последний гроб исчез в кузове, брезентовый полог опустился.
   - Поехали, Иван Ильич, мой УАЗик на площади стоит.  Бойцы  поедут  на
автобусе.
   - Давай ребят с собой возьмем.
   - Пошли  в  машину,  -  абсолютно  не  приказным  тоном  распорядился
подполковник, обращаясь  к  Куницыну  и  Сапожникову.  -  Свое  дело  вы
сделали, недельку дома побудете и назад.
   Но дойти до УАЗика майор, подполковник и два сержанта не  успели.  Им
наперерез  бросились  две  женщины  в  черных  платках,  они   буквально
вцепились в гимнастерку майора Грушина. Одна из них истерично закричала:
   - Майор, почему мой Коля погиб!?
   Майор знал ответ: "Потому, что  я  жив  остался,  потому  что  другие
ребята живы".
   - Так уж случилось... - майор пытался вспомнить имя молодой  женщины,
но оно улетучилось из памяти.
   Другая женщина, по возрасту чуть старше Грушина, трясла его за правое
плечо и тихо плакала, иногда подвывая:
   - Почему...
   - Война... Они солдаты.
   Сапожников с Куницыным стояли и смотрели себе под ноги. Ком подступил
к горлу Куницына, он не мог произнести ни единого слова.
   - Война, - выдавил из себя Олег Сапожников, - война, Света, война...
   - Ой, Олежка!  -  женщина  отпустила  майора  и  бросилась  на  грудь
сержанту. - Ой, Олеженька, как же я теперь буду жить? У нас дети, что  я
им скажу?
   Подполковник молча подошел к капитану и зло пробурчал:
   - Капитан, откуда они взялись? Кто  сказал  им,  что  поезд  приходит
сегодня?
   - Они тут, товарищ подполковник, с самого вечера. Еще одна  была,  да
ушла куда-то.
   - Ее "скорая" забрала, - подсказала Света.