а в сторону лицом к скатерти, ее интересовали
лишь семейные снимки. Вот она с отцом и с матерью на крыльце, а вот  это
уже Питер. "Вот мы с мужем у Сфинкса, молчаливого и загадочного,  словно
он знает  все  наперед,  но  никому  не  говорит.  Вот  Эрмитаж,  Мойка,
университет. А вот мы с Руманом в квартире.
   А это - последний снимок, присланный мной отцу  в  Ельск,  он  только
один раз видел старшего.
   Все, все, надо кончать!"
   Она бросила снимки на  стол,  затем  бережно  сложила  и  спрятала  в
большой серый конверт из толстой бумаги. На стенах в доме уже не было ни
единой фотографии, женщина сняла все, чтобы не видеть тех, кого уже нет.
Она осталась одна.
   "Они все сумасшедшие, - вспоминая ночную стрельбу на Садовой,  думала
она. - Зачем пытаться убить друг друга просто так? Поди  пойми,  кто  из
них жертва  обстоятельств.  Хорошо  еще,  что  пьяный  сосед  никого  не
застрелил насмерть.
   Пусть поживут. Смерть не бывает случайной, иначе она не смерть.  Пулю
выпускает человек, нажав на курок, но несет ее Бог. И только он  решает,
кому она предназначена. И если пуля попадает  в  цель,  значит,  человек
заслужил смерть.
   От невиновного Бог пулю отведет, и она просвистит  у  его  виска,  не
причинив вреда".
   Женщина  поднялась,  придвинула  стул  к  круглому   столу,   плотнее
задернула шторы на окнах.
   Она чувствовала себя  так,  словно  была  единственным  человеком  на
острове, а вокруг нее - никого. Она сняла с  полки  платяного  шкафа,  в
котором висели два отцовских костюма и зимнее пальто, маленькую записную
книжку. Пролистала  ее,  всматриваясь  в  аккуратные  буквы,  написанные
черными чернилами. Затем вырвала  три  страницы  и  сожгла  их  в  литой
чугунной пепельнице, на дне которой рельефно проступала  Спасская  башня
Кремля, украшенная звездой. Пе"ельница  была  выполнена  в  классическом
стиле, который так по душе мастерам, украшающим могильные памятники.
   - Видит Бог, - тихо сказала она, - не я этого хотела.

Глава 9

   Московские соседи Холмогорова не подозревали, где тот  работает,  чем
занимается. Они немного настороженно  относились  к  странному  мужчине,
живущему в их доме.  Во  дворе  удивительным  образом  смолкала  ругань,
стоило  появиться  Холмогорову.  Он  не  говорил  ни   слова   пьяницам,
устроившимся  за  покосившимся  столом  для   тенниса,   но   один   вид
Холмогорова, одетого в черное, с горящими  глазами,  с  пышной  вьющейся
шевелюрой, заставлял сквернословов замолкать.
   В больших городах не принято интересоваться у соседей, за  счет  чего
они живут, может быть, поэтому профессия Андрея  Алексеевича  оставалась
для людей тайной, сам он из нее тайны не делал.  Гостей  у  себя  он  не
собирал, посетители появлялись у него редко,  и  даже  те  соседи,  кому
доводилось побывать в его квартире, разводили руками.
   Обставлены комнаты были достаточно дорого, но со  вкусом  и  скромно.
Единственное, что бросалось в глаза, так это обилие книг, занимавших  по
две стены в  каждой  из  двух  комнат.  Тома  по  истории,  архитектуре,
строительству и геологии,  философии,  теологии.  В  квартире  хранилась
одна-единственная   старинная   икона,   тщательно   отреставрированная,
написанная на доске. Она  висела  в  небольшой  комнате  над  письменным
столом, половину которого занимал компьютер.
   Домой Холмогоров вернулся довольно поздно.
   Весь день он провел в библиотеке, в отделе редкой книги. Лишь за  час
до открытия читального зала он отыскал то, что ему требовалось. Епархия,
к которой относился Ельск, имела свой взгляд,  совпадающий  со  взглядом
Цветкова, на то, где должна стоять церковь. Побывав в городе, Холмогоров
понял, что предложенное место абсолютно не  подходит  для  строительства
нового храма. Но объяснить, почему именно там нельзя возводить  церковь,
он не мог.
   В Ельске, сильно пострадавшем во время немецкой оккупации,  довоенный
городской архив практически не сохранился, и узнать, что же  происходило
в прошлом на небольшой площади, где власти  собрались  строить  церковь,
было невозможно. Сохранились лишь планы  города,  согласно  которым  там
начиная  с  семнадцатого  века  стояли  жилые  дома  и  только  в  конце
девятнадцатого века улицу расширили, возведя на ней  несколько  каменных
зданий, а в том конце, который  спускался  к  реке,  устроили  небольшую
площадь.
   Сотни  подшивок  старых   газет,   журналов   пришлось   пересмотреть
Холмогорову. Целую неделю дышал  он  библиотечной  пылью,  вчитывался  в
статьи, сообщавшие о новостях полуторавековой давности.
   Подшивка "Епархиальных новостей" за 1870 год отыскалась в самом конце
стеллажа. Она не значилась в компьютерном каталоге,  некоторые  страницы
оставались  неразрезанными,  несмотря  на  то   что   отдельные   номера
ведомостей были переплетены в один том. Судя  по  бумаге,  которой  была
обклеена картонная обложка, произошло это еще до революции. Из карточки,
извлеченной  из-под  обложки,  следовало,  что   журналы   поступили   в
Московскую библиотеку из Ельска перед самой его оккупацией.
   В душе Холмогоров поблагодарил неизвестного  ему  архивиста  Петрова,
чья подпись стояла на карточке. В дни войны, когда  единственной  мыслью
многих горожан было спастись любой ценой, он думал о будущем и бросил  в
грузовик, увозивший часть архива, не только документы  городских  служб,
но  и,  казалось  бы,  никому  уже  не  нужные,  идеологически   вредные
"Епархиальные ведомости".
   Сообщение в журнале было настолько же  короткое,  настолько  честное.
Наверняка происшествие, случившееся в Ельске в  1870  году,  было  таким
диким, что пришлось написать о нем даже в официальном органе епархии,  и
теперь ксерокопия этой статьи лежала на  письменном  столе  Холмогорова.
Она и объясняла его тревожные предчувствия, ощущения, объясняла,  почему
место на площади пустует столько десятилетий и абсолютно непригодно  для
строительства храма.
   Странным было то, что в Ельске никто не помнил о  том  событии  -  ни
музейные работники, ни архивисты, ни краеведы-энтузиасты.  Чести  городу
оно не прибавляло, наверное, поэтому жители Ельска и постарались  забыть
о нем как можно скорее. Так случается с людьми, городами, даже с  целыми
народами. Но даже  забытые,  вычеркнутые  из  памяти,  подобные  события
определяют судьбу на многие годы вперед.
   В Российской империи понятие "национальность" в  делопроизводстве  не
употреблялось.
   Вместо него существовало другое слово - "вероисповедание". Даже цыган
или  еврей,  приняв  православие,   приобретал   все   права,   которыми
пользовался русский человек. Юридически так оно и было, но  человеческую
природу не переделаешь, на чужака всегда смотрят искоса.
   Цыгане - один из немногих народов на  земле,  представители  которого
твердо держатся за чистоту крови. Тысячелетия они скитаются по земле, но
достаточно глянуть на них, чтобы убедиться: генотип остается неизменным,
чужая кровь не вливается в их жилы. А если  все  же  цыган  решил  пойти
наперекор традициям, взять себе в жены  женщину  другой  национальности,
прежняя жизнь для него заканчивается - в таборе, среди  цыган  для  него
уже нет места. Подобное редко  случается  даже  в  наши  дни,  еще  реже
случалось в прошлом.
   В  шестидесятые  годы  прошлого  века,  как  сообщали   "Епархиальные
ведомости", в городе поселился цыган Башлаков с русской женой Агафьей.
   Прибыли они в Ельск из южных губерний. Какой  веры  был  Башлаков  до
того, как поселился в Ельске, понять было невозможно. Во всяком  случае,
он принял крещение официально, а потому проблем с покупкой дома  у  него
не возникло.
   К 1870 году у них  с  Агафьей  родилось  уже  четверо  детей.  Держал
Башлаков кузницу, где работал с двумя подмастерьями, подковывал  ельских
коней, исправлял рессоры экипажей -  в  общем  был  человеком  видным  и
достаточно уважаемым, на хлеб зарабатывал честно. Пока  жизнь  в  городе
текла размеренно и вполне счастливо, никто из горожан никаких  претензий
к Башлакову не предъявлял. Не ворует человек, не пьет, в церковь  ходит.
Может, немного завидовали ему местные мужики,  ведь  жена  у  него  была
красавицей.
   Однако в самом начале весны 1870  года  в  Ельске  стали  происходить
странные вещи. На Подгорной улице, где  жил  Башлаков,  дети  заболевали
странной болезнью, о  которой  местные  доктора  и  слыхом  не  слыхали.
Начиналась болезнь внезапно, без всякой видимой причины. Тускнели глаза,
пересыхало во рту, ребенок не хотел ни есть, ни  пить.  На  второй  день
горлом шла кровь, а на третий ребенок умирал. Через месяц  уже  не  было
дома на Подгорной улице, кроме дома Башлакова,  в  котором  бы  не  умер
кто-нибудь из детей. Ничего с этой страшной болезнью не могли сделать  и
приехавшие из двух столиц доктора, не  помогали  молитвы  священников  и
монахов.
   И  вот  однажды  одна  убитая  горем  мать  бросила  страшное   слово
"колдовство".  Только  оно  могло  объяснить  то,  что  происходило   на
Подгорной улице в Ельске. Цыган, кузнец, значит, колдун.
   Его жена - красавица, значит, тоже колдунья.
   Это они наводят порчу, поэтому их  дети  и  не  болеют.  Брошенное  в
отчаянии слово подхватили.
   Теперь уже никто не заходил в  дом  к  Башлаковым,  никто  не  вел  в
кузницу подковать коня,  никто  с  кузнецом  не  здоровался,  его  детей
сторонились. И сколько ни пытался объяснить  священник  прихожанам,  что
вера в колдовство - это ересь, слушали, но никто не слышал.
   Вскоре не только женщины, но и их  мужья  заговорили"  о  колдовстве.
Башлакову бы уехать из города, забрать с собой  семью,  переждать,  пока
уляжется всеобщее  помешательство,  но  уехать  означало  признать  себя
виноватым. И он остался на свою беду. О чем он думал, что говорил  жене,
когда в очередной раз по улице проплыла процессия, когда сосед Башлакова
шел, держа на плече маленький гроб, что чувствовал кузнец, когда  соседи
с ненавистью смотрели на окна его дома? Наверное, надеялся на  чудо,  на
то, что люди  образумятся.  Невиновному  трудно  понять,  почему  другие
считают его преступником. :, - йй Смерть же детей в умах жителей  Ельска
уже прочно была связана с фамилией Башлакова.
   Лишь самые образованные и умные  пытались  образумить  потерявших  от
горя рассудок родителей. Но мудрые и образованные всегда в  меньшинстве.
В простые объяснения поверить легче, чем в сложные, и всякая ненависть в
конце концов находит выход.
   После похорон мужчины с Подгорной улицы собрались на  берегу  реки  и
долго о чем-то шептались. А лишь стемнело, вся улица,  как  по  команде,
вывалила из домов с топорами и факелами.
   Все случилось в считанные  минуты.  Обезумевшая  толпа  окружила  дом
Башлакова. Двери и ставни забили досками, дом  подожгли.  Башлаков,  его
жена и дети  сгорели  заживо.  Городовые  бездействовали,  понимая,  что
остановить толпу не в их силах.  Перепуганный  градоначальник  вызвал  в
город  казаков,  и  только  они  сумели  усмирить  людей.   Потом   были
разбирательства, суды, зачинщиков отправили по этапу.
   Наследников у Башлакова не осталось, а земля, на которой раньше стоял
его дом и кузница, перешла к городу, никто не изъявил  желания  выкупить
участок, построиться на нем. Так и  возникла  в  конце  Подгорной  улицы
небольшая площадь, которую горожане обходили стороной.
   Никто  не  рисковал  начинать  на  ней  дело  -   ни   торговое,   ни
промышленное, поскольку это место считалось проклятым.
   Это, наверное, был последний случай сожжения  колдунов  в  России.  И
только человек, никогда не бывавший в Ельске, мог  назвать  этот  случай
историческим курьезом. Для Холмогорова же,  всерьез  изучившего  историю
города, побывавшего в нем, он приобрел реальные  очертания.  Теперь  ему
предстояло убедить мэра Цветкова и церковных иерархов, что возводить  на
этом  месте  храм  нельзя.  Имея  в   руках   ксерокопию   "Епархиальных
ведомостей" за 1870 год, сделать это было легче.
   В этом мире ничего не происходит случайно, все события взаимосвязаны.
   Далеко не каждый день Холмогоров смотрел телевизор,  предпочитая  ему
чтение книг или работу. Но сегодня уже рябило в глазах от печатных букв,
голова была полна  отрывков  из  прочитанного.  И  чтобы  избавиться  от
тягостного настроения, Холмогоров включил телевизор. Выпуск новостей мог
бы испортить настроение  самому  несгибаемому  оптимисту.  Начинался  он
репортажем из Чечни. Вновь попавшая в засаду колонна "федералов",  вновь
пейзажи изувеченной войной земли, развалины домов,  обгоревшие  деревья,
поля,  развороченные  гусеницами  танков,   лица   людей,   разучившихся
улыбаться  и  спокойно  говорящих  о  смерти.  На  экране  на  мгновение
вспыхнули цифры потерь среди федеральных войск, о жертвах среди  мирного
населения уже никто не вспоминал. Затем диктор произнес:
   "В продолжение темы репортаж нашего  специального  корреспондента  из
старинного русского города Ельска..."
   "Случайностей не бывает",  -  подумал  Холмогоров,  понимая,  что  не
просто так ему захотелось сегодня вечером включить телевизор.
   На фоне металлических ворот с красными звездами  казенно  и  заученно
подполковник Кабанов уверял зрителей, что гибель спецназовцев  в  Ельске
никак напрямую не связана с операцией в Чечне.
   Затем он же, сидя на лавочке возле тех же  ворот,  буквально  говорил
обратное, будучи уверенным, что камера выключена. Корреспондент, хоть  и
подставил  подполковника,  все-таки  честно   сообщил,   что   последние
высказывания делались Кабановым в частном порядке, так сказать,  не  для
прессы.
   Затем корреспондент  перекочевал  па  кладбище  к  свежим  могилам  и
порадовал телезрителей догадкой, что в центре России  орудует  чеченский
снайпер,  решивший  извести   спецназовцев   до   последнего   человека.
"Наверное, так думает и городское начальство, иначе зачем оно разместило
на местном заводе дополнительный заказ  на  ограду  для  военных  могил?
Ограды, заказанной мэром Цветковым, будет  достаточно  для  того,  чтобы
отгородить десять захоронений", - подытожил корреспондент.
   "В чем, в чем, а в здравомыслии  мэру  Цветкову  не  откажешь",  -  с
горечью подумал Холмогоров.
   В Москве у него было  много  неоконченных  дел,  но  после  репортажа
Холмогоров уже не сомневался в том, что завтра он должен быть в  Ельске.
С  утра   он   появился   на   службе,   переговорил   с   архитектором,
проектировавшим собор, и попросил его не спешить.  Составил  записку,  к
которой приложил ксерокопию из  "Епархиальных  ведомостей",  передал  ее
секретарю и после обеда выехал из Москвы.
   Если  была  возможность  ехать  на  машине,  Холмогоров   всегда   ее
использовал, к услугам железной дороги или авиакомпаний прибегал  редко,
когда расстояния были уж очень большими. Если же до  города  можно  было
добраться в течение дня, то он ехал  на  собственных  "Жигулях"  черного
цвета.
   Согласно предписаниям врачей, поставивших его на  ноги  после  травмы
позвоночника, Холмогорову нельзя было  сидеть  более  пятнадцати  минут.
Даже писать ему рекомендовали стоя.
   В Москве Холмогоров так и  поступал.  А  когда  за  рулем  предстояло
сидеть часами, он пользовался тугим кожаным корсетом,  который  принимал
на себя половину  нагрузки,  предназначающейся  позвоночнику.  Благодаря
корсету его осанка была прямой, и он ходил не сгибаясь, вскинув  голову,
из-за чего казался несколько надменным. Корсет спас его и от бандитского
ножа на станции Старый Бор.
   "В городе поселилась ненависть, - думал Холмогоров,  ведя  машину.  -
Человек же, ослепленный ненавистью, не способен думать,  все  мысли  его
лишь о мести. Но одна ненависть не  способна  остановить  другую,  злоба
рождает злобу.
   Об этом написано в Евангелии,  многие  знают,  многие  повторяют  эти
прописные истины. Но одно дело знать, другое - следовать".
   Осталась позади кольцевая  дорога,  впереди  показался  синий  щит  с
названиями городов. Напротив Ельска стояла цифра "285".
   "Приеду в город, когда уже будет темно, - подумал Андрей  Алексеевич.
- Это и к лучшему. Не будет суеты, как в прошлый раз - и отказываться от
опеки мэра Цветкова неудобно, и принимать ее неловко".

***

   После того как в городе  погибли  три,  спецназовца,  в  Ельске  были
приняты все меры предосторожности. На всех въездах и выездах  из  города
установили  блокпосты,  благо  всего  два   железнодорожных   и   четыре
автомобильных направления соединяли Ельск с внешним миром.
   Для этого мэр Цветков распорядился прямо со стройки жилого дома снять
железобетонные блоки-комнаты.
   За один день на дорогах соорудили  шлагбаумы.  Теперь  никто  не  мог
проехать по дороге, не предъявив документы и не объяснив толком, что ему
понадобилось  в  городе.  Случалось,   машины   заворачивали,   особенно
легковые, когда водитель чем-то не нравился ОМОНовцам.
   Со  стороны  московского  шоссе  бетонную  блок-комнату   не   только
поставили, но и побелили, укрепили над ней  безобразную  синюю  надпись,
полностью противоречащую предназначению сооружения: "Добро  пожаловать".
Неширокое,  на  две  полосы,  шоссе   перегораживала   полосатая   доска
шлагбаума, на  нем  мерно  мигали  красным  светом  два  светофора.  Уже
стемнело, город поблескивал огнями, до него оставалось три километра.
   Дежурили на московском блокпосту пятеро спецназовцев,  старшим  среди
них был назначен сержант Павел Куницын. Водители из окрестных городов  и
деревень особенно не спешили в Ельск.
   Во-первых, - блокпосты, а во-вторых, никому не хотелось появляться  в
городе, где орудует чеченский снайпер. Пока он убивает только ОМОНовцев,
но вдруг ему что-то в голову стрельнет, и он  начнет  палить  по  мирным
жителям? Поэтому шоссе и казалось вымершим.
   Один из ОМОНовцев, облаченный в бронежилет, в каске, нахлобученной по
самые  мочки  ушей,   держа   короткий   десантный   автомат   наготове,
прохаживался возле  шлагбаума,  стараясь  не  попадать  в  свет  красных
лампочек. Остальные четверо ОМОНовцев сидели в бетонной коробке.
   Блок-комната изготовлялась с большой лоджией,  поэтому  окно  во  всю
стену заложили кирпичом, оставив лишь дверной проем да  узкую  щель,  из
которой просматривались шоссе и прохаживающийся ОМОНовец.
   Убранство блокпоста было небогатым, ОМОНовцы еще не успели толком тут
обжиться:  стол,  сбитый  из  плохо  оструганных   досок,   две   лавки,
эмалированный бачок с питьевой водой, дешевый магнитофон, печь-буржуйка.
Под потолком на белом, как отваренная кость,  проводе  висела  лампочка,
бросавшая на лица ОМОНовцев тревожный неровный  свет.  На  столе  лежали
розданные для игры карты и колода с открытым козырем - пиковым тузом. Но
брать карты в руки никто не  спешил,  игра  в  переводного  дурака  всем
порядком надоела.
   Оружие далеко не прятали, заряженные автоматы с рожками,  скрученными
изолентой, покоились у спецназовцев  на  коленях.  Бронежилеты  и  каски
лежали на свободной скамейке.
   - Паша, ты старший, объясни нам,  -  допытывался  сержант  Прошкин  у
Куницына, - почему ребята в Чечню поехали, а нас не послали?
   - Приказы не обсуждаются, - раскуривая сигарету, ответил Паша.
   - Не нравится мне это, -  вставил  Иван  Маланин,  самый  молодой  из
ОМОН-овцев.
   - Куда нас  пошлешь,  разве  что  на...  -  оставил  официальный  тон
Куницын, - всего пять человек из отделения осталось.
   - Ты говоришь так, будто наперед знаешь, что не сегодня,  так  завтра
одного из нас не станет, Куницын прищурился, дым  от  короткой  сигареты
разъедал глаза.
   - Майор Грушин сказал, что разбирательство по  происшествию  в  Чечне
закрыто окончательно, даже дела уголовного не возбуждали.
   - А мне кажется, - отозвался Иван Маланин, - нас  из-за  него  тут  и
держат. Снова приедет следователь и станет допытываться.
   - Пусть допытывается, - зло ответил сержант Куницын, - мы знаем,  что
говорить.
   - Повторю то, что уже сто раз на допросах  говорил:  артил