аже волнистым носом приготовить две чашки чая, вернулся
за свой стол и, потерев хорошо ухоженным пальцем переносье, заметил:
     - Я понимаю всю безмерность вашего горя, фрекен Кристиансен, но  ведь
Германия  уже  понесла  возмездие...  Страна  в  руинах...   Правительство
повешено в Нюрнберге...  Я боюсь, вы затратите много денег, но компенсации
- я имею  в  виду  материальную  сторону  вопроса  -  не  получите...  Они
банкроты, им нечем платить...
     - Но ведь я смогу привлечь их к суду? Если вы  их  найдете,  если  вы
соберете данные в наших архивах, а они  сохранились,  как  я  слыхала,  мы
сможем обратиться в суд? Меня удовлетворит процесс против мерзавцев...
     - Фрекен Кристиансен, я сочувствую вашему горю, поверьте... Но сейчас
времена изменились...  Опасность с Востока делается реальной...  Тенденция
не в вашу... не в нашу пользу...  Увы, единственную  силу,  которая  может
спасти цивилизацию от большевистского тоталитаризма, Запад видит именно  в
Германии...  Если  постоянно  пугать   человечество    ужасом    немецкого
национал-социализма, мы можем оказаться беззащитными...  Нет, нет, если вы
настаиваете, - адвокат увидел в глазах Кристы нечто такое,  что  заставило
его резко  податься  вперед,  он  захотел  положить  руку  на  ее  пальцы,
стиснувшиеся в  жалкие,  худенькие  кулачки,  -  я  приму  ваше  дело,  не
сомневайтесь! Выдвигая свои контрдоводы, я думаю в первую очередь о вас, о
ваших интересах!
     Секретарша принесла чай, повела своим гигантским носом  над  чашками,
тряхнула черной челкой и отчеканила:
     - Непередаваемый аромат: "липтон" всегда останется "липтоном".
     - Я полагаю, - сухо заметил адвокат, -  вы  приготовили  три  порции?
Угощайтесь в приемной, фрекен  Голман,  я  знаю,  как  вы  неравнодушны  к
настоящему чаю.
     - О, благодарю вас, господин доктор Мартенс, вы так добры...
     Секретарша кивнула Кристе, не взглянув на нее (ненависть к красавицам
в женщинах  неистребима),  и,  ступая  по-солдатски,  вышла  из  кабинета;
бедненькая, подумала Криста, как ужасно быть такой уродинкой; она обречена
на одиночество; нет ничего горше, чем жить без любви; хотя можно придумать
идола, по-моему, она уже придумала - влюблена в своего шефа, у  нее  глаза
п л ы в у т,  когда она глядит на него.
     - Чай действительно прекрасен, - сказала Криста,  хотя  "липтон"  был
почти без запаха, в Голливуде такой сорт даже не продавали, в основном чай
поставлял Китай, феноменальный выбор, сортов тридцать, не меньше,  да  еще
Латинская Америка; все-таки, когда всего слишком много - плохо; приходится
долго думать, что купить, одно расстройство.
     - Это подарок британского капитана...  Случился несчастный случай, он
сшиб велосипедиста, я принял на  себя  защиту,  все  уладил  миром,  ну  и
получил презент: картонную упаковку "липтона", - пояснил адвокат Мартенс.
     - Я начну диктовать те фамилии, которые мне известны?
     - Вы все же решили начать это дело?
     - Да.
     - Хорошо, я готов записывать...  Не угодно ли сначала  выслушать  мои
условия?
     - Я их принимаю заранее, вы же лучший адвокат города...
     - Так говорят мои друзья.  Если вы повстречаетесь  с  недругами,  вам
скажут,  что  я  бессовестный  эксплуататор  человеческого  горя,  рвач  и
коллаборант...
     - Но вы не коллаборировали с нацистами? - Криста закурила мятую "Лаки
страйк", сразу же увидев постаревшее лицо Пола близко-близко, так  близко,
что сердце сжало тупой болью.
     - Каждого, кто не сражался в партизанских соединениях, не эмигрировал
в Лондон и не сидел в гестапо, поначалу  называли  коллаборантами,  фрекен
Кристиансен. Это бесчестно, а потому - глупо. Я продолжал мою практику при
нацистах, это верно.  Я не скрывал  у  себя  британских  коммандос,  но  я
защищал, как мог, людей, арестованных  гитлеровцами.  В  условиях  нацизма
понятие "защитник" было аморальным...  Если человек арестован, значит,  он
виноват и подлежит расстрелу или медленному умиранию  в  концлагере.  А  я
оперировал законом, нашим, норвежским законом...  Слава  богу,  в  архивах
гестапо нашлась папка с записью моих  телефонных  разговоров,  это  спасло
меня от позора, - за коллаборантами они не следили...  Да, у меня  в  доме
бывали чины оккупационной прокуратуры,  я  угощал  их  коньяком  и  кормил
гусями, чтобы они заменили моим подзащитным  гильотину  каторгой,  -  хоть
какая-то  надежда  выжить...  Я  хотел  приносить  реальную  пользу  моему
несчастному народу, и я это делал... Мне больно обо всем этом говорить, но
вы можете поднять газеты, -  я  обратился  в  суд  против  тех  мерзавцев,
которые меня шельмовали... В начале войны они сбежали в Англию, занимались
там спекуляцией, за деньги выступали по  радио,  призывая  к  восстанию  и
саботажу, а я, оставшись на родине, защищал саботажников и  спасал  их  от
гибели...  Я  выиграл  процесс,  фрекен  Кристиансен,   в    мою    пользу
свидетельствовали те, кого я спас...  Кстати, клеветали на меня люди  моей
же гильдии, адвокаты, они потеряли  позиции  в  правозащитных  органах  за
время эмиграции, - вопрос денег и клиентуры, понятно и младенцу...
     - В каких газетах был отчет о процессе?
     - Во всех.  Да, практически, во всех... Если хотите, я покажу вам.  У
меня  это  хранится,  хотя,  честно  говоря,   каждый    раз    начинается
сердцебиение, когда пересматриваешь все это...
     - Я была бы вам очень признательна, господин доктор Мартенс...
     - Вы можете взять с собою копию, потом вернете.
     - Спасибо... Перед тем, как я начну диктовать вам фамилии...
     Адвокат мягко улыбнулся:
     - Перед тем, как вы  начнете  диктовать  фамилии,  я  все  же  обязан
сказать  свои  условия...   Возможно,  вас  не  устроит  мой  тариф...   Я
д о р о г о й  правозащитник...  Словом, вы будете обязаны выплатить мне -
в случае успеха  н а ш е г о  дела - пятую часть той  суммы,  которую  вам
перечислят из Мюнхена.  Понятно, вы оплачиваете мои расходы по поездкам  в
американскую  зону  оккупации,   перепечатку    необходимых    документов,
телефонные переговоры и аренду транспорта. Полагаю, сумма может вылиться в
три, а то и четыре тысячи долларов. Естественно, я не включаю сюда деньги,
которые вам придется внести в суд, - если дело дойдет до процесса,  -  для
вызова свидетелей, их размещения в отелях и  питания,  это  еще  две,  три
тысячи...  Боюсь, что расходы с®едят значительную часть тех денег, которые
м ы выручим за ваш дом...
     - У меня есть и яхта...
     - Я понимаю.  Но ведь вместо дома вам надо купить какую-то  квартиру?
Словом, я ознакомил вас с моими условиями. Они вполне корректны... Если бы
дело не было связано с мщением нацистам, я бы запросил больше.
     - Я согласна... То есть я позвоню вам вечером, когда прочитаю отчет о
вашем процессе...  Это будет окончательное согласие... Но я хочу, чтобы вы
собрали материалы, уличающие не только Гаузнера, он, мне кажется,  был  из
военной контрразведки, но и гестаповцев, начиная с группенфюрера  Мюллера,
он отдавал приказы на казнь.
     - Как мне известно, он погиб при осаде Берлина.
     - Он погиб, но его  заместители  остались.  Словом,  меня  интересуют
материалы о карательном аппарате Гитлера, -  пусть  это  будет  стоить  не
четыре тысячи, а восемь, я пойду на это.
     - Муж - в случае нужды - сможет помочь вам?
     - Он американец, а это -  мое  дело,  господин  доктор  Мартенс,  это
норвежское дело...
     - В таком случае, это дело не ваше, а  н а ш е...  Я тоже норвежец...
Диктуйте, я весь внимание...


     В редакции "Дагбладет" Кристину направили в отдел новостей; в большой
комнате стояло восемь столов, по два  телефона  на  каждом,  в  промежутке
между ними - пишущие машинки, треск и крик: содом  и  гоморра,  как  можно
работать в таких условиях?
     - С кем я могу посоветоваться? - спросила  Криста  высокого,  худого,
как жердь, парня в свитере с рваными локтями, что сидел за машинкой, но не
печатал, а, тяжело затягиваясь, жевал сигарету, пуская к  потолку  упругую
струю дыма; он  не  сразу  выпускал  табачный  дым,  сначала  было  чистое
дыхание, и лишь потом появлялось голубое, быстро темневшее облачко; Криста
представила, какие у него черные легкие;  бедный  парень,  такой  молодой,
через год начнет кашлять, как старик;  слава  богу,  Пол  не  вдыхает  так
глубоко, ему важно держать в руках сигарету, поэтому у него  такие  желтые
пальцы.
     - О чем вы хотите посоветоваться со мной? - спросил парень,  внезапно
скосив на Кристу бархатные, с игрою, глаза, - конь на гаревой дорожке.
     - О нацизме, - усмехнулась женщина. - Компетентны?
     - Нет, это не по моей части, -  ответил  журналист.  -  Обратитесь  к
Нильсену, он дока.
     - Где он?
     - У нас он бывает редко, работает в кафе "Моряк",  на  набережной,  и
живет там же, на втором этаже...  Если хотите - могу проводить. Как у вас,
кстати, вечер?
     - Занят, - ответила Криста и вышла из редакции - давящей, но в то  же
время какой-то по-особому веселой, полной шального треска машинок,  гомона
голосов и пронзительных звонков десятка телефонов.
     Нильсен оказался стариком с  копной  пегих  -  то  ли  седых,  то  ли
выгоревших на солнце - волос, в легком  свитере  и  американских  джинсах;
обут, тем не менее, был в модные мягкие туфли, они-то и рождали  некоторое
отчуждение  между  ним  и  посетителями  кафе,  которые   и    говорили-то
вполголоса, стараясь не помешать асу журналистики, легендарному  партизану
и диверсанту, сидевшему здесь с раннего утра и до закрытия;  отсюда  -  не
убирая со стола рукописей  -  он  уходил  в  редакцию  и  на  радио,  сюда
возвращался на обед, поднимался к себе в мансарду, чтобы поспать среди дня
(привычка с времен молодости, когда служил моряком  на   т о р г а ш а х);
никто не смел подходить к его  рабочему  месту;  хозяйка,  фру  Эва,  была
счастлива такому знаменитому завсегдатаю, деньги брала за месяц вперед, но
сущую ерунду, реклама стоит дороже.
     ...Выслушав Кристину, не перебив ее  ни  разу,  не  задав  ни  одного
уточняющего вопроса, Нильсен  достал  из  кармана  своих  широких  джинсов
трубку-носогрейку, набил ее крупнорезаным  табаком,  медленно,  с  видимым
наслаждением раскурил и только после того, как сделал две  крутые  затяжки
(явно молодой конь из отдела новостей взял  у  него  манеру  затягиваться,
отметила Кристина, один стиль, хотя тот курит сигареты),  наконец,  поднял
бездонно-голубые, совершенно юношеские глаза на женщину:
     - Таких историй, как ваша, я знаю тысяч  пять,  милая  моя...  Нацизм
рождает  типическое,  только    свобода    хранит    образчики    сюжетной
индивидуальности...  Чего вы хотите добиться вашей  борьбой?  Человечество
мечтает забыть нацизм.  Страшное всегда норовят выкинуть из  памяти.  Люди
рвутся  на  концерты  джазов  и  музыкальные  вечера,  где  можно  всласть
натанцеваться...  Если бы вы были писателем - это я понимаю! Нацизм - пища
для интеллектуала, есть обо что точить  свою  ненависть,  каждый  художник
ненавидит жестокость и конформизм; тоталитарное государство  Гитлера  было
воплощением именно этих двух  качеств;  думаете,  сейчас  мало  дерьма,  в
условиях многопартийной демократии?! О-го-го!  Но  ведь  я  не  ее  браню,
любимую... А прошлое... Всегда удобно бранить прошлое... Вы называли людей
в Испании и  Португалии,  которые  вроде  бы  продолжают  дело  Гитлера...
Доказательства? Факты? А вы уверены, что, если я отправлюсь туда,  -  хотя
вряд ли, слишком дорого стоит билет, - они сразу же откроют мне правду?
     - Они вздрогнут, - ответила Кристина. - Они - как пауки. А когда паук
вздрагивает, видно трясение всей паутины...
     - А у вас есть  лаборанты,  которые  станут  наблюдать  за  трясением
паутины? Я допускаю, что  она  существует,  но  сколько  вы  наберете  Дон
Кихотов, которые готовы на драку? С силой можно бороться только силой. Она
есть у вас?
     Криста согнула руку, кивнула на плечо:
     - Вот мои мускулы.
     Нильсен усмехнулся, лицо его подобрело, сделавшись старым и  дряблым.
Отчего к старости люди  делаются  добрее,  чем  в  зрелые  годы,  подумала
Кристина, это  закономерность,  интересно  бы  посчитать,  стыковавшись  с
биологами, они без нас, математиков, ответ на этот вопрос не дадут.
     - Выпить хотите? - спросил Нильсен. - Выбор скуден,  но  наливают  до
краев.
     - Мне надо в университет, там неудобно появляться пьяной.
     - Кристиансен - ваш отец?
     - Да.
     - Мы пытались его отбить...  Его доцент готовил операцию,  мы  хотели
отбить вашего отца, когда его возили на  машине  из  тюрьмы  на  допрос  в
гестапо, все было  на  мази,  но  потом  забрали  доцента,  дело  полетело
кувырком...
     Закурив, Кристина долго кашляла, потом спросила:
     - А вы не сидели?
     Нильсен покачал головой:
     - Я - везун...  Пил много... Пьяные - счастливчики. Я, милая  фрекен,
пил от страха... Пять лет прожил в страхе, оттого сейчас и начал писать...
Страх подвигает человека к фантазиям...  Сколько их у меня в голове?! - Он
пыхнул трубкой-носогрейкой. - Об®ясните, что изменится, опубликуй я список
нацистов, которые укрылись от возмездия? Папен был оправдан  трибуналом  в
Нюрнберге, а он лично передал портфель канцлера фюреру.  Шахт оправдан,  а
он финансировал создание армии и гестапо.  Их,  правда,  потом  осудили  в
немецком трибунале, но это же  чистой  воды  у ж и м к и,  западные  немцы
потирают руки: "вот у нас уже и свой  суд  есть!"  Дерьмо  не  тонет...  В
политике выгодно сохранять монстров,  глядишь,  при  неожиданном  повороте
курса пригодятся, политика похожа на калькулятор, любит счет...
     - Скажите, адвокат Мартенс - честный человек?
     - А что такое честность!? - Нильсен пожал плечами. - С  точки  зрения
"буквы" его можно было лишить права на профессию, но если подойти к делу с
прагматической точки зрения, то именно он спас  стране  десять  патриотов,
талантливых и добрых людей... Причем в Англии у него были родственники, он
бы там не бедствовал, да и образование получил в Оксфорде, - в отличие  от
тех  маленьких  адвокатишек,  которые  и  начали  против  него   кампанию,
отсидевшись в Лондоне... Нет, не знаю, как кто, а я к нему отношусь вполне
спокойно, он оказался честнее многих, он хоть что-то делал...
     - Спасибо.  Если вы измените свою точку зрения на мое  предложение  о
наци, позвоните, а?
     - Я ее не изменю, милая фрекен.  А телефон  давайте.  Я  очень  люблю
бывать в обществе красивых женщин...  Нет, нет, я не о том,  -  это  чисто
эстетическое, красота помогает работе, а нет  ничего  совершеннее  женской
красоты в мире... Диктуйте...
     Криста вдруг рассмеялась:
     - Погодите, но я забыла номер телефона! Он отключен, я  только-только
вернулась... Можно, я позвоню сюда и скажу свой номер?
     - Конечно. Я тут торчу круглосуточно... Позвоните, сразу же напрошусь
в гости... И научу варить грог... Любите грог?
     - Ненавижу, - ответила Кристина. - Терпеть не могу того, в  чем  есть
примесь сахара. У меня мужские вкусы...


     В  университете,  ее  сразу  же  восстановили  в  докторантуре:   ах,
Кристина, Кристина, все понятно, любовь, но разве  нельзя  было  отправить
телеграмму: "предоставьте отпуск на двадцать лет"?!


     ...Яхта стояла на том же  месте,  где  Кристина  оставила  ее  восемь
месяцев назад; краска облупилась, но внутри было все в полнейшем  порядке,
даже медные поручни не очень почернели; сторож сказал, что  он  поглядывал
за порядком: "Вы же молодые, в голове ветер, ну,  ничего,  доченька,  пока
есть на свете старики, можете безумствовать, нам скучно, когда  нет  дела,
слишком навязчиво думается о смерти".
     ...Страховой агент, который просил называть его  по  имени  (Роберт),
заметил, что продавать сейчас яхту - чистое  безумие:  "Хороших  денег  не
получите, а через пять лет таких корабликов не будет,  сделано  на  заказ,
лучшими мастерами;  давайте  застрахуем  ее  на  четверть  миллиона,  хоть
платить придется много, но уж лучше потом взять, чем  сейчас  потерять;  в
крайнем случае утопите,  я  научу,  как  это  сделать,  за  риск  уплатите
пятьдесят тысяч, без меня ничего  не  предпринимать,  дело  может  грозить
тюрьмой".


     В кино Криста не пошла, вернулась домой рано, письмо Роумэну написала
без помарок, очень кратко: "Дорогой! Видимо, правильнее будет, если ты сам
возбудишь дело о разводе.  Ты прав: здесь тоже все  сломаны.  Мои  попытки
отомстить наталкиваются на мягкую стену плохо скрываемого непонимания  или
страха.  Видимо, - снова ты прав - происходит то же, что и в Америке. Если
захочешь, чтобы я вернулась к тебе, - напиши.  Если ничего не напишешь,  я
буду ждать.  Если же ты пришлешь телеграмму, заверенную  юристом,  что  не
возражаешь против продажи нашего дома и яхты, буду считать себя свободной.
Я".


     Через пять  дней  Пол  прислал  согласие  на  продажу  дома  и  яхты,
заверенное юристом студии "Юниверсал".


     Дом купил господин Упсалл,  предприниматель  из  Христиании;  уплатил
ровно столько, сколько просил адвокат Мартенс.  Он же.  Мартенс,  подобрал
Кристине двухкомнатную  квартиру  на  третьем  этаже,  с  окнами  в  парк,
неподалеку от университета.
     На телефонной станции  Криста  написала  заявление  об  установке  ей
номера в новой квартире, поинтересовалась, может ли она  выбрать  себе  те
цифры, которые по душе: "Я математик, верю в  значение  суммы  чисел";  ей
любезно ответили, что, поскольку в  действие  вводится  новая  подстанция,
просьбу  фрекен  можно  удовлетворить;  номер  был  легко  запоминающимся:
25-05-47; рано утром отправила телеграмму в Голливуд, Роумэну,  сообщив  о
продаже дома; дату заполнения бланка проставила сама: "25 мая 1947 года".
     ...После того, как все формальности  были  соблюдены,  Криста  внесла
деньги за страховку яхты.  Мартенс выехал в Мюнхен, пообещав ей  позвонить
или  написать  через  две  недели:  "Раньше  не  управлюсь,  милая  фрекен
Кристиансен".



        ШТИРЛИЦ, ГАНС                                    (Барилоче, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     - Иди к ним, иди, - взмолился Ганс. - Это акулы, они набиты  деньгами
и не умеют кататься, их перехватит дон Антонио, иди же, только  ты  можешь
затащить их к нам!
     - Не суетись, дурашка, - Штирлиц усмехнулся. - Если они американцы, а
они, действительно, скорее всего американцы, подойди к ним сам, янки любят
тех, кто  говорит  через  пень  колоду  и  с  акцентом,  им  нравится  все
иностранное...  Я их отпугну нью-йоркским акцентом, они своих боятся -  те
обдерут их за милую душу.
     Ганс, не отрываясь  от  окошка,  заросшего  ледяным  плюшем,  посреди
которого  он  выскоблил  щелочку  и  расширил  ее  быстрым,   пульсирующим
дыханием, цепко наблюдал за тем, как семь человек  -  пять  мужчин  и  две
женщины, одетые по-американски, достаточно скромно и в высшей мере удобно,
но явно не для горнолыжных катаний, - топтались на месте, поглядывая то на
коттедж Отто Вальтера, то на прокатный пункт дона Антонио.
     - Они меня не  поймут,  Макс,  я  же  говорю  по-английски  с  грехом
пополам! И потом я смущаюсь, я не умею заманивать, это унизительно!
     - Ну-ну, - сказал Штирлиц и поднялся. - Попробую. Пожелай мне ни пуха
ни пера.
     На улице было  достаточно  холодно,  но  ветер  с  Кордильер  уже  не
задувал; значит, через час-другой солнце начнет припекать; снег  прихвачен
ледяной корочкой, кататься нельзя, унесет со склона, разобьешься о  камни;
пока-то американцев экипируешь, пока-то поднимешь на  вершину,  об®яснишь,
как  надо   п л у ж и т ь   -  спускаться,  постоянно   притормаживая,   -
установится погода, день будет отменным.
     - Я вас заждался, - крикнул Штирлиц американцам издали. - Уже полгода
жду! Всех катал - и англичан, и голландцев, и французов, - а вот настоящих
янки не поднимал на вершину ни разу!
     Седой к