одписался псевдонимом "Д.  Ф. К.", составленным из начальных  букв
своего имени.  Он был уверен, что похитители его поймут, а  для  остальных
странное об®явление пройдет незамеченным.
     В семь часов вечера зазвонил телефон.  Глухой голос спросил, получено
ли письмо с  п о д п и с ь ю?
     Учитель ответил:
     - Да. И я очень рад, что вы меня верно поняли.
     На следующий день в двадцать  тридцать  в  дверь  доктора  постучали;
шофер такси протянул длинный конверт и спокойно от®ехал, -  номерной  знак
был виден отчетливо' ясно, попросили отвезти письмо "другу", - член  банды
так себя не ведет.
     В письме сообщалось, что  доктор  должен  отправиться  к  заброшенной
сосисочной; там, под камнем, он найдет записку.
     Выехали, когда совершенно стемнело; машина  адвоката  остановилась  в
пустынном месте, окруженном полуразвалившейся галереей.
     Доктор Кондон поднялся на галерею и достал  из-под  кирпича  записку:
"Пересеките улицу и двигайтесь вдоль забора к кладбищу, до улицы 233.  Там
встретимся".
     И доктор Кондон пошел по безлюдной улице к воротам  кладбища  Вудлоу.
Несмотря на то, что он  никого  не  видел,  доктор  чувствовал  -  за  ним
наблюдают.  Пробило двадцать один  тридцать;  он  заметил  размытое  белое
пятно, осторожно двигавшееся среди могил;  человек  делал  рукой  какие-то
знаки.
     Кондон  пошел  навстречу;  в  глубине  кладбища,  среди  деревьев   и
памятников, его ждал мужчина.  Доктор смог запомнить глаза, смотревшие  на
него из-под полей надвинутой на лоб шляпы; лица различить  было  нельзя  -
тьма непроглядная.
     - Принесли деньги? - это был тот же голос,  с  иностранным  акцентом,
который доктор слышал по телефону.
     - Нет. Я не принесу деньги, пока не увижу ребенка.
     - А меня казнят, если ребенок мертв?
     - Мертв?! - закричал Кондон в ужасе.
     - Не кричите! - рявкнул мужчина.  -  Ребенок  жив  и  прекрасно  себя
чувствует.
     - Как вы можете доказать, что я разговариваю с тем человеком, который
мне нужен? - спросил доктор.
     - Разве вы не получали писем, подписанных кругами?
     Кондон вытащил из кармана два зажима, которые находились  в  кроватке
ребенка, - он взял их с разрешения Линдберга:
     - Ответьте, что это такое?
     - Ребенок был закреплен этими зажимами в кроватке, - сразу же ответил
незнакомец.
     - Верно. Как вас зовут?
     - "Джон", - ответил тот.
     - Откажитесь от этого дела, "Джон", - взмолился доктор. - Пойдемте со
мной...  У меня есть тысяча  долларов,  они  будут  вашими,  отдайте  дитя
добром...
     - Нам не нужны ваши деньги, - ответил "Джон".
     - Но ребенок жив?
     - Конечно...
     ...Через пять дней доктор получил по почте посылку -  ночную  рубашку
Чарльза-младшего. В записке, которую завернули в рубашонку, было выдвинуто
новое требование: "Принесите выкуп до того, как увидите ребенка.  В случае
принятия этого условия Линдберг  должен  дать  об®явление  в  нью-йоркской
газете "Америкэн", всего три слова: "Согласен. Деньги готовы".
     Линдберг поместил  это  об®явление.  День  за  днем  выходило  оно  в
указанной газете, но "Джон" молчал...
     Через несколько дней доктор Кондон получил, наконец,  ответ  "Джона":
"Сообщите, готовы ли вы к проведению операции в субботу вечером? Если  да,
опубликуйте в газете эти же три слова".
     Теперь Линдберг более всего боялся спугнуть похитителей.
     Национальное  казначейство  пообещало,  что  его  агенты  не   станут
вмешиваться в это дело, но лишь  отметят  номера  банкнот,  которые  будут
переданы  похитителям.  Несмотря  на  советы  полиции,  Линдберг    упорно
настаивал на том, чтобы в месте, где должно произойти  свидание,  не  было
никаких засад.
     Наступил субботний вечер.  Линдберг и  Кондон  заканчивали  последние
приготовления к выплате требуемого выкупа.  Деньги были разложены  в  двух
пакетах: в одном было пятьдесят тысяч  долларов,  во  втором  двадцать;  в
общей сложности 5150 банкнот  четырех  достоинств:  по  5,  10,  20  и  50
долларов...
     Линдберг, адвокат Брекенридж и Кондон сидели в доме старого учителя в
ожидании новых инструкций.  Кондон казался совершенно  спокойным,  но  его
семья была как на углях: учитель был единственным, кто видел "Джона" и мог
бы опознать его; вполне возможно,  что  бандит,  получив  деньги,  захочет
избавиться от свидетеля.
     В девятнадцать сорок пять к дому под®ехало такси;  как  и  в  прошлый
раз, незнакомый шофер протянул Кондону конверт и спокойно уехал.  В письме
было указание:  "Возьмите  записку,  спрятанную  возле  дверей  цветочного
магазина кладбища Сан Рамон".
     Линдберг отвез учителя в указанное место; в записке было  две  фразы:
"Следуйте по проспекту Вайтмон на юг.  Возьмите с собой деньги;  приходите
один".
     Однако Кондон оставил ящик с деньгами  на  сиденье  машины,  рядом  с
Линдбергом: "Сначала я все же поговорю с ним".
     Он  дошел  до  ворот  кладбища;  у  изгороди  стоял  "Джон";   доктор
приблизился к нему.
     - Принесли деньги? - спросил "Джон".
     - Они в машине, - ответил доктор.
     - Несите...
     - Я не вручу их вам до тех  пор,  пока  вы  не  назовете  место,  где
находится ребенок.
     - Пока сходите за деньгами, я нарисую план той местности.
     Получив деньги, "Джон" вручил Кондону конверт:
     - Прочтете через шесть часов! Ни минутой раньше!
     Через  пять  минут  Линдберг  и  учитель  вскрыли  конверт:  "Ребенок
находится на борту яхты "Нэлли".  Это  небольшая  яхта,  восьми  метров  в
длину, которая курсирует между Хорснекс-Бич и Гей-Хэд, недалеко от острова
Елизаветы".
     Поиски яхты продолжались безрезультатно  не  одну  неделю;  а  "Джон"
исчез, растворился, пропал в десятимиллионном Нью-Йорке.
     За учителем Кондоном была установлена  постоянная  слежка  -  главный
свидетель обвинения; никто, кроме него, не мог бы  опознать  "Джона";  три
детектива денно и нощно стерегли его, куда бы он ни направился.
     А еще через несколько недель в лесу, неподалеку от  дома  Линдбергов,
совершенно случайно был найден труп их сына, Чарльза-младшего.
     Мальчик погиб в день похищения, - так, во всяком  случае,  утверждала
судебно-медицинская экспертиза..."


     Мюллер поднял на Штирлица глаза, в которых стояли слезы:
     - Зачем вы дали мне этот ужасный  материал,  Штирлиц?!  К  чему  этот
садизм?! Это же разорвет сердце каждого отца! Зачем я  должен  был  читать
это на ночь?
     - Выпейте снотворное, - посоветовал Штирлиц. - Что же  касается  трех
квадратов, вырезанных по горизонтали, - то вам этот знак был известен  еще
в двадцатом году, во время стажировки в отделе особо опасных преступлений,
когда был ограблен дом вашего бургомистра... Сначала у него просили деньги
"добром" - прислав угрожающее письмо...  Только там бандит вырезал не  три
квадратика, а один...  Так что начинал он у вас, группенфюрер... В  Штатах
лишь продолжил начатое... Но и это не все...



        РОУМЭН, ПЕПЕ, СОМОСА, ВИЗНЕР              (Панама, Манагуа, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Франц  Брокман,  о  котором  Штирлиц  сообщил  Роумэну  теперь    был
Франсиско; седой, высокий, тонкий, как спичка, он проворно  метался  между
столиками ресторана "Каса Педро"  на  берегу  океана,  обслуживая  большую
группу туристов; лицо его было сосредоточенным,  собранным,  однако  глаза
постоянно  улыбались  -  очень  голубые,  излучавшие    добро,    какие-то
скорбно-умиротворенные...
     Панамский адвокат Личу, встретивший  Роумэна,  Гуарази  и  охранников
возле трапа самолета,  вывез  их  в  город  минуя  паспортный  контроль  и
таможенный досмотр; он и это мог;  пограничники  были  предупреждены,  что
прибывает экономическая делегация на правительственном  уровне,  встречать
ее будет советник, профессор, доктор Личу, чтобы не  привлекать  излишнего
внимания, поскольку речь идет о фантастической сделке, разрешить  в®езд  в
страну "без формальностей". Звонок в аэропорт  в ы д а л  генерал Падилья;
вполне управляем; пришлось, конечно,  з а р я д и т ь  -  золотые пуговицы
для френча и золотые звезды на пилотку и погоны.
     Именно поэтому  и щ е й к и  растерялись,  когда  последний  пассажир
прошел паспортный контроль: никто из  тех,  кого  ждали  по  крайней  мере
девять  американских  разведчиков,  не  считая  панамских  детективов,  не
появился; действительно растворились в воздухе.
     Лишь через три часа военная контрразведка смогла нащупать нить, узнав
о звонке генерала Падильи.  Однако  в  это  время  машина  адвоката  Личу,
миновав Ла-Чореру Пенономе, Нату и Агуадульсе, уже свернула на проселок  и
остановилась около Читры - модерновые хижины на  берегу  океана,  песчаный
пляж, бары под лианами, "Каса Педро".
     Во время гонки по шоссе в Читре (отсюда не более  ста  километров  до
Коста-Рики, "переход  через  Месанью  обговорен,  там  ждет  машина  марки
"линкольн", через десять часов будете в Манагуа") Личу,  крепкий  мулат  в
очках, что еще больше подчеркивало его спортивность, - бывают такие  лица,
которых очки в роговой оправе делают  устремленно-агрессивными,  -  глотая
слова, быстро об®яснял ситуацию:
     - Конечно, этого Франца было найти не просто! Первые два часа я был в
отчаяньи! Потом решил посмотреть испанские имена, - и вот он,  тепленький!
Кстати, на границе с Колумбией, в горах,  живет  еще  один  никарагуанский
немец,  Альберт  Петерс...  Работает  на  кофейной  плантации.  Агроном  у
Санчеса-и-Масторги.  За год они сделались  самыми  надежными  поставщиками
кофе, очень удобно пакуют  -  с  фамилией,  телефоном  и  адресом.  Многие
рестораны Панамы делают им заказы на год  вперед.  Растущий  бизнес.  Этот
немец  вытащил  плантации  из  полнейшего  запустения.  Думаю,  войдет   в
компаньоны.  Масторга  любит  гулять  в  столице.  У  него  там   какая-то
американка.  Сговорятся, видимо, на треть. Значит, через  пару  лет  немец
сколотит полмиллиона баков.  Великая нация. Никто не умеет  так  работать,
как они...
     - Брокман здесь давно? - спросил Роумэн, дождавшись, пока Личу  полез
за сигаретой  и  начал  ее  прикуривать,  иначе  в  разговор  влезть  было
совершенно невозможно. - Почему он не пристроился на  кофейные  плантации?
Он же большой мастер этого дела, к тому же  специалист  по  лесу,  хороший
коммерсант.
     - Послушайте, Макс, - ответил Личу, - не слишком  ли  многого  вы  от
меня хотите?
     -  Сколько  отсюда  миль  до  этого  самого  Петерса?  -    задумчиво
поинтересовался Роумэн.
     - Много.  Это другая сторона государства. Да и потом  я  не  возьмусь
доставить вас туда.  Придется стрелять. Наверняка, дороги уже перекрывают.
Мы с вами хорошо проскочили.  У нас ведь, пока не дозвонятся до  главного,
палец о палец никто не  ударит,  на  кой  черт,  еще  не  угодишь,  голову
снесут...  Слава богу, американцы научили  нас  консультировать  у  юриста
каждый шаг, стало чуть меньше произвола, а ведь раньше каждый  алькальд  в
самом завалящем городишке мог делать все, что ему заблагорассудится!  Все,
понимаете, абсолютно все! В  Агуадульсе  местный  алькальд  издал  приказ,
запрещающий проезд повозок по городу.  За нарушение - штраф. При повторном
- арест.  Люди спросили: "А на чем  же  привозить  кирпичи  на  строящиеся
здания?" А он ответил: "Это ваша забота.  Повозки - прошлый век, неопрятно
и остается навоз на улицах. Я хочу воспитывать молодое поколение горожан в
духе культуры и преклонения перед прекрасным".  Честно-то говоря,  хозяева
повозок не уплатили ему сколько надо, а заработок у  алькальдов  грошовый,
живут на  п о д н о ш е н и я,  тоже можно понять...  Для того, чтобы жить
сносно, в его руках только одно оружие - запретить другим все, что  только
можно.  А можно - все... Во время выборов - он знал, что им недовольны,  -
его люди обошли всех тех  кто  допущен  до  голосования,  и  предупредили:
"Будешь заходить в кабинку - изуродуем и сожжем дом. Голосуй, не заходя за
бархат! Чтоб все было на виду"...
     - Крепкий парень, - заметил Гуарази. - И чем же кончилось?
     Личу пожал плечами:
     - Девяносто семь процентов проголосовали за него чем  еще  это  может
кончиться?
     - Но повозки ездят по городу, - заметил Роумэн. - И немало.
     - Так этого алькальда пришлось  нейтрализовать,  -  ответил  Личу.  -
Все-таки если самоуправство граничит с  идиотизмом,  приходится  принимать
волевые решения.  Нельзя же до  такой  степени  компрометировать  институт
государственной власти...  Тем более, об этом узнали американцы, расписали
в своей прессе, неприятно, согласитесь...
     -  Хорошо,  -  Роумэн  достал  свои  совершенно  искрошившиеся  "Лаки
страйк", - а вы не смогли бы  навестить  Петерса,  скажем,  завтра?  После
того, как мы сегодня уйдем в Коста-Рику?
     - И что? - поинтересовался Личу, аккуратно глянув на Гуарази.
     - И получить от него иск к президенту  Сомосе  по  поводу  плантаций,
домов, аптек,  принадлежавших  ему  вплоть  до  того  дня,  когда  он  был
арестован, а затем выслан в Штаты для заключения под стражу... Дело в том,
что брат Петерса, социал-демократ, погиб в Освенциме...
     - Где? - не понял Личу. - Где он погиб?
     - В Освенциме, - повторил Роумэн. - Это лагерь, где гитлеровцы резали
людей для проведения экспериментальных медицинских  исследований.  Резали,
кстати без наркоза, чтобы определить наиболее явные болевые  точки...  Это
лагерь смерти... Они там сожгли что-то около двух миллионов людей...
     - Сколько?! - Личу даже выронил сигарету изо рта, резко  притормозил,
взял ее с кремовых чесучевых брюк, выбросил в окно. - Два  миллиона?!  Так
это больше чем вся Панама...
     - Он говорит правду, - тихо заметил Гуарази. - Так было.
     - Так вот, - продолжил Роумэн, положив руку  на  плечо  Гуарази;  тот
замер, однако ладонь не сбросил (молодец, Пепе,  подумал  Роумэн,  мы  еще
поговорим с тобой, у нас есть время, можно о многом  поговорить,  особенно
если ты не смахиваешь мою руку и это видят "первый" и "второй"; как  можно
за весь день не произнести ни одного слова,  фантасмагория  какая-то!).  -
Так вот, - повторил Роумэн, - если бы вы завтра выслали экспресс-почтой  в
Манагуа иск Петерса к Сомосе, - диктатор забрал все плантации немцев себе,
лично себе,  он  и  войну-то  об®явил  Гитлеру,  чтобы  завладеть  лучшими
плантациями страны, до десятого декабря сорок первого года  он  держал  на
стене кабинета портрет фюрера с дарственной надписью, - тогда  мы  получим
лишний козырь...
     - Если я отправлю вам  хоть  что-нибудь  экспресс-почтой,  -  ответил
Личу, - то этот пакет получит ваш  сын...  Это  еще  оптимальный  вариант,
скорее всего на почте придется доказывать родство  вашей  внучке...  Здесь
почта работает, как в прошлом веке... Телеграмма устроит?
     Роумэн спросил Гуарази:
     - Как вы считаете, Дик?
     - Не знаю. Личу, на Сомосу это может произвести впечатление?
     - По-моему, вас четверых шлепнут его гвардейцы  в  тот  же  миг,  как
только вы  поднимете  разговор  о  немецкой  собственности,  ставшей  ныне
богатством его семьи... Если это действительно так... Я, конечно, не знаю,
может, у вас, - он кивнул на Гуарази, - есть в Манагуа  сильные  контакты,
но мне кажется, что я обслуживаю четыре трупа, - вполне  милые  парни,  но
доживаете вы последние часы, жаль.


     Роумэн подошел к метрдотелю и сказал, что его друзья хотели бы  взять
столик, который обслуживает голубоглазый официант.
     - Конечно, конечно, - ответил тот, - эй,  Франсиско!  Сеньоры  хотят,
чтобы ты обслужил их! Быстренько приготовь столик!
     - Да, да, - угодливо ответил Брокман. - Сию минуту,  сеньоры...  Я  с
радостью угощу вас самой прекрасной пищей нашего чудного "Каса Педро".
     Когда он накрыл стол белоснежной  скатертью,  стремительно  расставил
приборы и  приготовился  слушать  заказ  Роумэна,  адвокат  Личу  тихонько
сказал:
     - Франсиско, если вы действительно тот  Франц  Брокман,  что  приехал
сюда после войны с севера, то знайте: эти господа отправляются в  Манагуа,
чтобы вернуть немецкую собственность ее прежним владельцам.
     Бокал выпал из рук официанта, сверкнув мертвенно-голубыми  осколками;
старик закрыл глаза, достал из кармана пилюльку и бросил ее под язык.
     - Простите, сеньоры, - сказал он. - Немного шалит сердце...  Я должен
подать десерт моим британским гостям...  Потом я с радостью отвечу на  все
ваши вопросы.  Но вы не из полиции? Я ведь заполнил все формуляры и в®ехал
сюда по разрешению североамериканских властей...
     - Сеньор Брокман, мы представляем интересы  тех  честных  немцев,  не
связанных с нацистами, которые пали жертвами преступных клик, -  отчеканил
Роумэн. - Поскольку у нас мало времени, я  попрошу  мэтра  подменить  вас,
пусть десерт британцам принесет он сам,  а  вас  мы  приглашаем  пообедать
вместе с нами, не возражаете?
     - Но...  Благодарю вас... Но это не принято... И потом я не одет, как
это положено для ресторана...
     Роумэн снял через голову рубашку, остался в майке, улыбнулся:
     -  Вот  мы  и  уравнялись  в  костюмах...    "Первый",    пожалуйста,
урегулируйте вопрос о подмене сеньора Брокмана.
     Парень не пошевелился, словно бы не слышал Роумэна.
     - Обращаться надо ко мне, - заметил Гуарази, - он выполняет лишь  мои
указания...  Иди и  договорись,  -  сказал  он  небритому.  -  Сделай  это
тактично,  дай  мэтру  десять  долларов,  извинись,  об®ясни,    что    мы
торопимся...
     Через минуту мэтр начал сам обпархивать британцев;  Брокман  опасливо
снял свою белую куртку, не зная, что с ней делать; Роумэн взял ее  у  него
из рук, повесил на спинку стула и обратился к собравшимся:
     - Сначала, как полагается у нас, "гринго", - "хайбол".  Потом - мясо,
а на десерт - фрукты. Принято, сеньоры?
     - Я бы не рекомендовал брать мясо, - понизив голос, сказал Брокман. -
У нас нет своих коров, туши везут из Давида, по жаре...  А рыбу  мы  ловим
сами... Она воистину прекрасна, а цена значительно дешевле.
     Гуарази посмотрел на Брокмана; его глаза - как и в Мадриде, когда  он
не отрывал глаз от Кристы, - были полны скорби.
     Когда мэтр подбежал к столу, Роумэн поблагодарил его  за  любезность,
сделал заказ, заметив:
     - Сеньор Брокман, видимо, в ближайшее время получит  наследство,  так
что дружите с ним. Всегда надо дружить с тем, за кем будущее...
     - О, мы старые друзья с сеньором Брокманом, - ответил мэтр. - Я  рад,
что вы привезли ему столь приятную новость...  По  случаю  такой  приятной
новости хочу угостить вас, сеньоры, бутылкой настоящей "мендосы".  Это  не
подделка, действительно, из Аргентины...
     - Подделка, - дождавшись, когда мэтр отошел, шепнул Брокман. -  Здесь
нет настоящей "мендосы".  Лучше пейте местное вино, оно  прекрасно...  Это
американцы приучили здешних людей преклоняться перед иностранным...  Янки,
словно дети, - больше всего ценят чужое, хотя свое  у  них  в  десять  раз
лучше.
     - "Кьянти" здесь нет, - заметил Гуарази.  -  Так  что  меня  вино  не
интересует.  Мистер Брокман,  мы  приехали,  чтобы  составить  ваш  иск  к
президенту Никарагуа Сомосе.  С успеха мы берем двадцать процентов. У  вас
было что-то около двухсот тысяч долларов в банке, не  считая  плантаций  и
домов.  Вы согласны уплатить пятьдесят тысяч баков,  если  мы  добьемся  у
Сомосы возвращения хотя бы части ваших плантаций и какого-нибудь из  ваших
домов на берегу или в столице?
     - Я готов отдать  половину  того,  что  вы  сможете  мне  вернуть,  -
сглотнув комок в горле, ответил старик. - Я мечтаю  вернуться  туда...  Но
ведь теперь немцы стали изгоями... Сомоса не пускает нас в страну...
     - Что с вами случилось седьмого декабря  сорок  первого  года,  когда
Сомоса снял со стены портрет Гитлера и  об®явил  войну  рейху?  -  спросил
Роумэн.
     - В ту же ночь мы все - и те, кто состоял в нацистской партии, и  те,
которые считали с