о:  связи  с
нацистами, пересекаемость их путей, ИТТ, гестапо, Гелен,  все  это  потом,
сначала я обязан отомстить за зелененькую. Мужчина, который мучает детей и
женщин, не может считаться человеком, он подобен  гнили;  тигры  бьются  с
тиграми, но не трогают тигриц, это противоестественно. А львы? Волки? Даже
отвратительные гиены? Только люди калечат женщин  и  детей  -  ради  того,
чтобы их собственная жизнь была удобной, хорошо оплачиваемой, комфортной.
     Ни один настоящий художник или мыслитель не  продавал  душу  дьяволу;
бессердечными злодеями становятся бездарные люди с  неуемным  честолюбием,
желающие жить по-царски, какая уж тут идея?!
     Судя по его лицу,  думается,  -  Штирлиц  достал  сигарету,  медленно
закурил, снова глянул на часы, Росарио опаздывал уже на шесть минут, - что
он выложит все.  Я ударю его рукоятью пистолета в затылок, чтобы оглушить,
свяжу руки и ноги, кожаные ремни я купил, чудо что за ремни, нигде их  так
не делают, как здесь и в Испании, кляп тоже готов, после брошу  его  возле
приемника,  сделаю  музыку  еще  громче  и  сяду  напротив...  Он   быстро
очухается, шок страха проходит  моментально...  Они  так  трусливы,  когда
рядом нет их палачей, готовых на все...  Начинают лепетать про приказ, про
то, что они поручили д р у г и м  выяснить, сами никогда не давали санкцию
на то, чтобы мучили...  Кальтенбруннер плакал в Нюрнберге: "Я лишь охранял
общественный  порядок!  Чиновники,  замеченные  в  злоупотреблении   своим
положением, предавались дисциплинарному суду СС"; видимо, он  верил  себе,
когда говорил так; нет ничего загадочнее дистанции  времени;  сразу  после
преступления человек рвет на себе волосы, катается  по  земле,  а  пройдет
день, месяц, год, и он забывает это, придумывает совершенно  иную  версию,
живет ею, верит в ее точность; а где же те клетки, которые хранят  память?
Почему же память так выборочна и снисходительна? Порою она напоминает  мне
шлюху; где память о Блюхере и Постышеве? Какие это были  прекрасные  люди!
Как нежен был Василий  Константинович  -  иначе  и  не  скажешь,  -  когда
встретил меня в Чите, как прекрасно приготовил пюре с салом и  луком,  как
был внимателен к любому моему желанию - министр вооруженных сил, уральский
мужик с большими, мозолистыми руками...  А ведь всего десять лет прошло  с
той поры, как он разгромил японцев  под  Халхин-Голом,  всего  десять  лет
назад его портреты не сходили со страниц газет... Не думай сейчас об этом,
приказал себе Штирлиц.  Это развалит тебя, потеряешь те качества,  которые
позволят выиграть схватку; случившееся  не  поправишь,  надо  делать  так,
чтобы понять, кому это на руку; впрочем, каждому  понятно,  что  это  было
больше всего на руку фашистам, вопрос в том, как это смогли сделать?  Кто?
Есть какие-то вещи, о которых  нельзя  думать  перед  тем,  как  предстоит
схватка, сказал он себе,  прости  меня,  Василий  Константинович,  прости,
пожалуйста,  что  я  не  хочу    сейчас    видеть    твое    лицо,    твои
пронзительно-черные глаза, коротко  стриженные  усы,  твою  улыбку,  когда
обнажались ослепительные кукурузные зубы и ты становился мальчишкой; ты  и
смеялся, как мальчик, заливисто, откинув свою  голову  римского  патриция;
откуда в тебе такая порода, уралец?!
     "Плимут" медленно под®ехал к парадному; шофер в фуражке - точно такой
же, какая была сейчас на Штирлице, -  обежал  автомобиль,  отворил  дверь,
помог Росарио выйти и, взяв его под руку, повел по  мраморным  ступеням  к
стеклянной двери.
     Неужели шофер пойдет  вместе  с  Росарио,  подумал  Штирлиц,  нажимая
кнопку,  которая  автоматически  открывала  огромную  стеклянную    дверь,
отделанную медными планками; как можно сверлить стекло, неожиданно подумал
он,  чтобы  пропускать  сквозь  него  медные  болтики?  Почему   оно    не
рассыпалось?  Очень  просто,  ответил  он  себе,  умные  люди  умнеют  так
стремительно,  что  далеко  не  все  поспевают  за  ними;  а  сколько  их,
вырвавшихся в авангард? Процент? Вот бы посчитать на досуге...
     Двери  отворились,  Росарио,  сопровождаемый  шофером,   подошел    к
Штирлицу; тот поднялся, склонив голову в полупоклоне.
     - Где здесь доктор Хуан Пла Фонт? - спросил Росарио.
     - А, это вы к нему? - Штирлиц поднялся.
     - Сеньор профессор Пла Фонт велел мне проводить  вас,  пожалуйста,  в
лифт...
     - Он там один? - спросил Росарио.
     - Нет, сеньор, у него  какой-то  коллега,  тоже  занимается  лечением
глаз...
     - Идите в машину, - сказал Росарио шоферу.
     - Лучше я провожу вас, дон Хосе, - ответил шофер. - Передам де Лижжо,
а потом вернусь в автомобиль.
     - Я провожу сеньора, не волнуйтесь, - сказал  Штирлиц,  открыв  дверь
лифта. - Можете отдыхать в автомобиле...
     - Ничего, - ответил шофер, - я не устал.
     И первым двинулся к лифту, придерживая Росарио под локоть.
     Ну и что, спросил себя Штирлиц.  Все кончено? Пристрелишь мерзавцев и
уйдешь? Разве это месть? У приговоренного к расстрелу самые страшные  часы
начинаются, когда он ждет ответ на апелляцию, он живет надеждой, впадает в
ужас, строит радужные планы, плачет, постоянно ощущая при этом, как  страх
постепенно разлагает его,  превращая  в  животное...  Нет,  если  я  смогу
пристрелить их, это не будет местью...  А что же сейчас случится?  Ведь  у
тебя только два ремня, чтобы связать Росарио, на шофера не хватит...  Да к
тому же он крепыш, сильнее меня... И он наверняка войдет в квартиру, чтобы
сдать Росарио с рук на руки профессору; а  у  меня  пустая  прихожая...  И
включен приемник, настроенный на ту  станцию,  которая  передает  вечерний
радиоспектакль -  с  погонями,  криками  и  стрельбой...  Вот  что  значит
планировать операцию, проецируя ее на свои поступки, сказал себе  Штирлиц,
всегда надо  п р о и г р ы в а т ь  роль за противника,  а  уж  исходя  из
этого, придумывать свою линию поведения... Ты проиграл, Штирлиц. Ты погиб.
И нет мне прощения за это, правда, ящерка? Я так хотел отомстить за  тебя,
зелененькая моя... Прости...



        РОУМЭН, СИНАТРА                                  (Нью-Йорк, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Фрэнк Синатра гордился своим отцом;  выходец  из  Италии,  он  влачил
жалкое существование на окраине Нью-Йорка, семья ютилась в  полуподвале  -
спальня и кухня пяти метров; один из "усатых"' заметил, как ловко  Синатра
кидал с повозки тяжелые мешки; мышцы его играли,  с и л и щ а.

_______________

     ' Так называли первых мафиози в США.


     - Эй, поди-ка сюда, - сказал "усатый". - Иди, иди, не пожалеешь.
     Синатра спрыгнул с повозки, улыбнулся:
     - Я догадываюсь, кто ты, но в ваши игры не буду играть, чту бога.
     - Дурак, -  изумленно  сказал  "усатый".  -  Меня  зовут  Витторе,  я
принимаю ставки на соревнованиях по боксу, почему бы тебе не прийти в  мою
школу атлетов и не постучать кулаками по груше? Один хороший бой даст тебе
больше, чем два месяца работы на этом вонючем складе.
     Синатра пришел в клуб Витторе; тренер, Серж д'Аспиньян, оглядел  его,
словно коня на ипподроме: на  победы  рассчитывать  не  приходится,  мышцы
истощены   работой,   но   может   держаться   хороших   десять   раундов,
з р е л и щ е н.
     Синатру  нещадно  били,  выставляя  против  профессионалов,   которые
никогда не занимались тяжелой работой - в бокс пришли мальчишками; зрители
ставили на количество раундов - сколько выдержит  с т а р и к;  ему  тогда
было двадцать семь: возраст, особенно в боксе.
     Однажды,  впрочем,  он  сорвал  куш:  Витторе  выставил  против  него
Билла-Наглеца; перед началом  поединка  Наглец  кричал  зрителям,  что  он
вотрет левой ногой в  ринг  этого  паршивого  макаронника,  ему  только  б
спагетти заглатывать и нянчить детей, все даги такие,  в  них  нет  ничего
мужского - или наемные убийцы, или  подкаблучники,  вытирают  слюни  своим
черномазым выблядкам; Синатра, слушая его, испытал слепое желание  вмазать
ирландцу в лоб до начала схватки; затаись, приказал  он  себе,  ты  должен
уложить эту сволочь; стань  лисой,  прикинься  трусом,  сыграй  страх,  но
задави его...
     Первый раунд Синатра бегал от Наглеца по  рингу;  зрители  вопили  от
яростного  предчувствия  скорой  расправы;  во   втором   раунде   Синатра
п о д ы г р а л,   упав  в   нокдаун;   поднялся,   начал   п л а в а т ь,
наваливаясь на здоровенного  Наглеца  так,  что  тот  был  лишен  маневра,
особенно удара правой;  Наглец любил дистанцию,  вкладывал  в  в ы б р о с
всего себя, становясь жгутом мышц; в близком бою был  бессилен,  плевался,
мычал ругательства, как-то раз даже выплюнул  к а п у  и укусил противника
за ухо; тот в растерянности отскочил, Наглец мгновенно  вытянулся,  достал
его, удар пришелся точно в печень, выиграл бой нокаутом.
     Только  в  пятом  раунде,  почувствовав,  что  Наглец    окончательно
сбесился, Синатра и вовсе повис на нем, ожидая, когда тот  выплюнет  капу;
так и случилось, вцепился зубами в ухо; Синатра чуть отклонился  и  вложил
всю свою ненависть в короткий удар по зубам Наглеца, не защищенным  капой;
кровь брызнула изо рта; Синатра ударил еще раз,  -  такого  удара  у  него
больше никогда не получалось; Наглец обрушился  на  настил;  с  ринга  его
унесли.
     Фрэнк во всем подражал  отцу:  в  сдержанности,  мягкости,  смелости,
умении выслушивать обидные слова; такой силы,  правда,  у  него  не  было,
пошел в мать - худенький, стройный,  он  прекрасно  двигался  и  пел;  это
нравилось тем, кто был постарше и пробавлялся мелким воровством.  Поначалу
лбы держали Фрэнка  за  паяца,  -  после  д е л а,  щипнув  пару  десятков
долларов,  они  просили  парня  спеть,  Фрэнк  никогда  не    отказывался,
присматриваясь к старшим ребятам; однажды заметил: "Вы неверно  работаете,
вас скоро заметут легавые, нельзя щ и п а т ь  в своем районе, я предлагаю
переместиться в Бруклин, там нас никто не знает, клиентов я соберу  своими
песнями, вы щипайте, моя доля - пятая часть с выручки".
     Однажды на них напала банда таких же, как и они, подростков;  Синатра
схватил с земли кусок металлического бруса и перетянул  того,  кто  достал
нож, по спине, парень упал  без  сознания;  когда  Синатра  повернулся  ко
второму - на голову выше его, -  тот  бросился  бежать.  Именно  тогда  он
сделал вывод - на всю жизнь: считаются с силой и бесстрашием.
     Как-то в  Бруклине,  когда  он  пел  свои  песенки,  а  его  приятели
присматривались  к  собравшимся,  кого  бы  обобрать,  пожилой  мужчина  в
скромном костюме, но с бриллиантовым перстнем на мизинце сказал:
     - Завтра в восемь часов приезжай в мой  ресторан  "Венеция",  это  по
дороге на Кони-Айленд, я дам тебе возможность выступить.
     Синатра приехал в отцовском пиджаке,  который  был  ему  велик,  и  в
целлулоидном воротничке, резавшем шею.
     - Ты что, - усмехнулся хозяин, -  намерен  исполнить  арию  сутенера?
Сними свое барахло, мы тут тебе что-нибудь подыщем...  Ты  ж  поешь  песни
нью-йоркских улиц, ну и будь веселым  парнишкой,  который  помогает  своим
друзьям таскать из карманов зевак зелененькие...
     - На мне не барахло, -  ответил  Фрэнк  Синатра,  -  а  костюм  отца.
Извольте принести извинение за ваши слова...
     - Ну, если это пиджак отца, то, конечно, я виноват...  Мне  нравится,
что ты так чтишь его, молодчага... Играть-то умеешь?
     - Подбираю, - ответил Фрэнк.
     - А сможешь петь с оркестром?
     - Чего ж не смочь? Конечно, смогу!
     - А пробовал хоть раз?
     - Сейчас и попробуем.
     - Ну и наглец, - рассмеялся хозяин, - но это хорошо,  только  наглецы
побеждают. Пошли на сцену, порепетируем...
     В тот день Синатра не выступал, петь  с  оркестром,  конечно  же,  не
смог; выступил лишь через две недели; через год Фрэнк приехал в Голливуд -
там началась его карьера. После того как он сыграл роль карточного игрока,
погибающего от кокаина, ему дали "Оскара".  Получив деньги, он вернулся  в
Нью-Йорк  и  отправился  к  дону  Витторио,  усатому  старику,   владельцу
атлетического клуба.  Тот свел его с доном Бенито. А тот назвал имя  друга
Лаки Луччиано - Бена Зигеля: "Иди к нему, сынок. Он будет знать о тебе. Он
поможет, и, хотя он не нашей веры,  сердцем  он  наш.  Лаки  без  него  не
предпринимает ни одного шага, голова".
     Бен Зигель тогда только начинал разворачивать работу в  Голливуде;  в
свете появлялся с маленькой, юркой женщиной  -  раньше  ее  звали  Дороти,
хорошенькая  м о д е л ь,  всему училась сама, папы и мамы с  деньгами  не
было, по ночам читала, научилась ловко говорить, вышла замуж за  графа  ди
Фрассо, довольно быстро от него отделалась, Бен Зигель стал ее кумиром,  -
все знали, что он вытворял во время сухого закона: с автоматическим ружьем
в одной руке и с гранатой в другой проводил транспорты с виски  там,  где,
казалось,  пройти  невозможно;  десятки  полицейских  поплатились  жизнью,
пытаясь преградить ему путь; тщетно.
     - В нашем бизнесе самое главное - связи, - наставлял Бена его  старый
друг Лаки Луччиано, выходец из того же квартала  итальянской  и  еврейской
бедноты. - Но связи можно удержать только в том  случае,  если  ты  ведешь
себя  как  джентльмен.  А  что  такое  джентльмен?  Это  человек,  который
выполняет то, что пообещал. Это человек, который одевается не как попугай,
вроде тебя, а следит за модой и чтит скромность.  Это человек, который  не
лапает при всех графиню, но беседует с  ней  о  Ренессансе  -  было  такое
училище в Италии, куда принимали только талантливых...  У тебя есть семья,
а ты всем  показываешь,  что  графиня  готова  тебе  пальцы  целовать!  Не
солидно.  Не по-мужски, Бен. Джентльмен не должен носить оружия, не должен
вступать в пререкания, не должен повышать голос, не должен  капать  густым
жиром на брюки, -  жадно  едят  бедняки...  Научись  пить  соки  и  жевать
зелень...  Это ценят в тех клубах, где ты начал вращаться... Только в этом
случае ты будешь иметь верных  друзей  среди  политиков,  судей,  актеров,
газетчиков.  Понял? Связи важнее  денег.  После  пятидесяти  важнее  всего
деньги, осталось  д о ж и в а т ь...  А нам пока только-только тридцать  -
можно  п о ж и т ь.
     - Ты думаешь, я обиделся на тебя за эту выволочку? - усмехнулся  Бен.
- На правду обижаются придурки.  Ты говорил  правду.  Но  ты  от  рождения
хитрый,  а  я  нет.   Ты  умеешь  скрывать  свое  естество,  а  я   привык
в ы с т у п а т ь,  живем-то один раз, Лаки!
     - Пришла пора кончать, Бен.  Хватит  в ы с т у п а т ь.  Я никогда не
забуду, что ты два раза спас мне  жизнь.  Я  никогда  не  забуду,  что  мы
утвердили свой бизнес благодаря твоей сумасшедшей храбрости.  Ты брат мне.
Такой брат, который роднее родного.  Но если ты хочешь быть в нашем деле -
запомни, что я тебе сказал. Мне это было непросто сделать, я слишком люблю
тебя, Бен. Даешь слово?
     - Ну и сволочь, - вздохнул тот. - Надо бы тебе стать  государственным
секретарем - так ты умеешь ломать людям кости!
     ...Вот к нему-то, к Бену Зигелю, и  пришел  Фрэнк  Синатра  со  своим
"Оскаром", не бог весть какие деньги, зато престиж, связи,  и м я.
     - Фрэнки, я скажу тебе правду, -  вздохнул  Зигель,  бросив  банкноты
Синатры, тщательно перетянутые белыми резинками, в свой портфель, - а она,
правда, всегда чуточку обидна.  То, что ты внес, - не  деньги.  Это  кучка
монет. Но я возьму тебя в долю, потому что ты Синатра...
     - Если это кучка монет - верни их мне, - сказал Синатра, - я  никогда
ни у кого не одалживался.
     - Ну вот видишь, ты и обиделся... Знаешь, какие взбучки дает мне Лаки
Луччиано? А я терплю.  Да, да, терплю! Потому что он желает  мне  добра  и
поэтому говорит обидную правду.  Я вложу твои деньги - не сердись, это  не
кучка монет - в  игорный  бизнес.  Каждый  человек  мечтает  раз  в  жизни
поставить сто  баков  на  цифру  "семнадцать"  и  получить  взамен  триста
шестьдесят.  Я намерен построить в пустыне,  где-нибудь  в  Неваде,  город
мечты, город-миф - игорные дома, автоматы, карты, пари и  ничего  другого.
Это даст мне миллионы, тебе - сотни тысяч.
     Синатра покачал головой:
     - Бен,  сотни  тысяч  мне  будут  давать  концертные  турне,  которые
организуют твои люди.  Я хочу  получать  с  твоего  города-мифа  миллионы,
потому что ты станешь получать  десятки  миллионов.  Не  пытайся  обдурить
меня, не выйдет.  Я ведь тоже сделал себя так же, как и  ты,  -  сам,  без
чьей-либо помощи.


     ...Роумэн поднялся на четвертый этаж отеля  "Плаза";  девять  номеров
занимали Фрэнк Синатра, его телохранители, оркестранты, гример,  костюмер,
массажист и врач-отоляринголог.
     Телохранитель, сидевший на стуле при выходе из лифта, выставил  ногу,
преградив путь Роумэну, и поманил его к себе пальцем.
     - Со мной так не говорят, парень, - сказал Роумэн. - Если  ты  хочешь
меня обыскать - обыщи, -  он  поднял  руки,  -  но  не  смей  манить  меня
пальчиком, я не голубой, понял?
     Телохранитель поднялся, ощупал карманы  Роумэна,  провел  руками  под
мышками, в промежности,  похлопал  по  щиколоткам  и  только  после  этого
спросил:
     - Что тебе нужно?
     - Мне нужно, чтобы ты сказал боссу, что пришел Пол  Роумэн,  которого
он  знает  по  Голливуду,  друг  режиссера  Гриссара,  работник   ОСС    и
государственного департамента.
     - Ишь, - телохранитель вздохнул, - ну  и  титулов  у  тебя!  Руки  не
опускай, пошли в четыреста седьмой номер, там все об®яснишь.
     Начальник охраны Синатры  был  его  старым  другом,  вместе  росли  в
Бронксе; выслушав Роумэна, поинтересовался:
     - А почему, собственно, я должен тебе верить? Может, ты пришел к  нам
со злом?
     - Слушай, ты получаешь деньги  за  то,  что  охраняешь  дона  Фрэнка,
правда? Вот этим и занимайся. У тебя тупая голова, чтобы обсуждать со мною
то, в чем ты отроду ничего не смыслил.  Пойди и  доложи,  что  пришел  Пол
Роумэн, мы знакомы по Голливуду, у меня предложение, которое может  стоить
триста миллионов долларов. Скажи, что я ни к кому с этим не обращался.
     - Сядь на стул, - сказал начальник охраны. - И не двигайся, пока я не
вернусь.  А ты, - он посмотрел на телохранителя, - посиди с ним.  Проверил
его?
     - Чистый, - ответил телохранитель.
     - А на бритву глядел?
     - Нет.
     Начальник охраны попросил Роумэна снять пиджак,  вывернул  карманы  -
нет ли бритвы, посмотрел карманы брюк, подошвы туфель,  воротник  рубашки,
только после этого вышел из комнаты, подтянув галстук, -  Синатра  требует
постоянной  опрятности:  "Учитесь  быть  европейцами,  терпеть  не    могу
свинопасов из ковбойских фильмов"...


     - Пол, как я рад видеть  вас!  -  Синатра  пошел  навстречу  Роумэну,
протягивая ему крепкую руку. - Какими судьбами?! Надолго?
     - Зависит от вас.
     - В таком случае вы пробудете здесь три года, семь месяцев  и  девять
дней, сорок пять минут и две секунды. Садитесь, что будете пить?
     - Виски. Много виски.
     - В таком настроении, как у вас, пьют безо льда, не так ли?
     - Что значит великий артист!  Все  понимает  по  интонации.  К  черту
слова, да здравствуют интонации!
     - Интонация вне слова невозможна, -  заметил  Синатра  с  неожиданной
жесткостью, наливая Роумэну виски. - Фисташки? Миндаль?
     - Ничего не надо.
     - Значит, соленый миндаль.  Меня с души воротит, когда  я  вижу,  как
пьют, не закусывая.  Вино - куда еще ни шло, но виски?!  Гадость,  вонючая
гадость! Ну, рассказывайте, что произошло, где лежат  триста  миллионов  и
как мы их с вами получим...
     - Вам известна структура гитлеровского рейха, Фрэнк?
     - Совершенно неизвестна.
     - Хорошо, а что такое гестапо? Про это слыхали?
     - Не издевайтесь над бедным артистом, Пол, бог вас за  это  покарает.
Гестапо - это их тайная полиция, они ходили в черном, про это знает  любой
мальчишка.
     - Далеко не любой. А скоро вообще все забудут.
     - Это вы