цем какие-то странные
фигуры на песке, потом спросила:
     - Думаешь, меня не гнетут такие же кошмары, как и тебя? Я ведь теперь
не оставляю мальчиков ни на секунду.  У меня в ушах крик,  которого  я  не
слышала...  Хотя они не кричали, их же пригласили покататься  на  гоночной
машине папины друзья, маленькие готовы сесть в гоночную машину, даже  если
за рулем Люцифер.
     - Как я понимаю, ты против того, чтобы мы продолжали все это дело?
     - Я не смею тебе сказать так, Грегори.  Я  слишком  тебя  люблю...  И
уважаю...  И мне страшно за Пола... И Кристу - веснушчатую нежность...  Но
ведь все не уместишь в одном сердце...  Переубеди меня, Спарк,  а  то  мне
что-то очень страшно, особенно когда, эта парочка перебирается к  нам  еще
ближе.
     - Заплачь, - шепнул он. - Прижмись ко мне и заплачь...
     - Это мне очень просто сделать...
     Она ткнулась ему лицом в шею, спина ее затряслась, и  он  понял,  что
Элизабет не играет, ей очень плохо, она прекрасно держится, но ей  так  же
плохо, как ему, а может быть, даже хуже...
     Он поднялся, потрепал ее по волосам, шепнул:
     - Не надо, Лиз.  Вставай, милая. Пойдем, -  он  помог  ей  подняться,
обнял и, прижав к себе, повел  к  машине;  они  прошли  мимо  парочки,  не
обращавшей на них  внимания.  -  Я  убежден,  что  его  спасут,  -  громко
заговорил Спарк. - Не верь врачам, они паникеры! Пол выстоит, он  крепкий,
от инфаркта умирают только слабаки, а он выстоит!
     - О, Грегори, милый, ты говоришь, как мужчина! - Элизабет  продолжала
плакать. - А я смотрела на его лицо, он постарел на десять лет... Он седой
как лунь... Такое не проходит даром...
     В машине  он  продолжал  утешать  ее,  -  предполагал,  что  и  здесь
в о т к н у л и  запись, - говорил, что поедет в Вашингтон, будет говорить
с Макайром, каждый человек имеет право на ошибку,  нельзя  казнить  своих;
дома открыл ящик стола и записал в  том  дневничке,  что  вел  по  просьбе
Рабиновича: "Завтра погода изменится".


     ...Погода изменилась ночью, задул холодный ветер,  и  пальмы  гнулись
стонуще, а их кроны казались разметавшимися во сне волосами женщины.


     ...Утром в клинику пришел режиссер  Гриссар,  в  руках  у  него  была
корзина с фруктами и огромный термос:
     - Я сварил тебе особый чай, Пол! Укрепляет мышцу сердца.  Гонит соли,
встанешь на ноги через неделю...  Я буду заезжать к тебе  через  день,  не
грусти... Если нужны деньги - говори сразу, я готов ссудить тебя, отдавать
будешь по частям.
     - Неужели ты поверил, что у меня  инфаркт?  -  Роумэн  усмехнулся.  -
Просто перепил, а Рабинович хочет заработать на длительном лечении... Что,
по-твоему, я плохо выгляжу? Приведи девку, я докажу тебе, что  нахожусь  в
прекрасной форме...
     - А я вижу! С чего ты взял, что я верю Рабиновичу? Я тебе верю,  Пол.
Просто  ты  зарос,  поэтому  выглядишь  не  так,  как  всегда...  Ты   что
почувствовал, когда тебя прижало?
     - Да  у  меня  было  так  пару  раз...  Просто  запекло  в  солнечном
сплетении, дыхание зажало... Будь я трезвый, и внимания бы не обратил... Я
же тогда набрался, вот и...
     - Левая рука болела?
     - Не то что бы болела... Какая-то стала холодная... Ну, покололо пару
раз в локте, наверное, упал...
     - Ты устал?
     - С чего ты взял? Сиди, я тебе рад...
     -  Слушай,  я  довольно  долго  размышлял  над  нашим   разговором...
Вообще-то, если ты согласишься  поработать  с  одним  моим  приятелем  над
сценарием о том, как человек сидит в тюрьме, а на самом деле воюет  против
наци, может получиться сценарий...
     - С кем я должен работать?
     - С моим сценаристом... Майклом Вэбстером, ты его наверняка встречал.
     - А сколько мне будешь платить?
     - Не обижу, Пол, не обижу. Мой продюсер заинтересовался, ему кажется,
что в этом есть зерно... Что ты? Болит? Почему морщишься?
     - Бабу хочу, вот и морщусь...
     - Поспи, Пол.  Самое хорошее, это поспать, если заболел. Во  сне  все
болезни проходят.  Я оставил Рабиновичу мой телефон, как  будет  скучно  -
звони, я сразу приеду, ты мне, действительно, симпатичен...
     ...Когда Гриссар ушел,  оставив  после  себя  тонкий  аромат  горьких
французских духов, Роумэн лежал  долго,  не  двигаясь,  ощущая  усталость,
словно после длительной пробежки.  Когда заглянула сестра, он попросил  ее
налить чая из термоса:
     - Это мне принес один дружок, говорит, что сварил особый чай, который
укрепляет сердце...
     - Я должна показать это доктору Рабиновичу, сэр... Он следит за вашей
фармакологией, я не могу разрешить вам пить то, что не он прописывал.
     - Позовите его...  Не надо делать из меня убогого! Я  через  два  дня
выйду к себе в "Юниверсал", мне надоело лежать здесь без толку!
     - Да, да, конечно, сэр! Вы молодцом! Сейчас я приглашу доктора,  одну
минуту.
     Рабинович пришел вз®ерошенный:
     - Ну и дружки у... - Роумэн стремительно вытянул руку,  показывая  на
термос, прижал палец к губам, Рабинович все понял, продолжил с еще большей
яростью: - у вашего брата  кинематографиста!  Приносят  какие-то  чаи  без
моего разрешения, как можно, а?! Вы тяжело больны, Роумэн, ясно вам?  И  я
запрещаю вам есть или пить что-либо без моей санкции!
     - Что значит "тяжело болен"? Инфаркт?
     - Не знаю...  Об этом еще рано говорить... Во всяком  случае,  острая
стенокардия! Хотите сдохнуть - извольте! Только не у  меня  в  клинике,  я
престижный врач!
     Роумэн показал глазами, что термос  надо  разбить,  Рабинович  и  это
понял сразу же.
     - Я сам позвоню этому вашему надушенному другу и скажу, чтобы  впредь
он консультировался со мной, что вам можно пить, а что нельзя! С него  еще
станется принести вам виски в термосе!
     Он взял огромный сосуд, поднес его к  умывальнику,  открыл  пробку  и
вылил содержимое; выливал с яростью, не  у д е р ж а л  в  руках,  уронил,
стекло  разбилось;  Роумэн  кивнул,  попросил  глазами  дать  ему  остатки
термоса,  быстро  разобрал,  нашел  то,  что  искал,  -  черненький  кубик
п о д с л у ш к и;  показал Рабиновичу, тот кивнул.
     - Зачем бить ценные вещи?  -  вздохнул  Роумэн.  -  Человек  обо  мне
заботится, а вы... Термос дорогой, как я теперь погляжу в глаза другу?
     - Ничего, выздоровеете - купите новый.
     - На какие деньги? Вы же меня разденете за ваше лечение.
     - Не болейте, не будем раздевать, мистер Роумэн. Пришла миссис Спарк,
но я ее к вам не пущу, на сегодня с вас хватит визитеров.
     Роумэн поманил Рабиновича, тот склонился над ним: "Посмотри,  нет  ли
на улице машины, там  должны  записывать  мой  разговор  с  помощью  этого
долбанного термоса". "Я же смотрел, - одними губами ответил  Рабинович,  -
стоит "форд" с двумя пассажирами, под®ехали сразу же,  как  только  пришла
Элизабет". "Ну, сволочи, - шепнул Роумэн, - вот ведь обложили, а?!"


                                                     Мисс Сьюзен Джилберт,
                                                           вице-президенту
                                      "Эксперимэнтл синема инкорпорейтэд",
                                                              Пуэрто-Монт,
                                                       почтовый ящик 2177,
                                                                     Чили.

          Уважаемая мисс Джилберт!
          Мы с большим интересом прочитали Ваше письмо,  однако  не  можем
     дать окончательного ответа, поскольку все планы на  ближайшие  месяцы
     уже находятся в процессе реализации, а перспектива на  следующий  год
     еще не до конца ясна.
          Тем не менее оставляем  за  собой  право  воспользоваться  Вашей
     любезностью.  Мы намерены -  в  удобное  для  нас  время  -  прислать
     квалифицированного  специалиста  для  ознакомления    с    уникальным
     Пуэрто-Монтом и его чудными окрестностями.
          Жильем и транспортом наш эксперт  будет  обеспечен,  речь  может
     пойти лишь о том, чтобы Вы оказали ему (ей) помощь в  ознакомлении  с
     Вашим городом и окружающими районами.

                                                                Люси Фрэн,
                                           заместитель помощника директора
                                                по коммерческой продукции,
                                                    "Твэнти сенчури Фокс",
                                                                 Голливуд,
                                                                      США.


     Ночью Штирлиц прочитал письмо Роумэна, проутюжив его всего лишь  один
раз; строчки, написанные  крутым  почерком  Пола,  были  видны  отчетливо,
читалось легко, без очков:
     Дорогой друг!
     Я  соответствующим  образом  проинструктировал   человека,    который
отправился в Европу.
     Думаю, он найдет возможность поработать в архивах  по  тем  позициям,
которые Вы обозначили.  Он и все мы приложим максимум сил, чтобы  снабдить
Вас материалами уликового характера (если, конечно, они  сохранились)  еще
до начала нового тура переговоров "Дженерал электрик" с людьми Перона.  Те
каналы связи, которые мы оговорили на крайний случай, остаются в силе.
     Теперь о том, что делаю я.
     Все мои усилия направлены на то, чтобы найти "Пепе" и  встретиться  с
его боссами, предварительно собрав нужную информацию.
     Вы говорили, что Мюллер  обладает  ключом  и  шифром  к  сейфам,  где
хранятся сотни миллионов нацистских денег.  Могу ли  я  оперировать  этими
суммами и вышеупомянутой фамилией, если мой план удастся и я  смогу  выйти
на тех людей, которые  нас  интересуют?  Если  "да"  -  сообщите  условной
открыткой по известному Вам адресу.  Телефоном  моего  друга  пользоваться
нельзя - по понятным Вам причинам.
     Я согласен с Вами, что с Риктером беседу проводить еще рано. Убеждены
ли Вы в том, что он напишет Вам те данные, которыми  можно  оперировать  в
сенате, конгрессе и в нашей прессе? Без этого нас обвинят в диффамации,  -
в этом смысле  моя  страна  совершенно  особая,  требуются  неопровержимые
доказательства вины... Впрочем, я сразу вспомнил несчастного Брехта, и мне
стало не только горько, но и смешно.  Тем не менее учтите это соображение.
Форма уликового документа должна быть абсолютной.
     Я начал наводить справки о Вилле Хенераль Бельграно.  Вся информация,
которую можно получить, будет нами собрана и отправлена Вам.
     Что касается "пустого гроба" Мюллера, то  эту  новость  я  передам  в
Лондон,  Майклу Сэмэлу,  не  сейчас,  а  в  тот  момент,  когда  вся  наша
п а р т и я  вступит в завершающую стадию.  Коронный удар надо наносить  в
самом конце схватки. Сейчас еще рано. Можно спугнуть  ц е п ь.
     Со своей стороны, я начал изучение материалов  по  делу  о  похищении
сына летчика  Чарльза  Линдберга.  Если  появится  что-либо  заслуживающее
внимания, вышлю.  В литературе  нашей  страны  существует  довольно  много
версий, однако я пока не вижу, как Мюллер мог быть втянутым в это дело. Не
заблуждаетесь ли Вы? Повторяю: уликовый материал, особенно в  таком  деле,
как  трагедия  Линдберга,  должен    быть    абсолютным    и    совершенно
беспристрастным.
     Если удастся доказать его причастность к трагедии Линдберга, вопрос о
его возможных контактах с макайрами станет совершенно невозможным, Америка
чтит своих героев...
     Со своей стороны, меня интересует: не попадались ли Вам в свое  время
какие-либо  материалы  о  синдикате  прежде  всего  во  время    вторжения
американо-английских войск в Сицилию, и особенно  о  нынешнем  губернаторе
Нью-Йорка О'Дуайере? Может быть, такого рода материалы проходили через  ту
службу, в которой Вы занимали столь видный пост три года назад?
     Я поручил моему посланцу в  Европе  изучить  дело  о  последних  днях
Муссолини.  Мне кажется, что как раз  тут  можно  проследить  определенную
связь с Мюллером. Однако это подлежит самой тщательной проверке, запасемся
терпением.
     Вы совершенно неправы, когда думаете, что первый нокаут выбил меня из
колеи.
     Я, как и Вы, убежден в необходимости продолжения борьбы против  наци.
В этом наш солдатский долг.  Будущие поколения  проклянут  нас,  если  мы,
американцы и русские, не вырвем с  корнем  ядовитое  жало  Гитлера  и  его
последышей.
     Ждите моих сообщений.
     Формы связи - в случае непредвиденных изменений ситуации у Вас или  у
меня - остаются теми же, что мы обговорили при расставании.
     Жду Ваших писем.
     Каждая  информация,  поступающая  от  Вас,  изучается   мною    самым
тщательным образом.
     Я благодарен Вам за то, что Вы  сообщили  мне  о  м-ре  Кэйри  и  его
сестре, столь зверски убитой бандой гангстеров.  Я начал  заниматься  этим
делом, но пока еще не знаю, пригодится ли мне м-р Кэйри в будущем. До меня
дошли сведения, что он отдал себя школе, где преподает в младших  классах,
и церкви.  Такого рода люди, как правило, зовут к  всепрощению,  что  -  в
нашем общем деле - исключено.



        СЕНАТОР ОССОРИО, КЛАУДИА                     (Буэнос-Айрес, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Оссорио проснулся рано, когда солнце еще только-только угадывалось  в
зыбком, сером, зимнем, августовском небе;  пять  минут  он  позволял  себе
понежиться в кровати; с тех пор, как Елена уехала с внуками  в  провинцию,
жил совершенно один; конечно, детям там значительно лучше,  ферма  хоть  и
крошечная, три комнаты, зато очень большая веранда, неподалеку  прекрасный
пруд, минеральная вода - профилактика от рахита, парное молоко, три  пони,
не говоря уже о табуне, брат разводит лучших  коней,  счастливчик,  всегда
брезговал политикой: "От нее  пахнет,  купля-продажа,  фу!"  Раньше  Елена
делала ему получасовой массаж спины, это было настоящее блаженство;  перед
от®ездом она договорилась с сеньорой Грольски,  квалифицированной  сестрой
милосердия (переселилась в Байрес в  сорок  четвертом,  до  этого  жила  в
Кенигсберге); та, действительно, прекрасно разминала соли,  но  уже  после
второго  массажа  сказала,  что  ей  очень  жарко;  не  будет  ли  сенатор
возражать, если она станет  массировать  его  в  купальничке  ("Нет,  нет,
увольте, я не из этой команды, сеньора Грольски"); больше вызывать  ее  не
стал (он только один раз изменил Елене, и память об этой шальной ночи была
столь мерзостна и унизительна, что всякая мысль о другой женщине была  ему
отвратительна).
     Первые месяцы после того,  как  Оссорио  прибавил  к  своему  титулу,
ставшему за двадцать лет привычным,  короткое  "экс",  он  страдал  не  от
ущемленного чувства самолюбия (хотя и это было, что греха  таить),  но  от
того, что сломался привычный уклад жизни.  Раньше неделя была расписана по
минутам; секретарь Педро Валеро следил за расписанием, как хороший  тренер
за боксером; в десять он обычно начинал свой день; до сенатских  заседаний
просматривал корреспонденцию, встречался не только с избирателями, но и  с
представителями министерств,  банков,  с  юристами,  защищавшими  интересы
профсоюзов и иностранных компаний; в два часа уезжал обедать,  отдыхал  до
четырех, потом возвращался и диктовал письма,  работал  со  стенографистом
сеньором  Барановичем,  готовил  тексты  выступлений,  делал  заметки  для
предстоящих встреч с людьми из правительства, с ними надобно  держать  ухо
востро, каждое слово обязано  быть  взвешенным,  как-никак  люди  с  двумя
образованиями - юриспруденция и экономика, чтобы руководить страной,  надо
понимать толк и в законе, и в бизнесе.  С девяти  часов  начиналось  время
приемов;  заезжал  за  Еленой,  быстро  принимал  душ,   переодевался    в
ненавистный черный костюм и  отправлялся  в  посольства:  от  американцев,
воевавших с немцами,  ехал  к  немцам,  воевавшим  против  американцев;  к
французам, представлявшим маршала Петена, не ходил демонстративно, слишком
любил Францию,  матерь  республики;  считал  за  правило  наносить  визиты
вежливости трем французским офицерам,  представлявшим  де  Голля  и  Жиро;
горевал, видя, как они враждебны друг к другу; антифашисты,  ведут  борьбу
против бошей, но при этом с трудом переносят друг друга,  неужели  чувства
сильнее логики, как обидно!
     Приемы  обычно  кончались  около  двенадцати;  когда  Оссорио   начал
работать  в  комиссии  по  расследованию  антиаргентинской    деятельности
нацистов, он не пропускал  ни  одного  приема  в  посольстве  рейха,  даже
выкраивал время для просмотра фильмов,  присылавшихся  в  Буэнос-Айрес  из
Берлина.
     Его потрясли ленты, посвященные "гитлерюгенду"; сделал перевод  гимна
нацистской молодежи - ни одной  мысли,  крикливая  пропаганда:  "Наш  флаг
развевается над миром, один за другим, ровным строем, мы идем в лучезарное
будущее, маршируем за нашим Гитлером сквозь ночи  и  невзгоды,  за  флагом
свободы, мира и хлеба! Флаг ведет нас к счастью, и верность значит больше,
чем смерть!" Тем не менее фильм "Гитлерюнге", сделанный Хансом Штайнхофом,
был достаточно популярен в Европе, поскольку  над  сценарием  сидел  лично
Геббельс, выверяя каждую фразу; героем картины был молодой  коммунист,  из
бедной рабочей  семьи;  постепенно,  шаг  за  шагом  этот  молодой  парень
начинает  понимать  "правду"  национал-социализма,  посещает    подпольные
собрания молодых борцов, где  трибуны  "тысячелетней  доктрины"  об®ясняют
обманутому  поколению,  как  большевики,  славяне,  евреи  и  американские
финансисты плетут  всемирный  заговор,  нацеленный  на  то,  чтобы  лишить
арийцев их великих традиций, рун и баллад, отторгнуть от прошлого, заменив
культуру безродными импрессионистами, новоявленными малярами от  живописи;
авангардистами типа Брехта, Пискатора,  Эйслера,  Пудовкина,  Эйзенштейна,
Протазанова,  Мейерхольда;  авторами  чудовищных  по  своей   ублюдочности
проектов Корбюзье  и  Нимейера,  глумящимися  над  самим  понятием  формы;
писателями, заведомо лгущими читателю, такими как Горький, Роллан, Алексей
Толстой, Нексе, Арагон, Драйзер, Жан Ришар Блок, не говоря уже об  ублюдке
Фейхтвангере, не умеющем и думать-то по-немецки, не то что писать.
     То, что главный удар был нацелен на коммунистов,  то,  что  идеология
Гитлера была  п у н к т и р н о й,  открыло дорогу картине в  коммерческом
прокате Западной Европы; коммунисты не были  окарикатурены,  -  несчастные
немцы, обманутые Коминтерном, они прозреют, рано или поздно осознают  свою
н е м е ц к о с т ь, нужно время, это лучший лекарь против коммунизма, оно
работает  на  истинную  свободу  и  настоящую  демократию,  которую  несет
человечеству национальный социализм Адольфа Гитлера.  Сразу же после этого
фильма Геббельс выпустил картину, рассчитанную на европейских финансистов:
режиссер Ф.  Харлан пригласил  на  роль  немецкого  предпринимателя  Эмиля
Яннингса; умный, умеющий думать  в  кадре  актер  сыграл  роль  настоящего
хозяина растущего производства, который  в  первую  очередь  думает  не  о
личной наживе - она неотделима от хорошей работы и преданности  стране,  _
но о рывке вперед, о новой  системе  национального  хозяйствования,  когда
директор, если он истинный  патриот  рейха,  становится  фюрером  народной
экономики,  живет  чаяниями  рабочих,  искомый  пример  классового   мира;
единство крови выше противостояния мифических "классов",  только  почва  и
кровь роднят людей, все остальное  -  химера.  Геббельс  обращал  внимание
только на  у д а р н ы е  темы; комедии, которые выпускали частные  фирмы,
его не занимали; чиновники министерства  следили  лишь  за  тем,  чтобы  в
лентах  не  было  американской  музыки  (джаз  есть    кривлянье    черных
недочеловеков), только мощные хоры или же альпийские оркестры - аккордеон,
виолончель  и  скрипка;  дозировалось  использование  славянской   музыки,
Чайковский, спору нет, грамотный композитор,  но  он  русский,  как  можно
меньше русских мелодий; Кальман недопустим, еврей,  очень  жаль,  конеч