ахвату русской столицы.
     Никто не посмел возразить фюреру, когда он разносил генералов,  никто
не посмотрел друг  другу  в  глаза,  -  а  ведь  перед  ним  стояли  люди,
командовавшие  дивизиями,  когда  Гитлер  был  рядовым;  начался  всеобщий
паралич воли; страх перед вышестоящим начальником, которого  они  же,  эти
люди, добровольно  поставили  над  собой,  сделался  постоянным,  давящим;
однако  и  от  этой  чистки  Хойзингер    вновь    выиграл:    незаметный,
исполнительный, из хорошей баварской семьи, близок  к  природе,  чувствует
дух нации,  никаких  инокровий,  настоящий  немец,  он  стал  генералом  и
начальником  оперативного  отдела  штаба,  то  есть  человеком,  ежедневно
докладывавшим фюреру и подписывавшим приказы, которые полагалось принимать
к немедленному исполнению таким полководцам, как Роммель и Клюге, Гудериан
и Вицлебен; именно он, Хойзингер, правил приказ Манштейна и визировал его:
"Немецкий народ ведет борьбу против большевистской системы не на жизнь,  а
на смерть.  Это борьба не только против советских вооруженных сил... Евреи
составляют среднюю прослойку между русским противником в тылу и  остатками
все еще ведущей бои Красной Армии и правительства.  Крепче, чем в  Европе,
евреи удерживают  здесь  в  своих  руках  ключевые  посты  в  политическом
руководстве и административных органах...  Еврейско-большевистская система
должна быть уничтожена раз и  навсегда...  Никогда  впредь  большевики  не
должны вторгаться  в  пределы  нашего  жизненного  пространства...  Солдат
обязан понять необходимость жестоко карать  евреев  -  духовных  носителей
большевистского террора.  Это необходимо также для  того,  чтобы  в  корне
пресечь все восстания, которые более всего свойственны евреям".
     После разгрома под Москвой Хойзингер начал  задумываться  о  будущем;
ничто так не отрезвляет второй эшелон руководителей, как крупная  неудача;
если  фюрер  был  по-прежнему  одержим  -  фанатик,  то  Хойзингер   начал
корректировать свои приказы, проецируя каждую свою подпись на  возможность
трагического исхода битвы.
     Когда Гитлер узнал об ударе русских партизан возле  станции  Славное,
гневу его не  было  предела;  он  потребовал  от  Хойзингера  немедленного
составления приказа об "устрашающей операции возмездия".
     Генерал отправил  п о ж е л а н и е  фюрера в группу  армий  "Центр";
через  день  оттуда  поступил  ответ:  "Во  исполнение  указания    фюрера
предусмотрено  расстрелять  сто  русских,  подозреваемых  в  участии   или
содействии нападению; их дома будут сожжены.  Просьба дать  разрешение  на
акцию".
     Хойзингер долго сидел  над  этим  документом;  он  понимал,  что  его
подпись  на   р а з р е ш е н и и  казни  ста  гражданских  лиц  осядет  в
архивах, - неотмываемо; поэтому он переслал запрос из штаба армий  "Центр"
в ставку Гитлера со своей  припиской:  "Прошу  ознакомить  фюрера;  группа
"Центр" ждет его разрешения; прошу выслать письменное указание".
     Я принял  присягу,  говорил  он  себе,  я  солдат,  а  каждый  солдат
выполняет приказ вышестоящего  начальника;  пусть  отменят  этот  принцип,
существующий в мире с того дня, как была создана армия, и я буду  готов  к
личной ответственности; я бы не дал санкции на это злодейство; я,  однако,
бессилен противодействовать приказу верховного главнокомандующего.
     ...В тюрьме - уже после того, как он сдался  союзникам,  -  Хойзингер
читал выступления главного американского обвинителя  в  Нюрнберге  Роберта
Джексона, ощущая, как  его  тело  становится  короче,  ссыхается,  делаясь
маленьким и беззащитным; американец грохотал: "Оказывается, Геринг  ничего
не знал о  зверствах  гестапо,  которое  он  сам  и  создал,  и  даже  "не
подозревал"   о    г о с у д а р с т в е н н о й   программе   уничтожения
евреев...  Фельдмаршал Кейтель издавал приказы вооруженным  силам,  но  не
имел  никакого  представления,  к  чему  они  приведут!  Начальник    РСХА
Кальтенбруннер  действовал  под  впечатлением,  что  полицейские   функции
гестапо и СС заключаются в чем-то вроде регулирования  уличного  движения!
Если и впрямь поверить этому, то в конце концов можно согласиться  с  тем,
что не было никакой войны, убийств и не совершалось никаких преступлений!"
     Именно тогда Хойзингер  и  начал  мучительно  вспоминать  те  эпизоды
жизни, которые бы позволили обратить их в свою  защиту;  чем  дальше,  тем
чаще он возвращался мыслью к заговору против Гитлера.
     В конце концов он решил, что наиболее  надежными  гарантами  для  его
спасения будут "бессловесные" - те, кого фюрер повесил;  уже  после  краха
Хойзингер узнал, что еще  в  тридцать  шестом  году  Гердлер,  бывший  мэр
Кельна, организовал кружок "Среда", в котором собирались оппозиционеры, не
имевшие, однако, связей с военными; их несогласие с режимом проявлялось  в
застольных разговорах, смысл которых сводился к тому,  что  Гитлер  портит
национальную идею излишней жестокостью, излишним тоталитаризмом и желанием
решать все вопросы внутренней и внешней политики самому, не  прислушиваясь
к ученым, военным и  экономистам;  причем,  подчеркивал  Гердлер,  призывы
фюрера  "принимать  участие  в  общенациональном  строительстве"  являются
бумажкой, пшиком, ибо все заранее  предусмотрено  и  расписано  им  и  его
ближайшим окружением, высказывание собственного мнения чревато  опалой,  а
то и хуже того - заключением  в  концлагерь;  с  Гердлером  он  встречался
дважды, до его отставки, написал в показаниях об их  "добрых  отношениях";
пойди, проверь, мертвые молчат!
     Кружок,  возглавлявшийся  графом  фон  Мольтке-Крейзау,   группировал
вокруг себя аристократов и призывал к миру; всякий разговор об  устранении
фюрера немедленно прерывался; неосуществившийся заговор фельдмаршала  Бека
и генерала Гальдера был бунтом на  коленях:  военные  были  убеждены,  что
нападение Гитлера на Чехословакию вызовет ответный удар Франции, Англии  и
России, крах неминуем; было предложено отдать Гитлера под суд,  обвинив  в
некомпетентности, восстановить  монархию  и  начать  мирные  переговоры  с
Западом.  Путч был готов, войска  могли  выполнить  приказ  об  устранении
фюрера, если бы британский и французский премьеры не подписали  в  Мюнхене
позорный договор с Гитлером, отдав ему Прагу; дело умерло,  не  начавшись;
Бек и Гальдер не смотрели друг другу  в  глаза;  люди  из  кружка  Мольтке
раз®ехались в свои поместья, власть Гитлера сделалась а б с о л ю т н о й.
     Когда после падения Варшавы Гитлер решил сломить  Францию  и  Англию,
фельдмаршал Бек и Вицлебен, понимая, что это новая  мировая  война,  снова
решили убрать фюрера; вопрос упирался в  то,  как  отнесутся  к  этому  их
коллеги в генеральном штабе;  с  Хойзингером  -  впрямую  -  не  говорили,
слишком быстро растет, верен фюреру; Гальдер махнул рукой: "Господа, пусть
танки катятся вперед, ставки сделаны, не время менять условия игры".
     Ад®ютант генерала фон Трескова, одного из героев заговора  двадцатого
июля, Фабиан фон Шлабрендорф остался - каким-то чудом - в живых,  несмотря
на то что все его товарищи были казнены...  Он-то  и  дал  показания,  что
заговорщики имели две реальные возможности убрать Гитлера в сорок  третьем
году, когда он прилетел в штаб группы  армий  "Центр".  Однако,  показывал
Шлабрендорф, убийство  Гитлера  неминуемо  повлекло  бы  за  собой  гибель
фельдмаршала Клюге и других военных, которые  входили  в  число  тех,  кто
понял неизбежность краха рейха; "мы не могли пойти на то,  чтобы  взрывать
своих же людей вместе с Гитлером; с ним должны  были  погибнуть  лишь  его
самые верные палладины"; двадцатого  июля  полковник  Штауфенберг  передал
портфель с бомбой ад®ютанту Хойзингера полковнику Брандту; бункер  Гитлера
должен был оказаться могилой не только для фюрера, но и для Кейтеля, Йодля
и Хойзингера; как же доказать, что я был в числе тех, кто сражался  против
Гитлера?!  Как  убедить  американцев  в  том,  что  я  был    с    группой
Штауфенберга?! Разве заговорщики убивают своих?!
     Более всего Хойзингер - после того, как был  посажен  американцами  в
тюрьму, - страшился того, что в их руки могут попасть материалы гестапо  о
том, как он давал показания; после покушения двадцатого июля гестапо взяло
показания у всех, даже у Гитлера.
     Хойзингер - в результате длительных раздумий - выдвинул  версию,  что
после взрыва двадцатого июля он был брошен  гестапо  в  подвалы  на  Принц
Альбрехтштрассе.
     А если они найдут документы о том,  что  я  на  самом  деле  лежал  в
госпитале для генералов, спросил он себя со страхом.  А  если  сохранились
кадры кинохроники, когда фюрер приезжал в наш госпиталь и пожимал  каждому
из нас, пролившему за него кровь, руку? Как быть с этим? Нужно  еще  найти
эти кадры, возражал он себе.  Они могли сгореть  во  время  бомбежек,  они
д о л ж н ы  сгореть,  они  не  имеют  права  о с т а т ь с я,  а  если  и
остались, надо сделать все, чтобы  патриоты  Германии  уничтожили  их.  Он
думал так не без оснований,  -  уже  состоялся  первый  контакт  с  людьми
Гелена, начался сорок шестой год, и чья-то добрая рука вычеркнула его  имя
из   списка   главных   военных   преступников,    сделав    всего    лишь
с в и д е т е л е м;   три  человека  определяли  сущность   гитлеровского
вермахта: Кейтель, Йодль и Хойзингер.  Кто и как смог сделать так, что его
в ы в е л и  из процесса?  "Скорректированная информация"  -  этот  термин
значительно более разумен, чем грубое "ложь", - он  угоден  ныне,  этим  и
следует руководствоваться...
     Однако, когда его вызвал американский  следователь  и  дал  прочитать
архивные документы гестапо, у Хойзингера подкосились ноги.
     Американец был молод, достаточно интеллигентен, представился холодно,
пренебрежительно: "Я Дин Эллэн, из военной прокуратуры, есть ли у  вас  ко
мне  отводы?  Пользуясь  правом  заключенного,  вы  вправе  отвести  меня,
потребовав себе другого следователя". - "Нет, отчего же, я еще не начал  с
вами собеседования, я никого никогда ни в чем загодя не обвиняю, это  удел
победителей". - "Об этом много пишут в правой  прессе,  конечно,  возможны
разные толкования, - согласился следователь, - но сейчас мне  бы  хотелось
получить конкретные ответы: насколько  тексты  ваших  допросов  чиновником
гестапо соответствуют правде? Нет ли  подтасовок?  Заведомых  неточностей?
Сколь верно зафиксированы ваши об®яснения? Применялись ли пытки,  подобные
тем, которым были подвергнуты фельдмаршал Вицлебен, генерал  Филльгибль  и
их мужественные коллеги?" -  "Я  подвергался  моральным  пыткам,  господин
Эллэн, не знаю, какие страшнее". - "Видимо, фюрер показывал  вам  фильм  о
казни участников покушения? По-моему, все генералы и офицеры обязаны  были
просмотреть этот фильм..." - "Я его не видел". - "Подумайте, Хойзингер,  у
вас есть время...  Я не буду вам мешать читать документы?  Могу  отойти  к
окну". - "Нет, нет, господин Эллэн, вы мне нисколько не мешаете. Не будете
ли столь любезны дать мне карандаш и бумагу, чтобы я мог делать  заметки?"
- "Да, пожалуйста".
     Открыв папку, увидав  о р л а  и свастику, тот знак, под  которым  он
прожил последние двенадцать лет, генерал испытал леденящее чувство  ужаса:
боже мой, неужели это все было со мной?! Неужели я растворил свой талант в
личности  психически  больного  человека,  одержимого  страстью  говорить,
говорить, говорить, бесконечно поучая окружающих?! Неужели  я,  зная,  что
служу маньяку, - да, да, я знал это - мог стоять на парадах, вытянув  руку
в их идиотском приветствии?! Неужели я не отдавал себе отчета в  том,  что
вся  доктрина  Гитлера  есть  мракобесие  и  фиглярство,  обреченное    на
сокрушительное поражение, и вопрос лишь во времени, ни в чем другом?!
     Он пожалел, что так и не научился толком курить, машинально  похлопал
себя по карманам, потом жалостливо  взмолился:  всевышний,  дай  мне  сил,
чтобы пережить тот ужас, который навлек на меня тиран! Спаси  меня,  я  же
был  м а л е н ь к и м  винтиком в его машине ужаса, что я мог?!
     - Что вы ищите? - спросил Эллэн. - Очки?
     - Нет, нет, благодарю, это чисто машинальный жест.
     Эллэн  знал  обо  всех   м а ш и н а л ь н ы х   жестах  арестованных
генералов,  этим  занимались  тюремные  психиатры,  наблюдавшие    каждого
заключенного в течение вот уже года; растерян, понял Эллэн, еще бы, на его
месте я бы тоже растерялся.
     "С л е д о в а т е л ь  г е с т а п о. - Г-н Хойзингер, вы признаете,
что в течение ряда лет были в оппозиции фюреру?
     Х о й з и н г е р. - Ни в коем случае.  Я, правда, не одобрял все его
военные решения...  В то же время я всегда считал  необходимым  стоять  на
страже интересов наших героических фронтовиков.
     С л е д о в а т е л ь. - С какого же времени вы стали  придерживаться
таких взглядов?
     Х о й з и н г е р. - Каких именно?
     С л е д о в а т е л ь. - Вольных, сказал бы я.
     Х о й з и н г е р. - Я бы назвал их  честными.  Я  всегда  был  верен
фюреру, но после Сталинграда были необходимы коррективы...
     С л е д о в а т е л ь. - И несмотря на то,  что  коррективы  не  были
внесены, вы служили фюреру?
     Х о й з и н г е р. - Я никогда не делал тайны из моего убеждения - по
крайней мере, насколько это  было  уместно  в  рамках  кодекса  офицерской
чести, - о необходимости некоторых изменений в стратегии и тактике  нашего
сражения против большевиков и англо-американцев.
     С л е д о в а т е л ь. - Но вы требовали устранения фюрера силой?
     Х о й з и н г е р. - Такие слова ко мне неприменимы. Я просто считал,
что фюреру следует переместить Кейтеля как человека бесхребетного.
     С л е д о в а т е л ь. - Вы  когда-нибудь  требовали  насильственного
устранения фюрера?
     Х о й з и н г е р.  -   Спросите  об  этом  арестованных.   Если  они
сохранили хоть гран благородства, они подтвердят, что я никогда не говорил
о "насилии".  Опросите тех сподвижников фюрера, кто был вместе со  мною  в
штаб-квартире, когда нас взрывали, опросите их...  Они вам скажут, что  я,
раненый, бросился помогать фюреру... Именно в тот момент я крикнул: "Какой
позор и гнусность, удар в спину, и это армия!"
     С л е д о в а т е л ь. - Мы опросили всех, кого  считали  нужным.  Мы
выяснили, что многие из окружающих фюрера на словах  возносили  его,  а  в
душе таили ненависть!
     Х о й з и н г е р. - Ко мне это неприменимо, для меня пути  назад  не
существует, я несу ответственность за все приказы по армии, в том числе  и
за операцию "Мрак и туман".
     С л е д о в а т е л ь. - Предательство алогично, генерал.
     Х о й з и н г е р. -  В  таком  случае  передайте  мое  дело  на  суд
офицерской чести.  Я готов смело смотреть в глаза председателя суда  чести
генерала Гудериана, мы оба солдаты фюрера!
     С л е д о в а т е л ь. - Вы готовы дать развернутую справку  о  ваших
коллегах, замешанных в заговоре? Об их концепции сепаратного мира?
     Х о й з и н г е р. - Это мой солдатский  долг,  однако  мне  не  были
известны их планы о сепаратном мире.  Я знал, когда  и  кто  из  генералов
высказывал критические замечания по поводу определенных решений фюрера, но
делалось это - как и мною - в интересах исправления частных неудач...
     С л е д о в а т е л ь. - Мы еще продолжим наше собеседование"...
     Хойзингер прочитал текст дважды, заметил, что Эллэн  дал  ему  только
одну папку, вторую отложил в сторону; такой же орел со свастикой,  тот  же
гриф "Совершенно секретно", тот же коричневый цвет...
     - Я ознакомился с выдержкой, - сказал  Хойзингер,  удивившись  своему
голосу: он внезапно сел, сделавшись каким-то значимым, басистым. - Я готов
ответить на ваши вопросы.
     - Прекрасно.  Вы показали  нам  под  присягой,  что  были  арестованы
Гиммлером и находились в подвале гестапо.  Однако у нас есть сведения, что
вы встречались  с  сотрудником  гестапо   в   офицерском   госпитале.   Вы
по-прежнему настаиваете на этом своем показании?
     - Да.
     - Какой смысл столь откровенно искажать правду?
     - Доказывайте мою неправоту, господин  следователь  Эллэн,  я  сказал
свое слово.
     -  Она  доказала,  Хойзингер.  Вопрос  в  другом:  обнародовать   эту
об®ективную правду или скрыть?
     - От кого вы намерены ее скрывать?
     - От русских союзников.  Не играйте, Хойзингер, я отношусь к вам  без
ненависти...  Вы  обнаружили  хоть  какую-то  уязвимость  того  протокола,
который я вам передал для ознакомления?
     - Это фальшивка, сфабрикованная гестапо.
     - Что же там сфабриковано?
     - Упоминание об  операции  "Мрак  и  туман":  я  никогда  не  отдавал
приказов на уничтожение евреев. У меня даже был школьный друг - еврей...
     - В каком лагере его сожгли? - Эллэн усмехнулся. - Или вы спасли  его
от гибели? Советую впредь не оперировать фразами вроде  этой...  Геринг  в
Нюрнберге клялся, что у него  были  приятели  иудейского  вероисповедания.
Это,  однако,  вызывало  презрительный  смех  присутствующих...  Могу  вам
подсказать линию поведения в этом горестном вопросе... Упирайте на то, что
вы, как  военный  стратег,  знали,  что  государственный  антисемитизм  по
отношению к арабам и евреям - и те, и другие семиты - привел к краху такое
великое  государство,  каким  была  Испания,  низведя   ее    до    уровня
третьесортной страны на задворках Европы, настаивайте, что русская империя
во многом пала из-за своей неразумной национальной  политики,  большевики,
встав на защиту притесняемых, свергли трехсотлетнюю монархию...
     - Большевики свергли  монархию,  потому  что  та  изжила  себя,  став
поперек об®ективного хода исторического развития.
     Эллэн кивнул:
     - Согласен. Но вы жмите на свое, это - в вашу пользу.
     - Простите, а вы сами-то... кто?
     - Католик, - ответил  Эллэн.  -  В  отличие  от  паршивого  рейха,  в
демократических странах средневековый вопрос чистоты крови изжит... Если я
принял католичество - я католик.  И все тут. Точка... Настаивайте на  том,
что вы верите в закон аналогов, вы  боялись  повторения  былых  катастроф,
поэтому не могли быть автором бесчеловечных антиславянских и антисемитских
приказов... Впрочем, вы вправе не верить мне, Хойзингер... Я же не верю ни
одному вашему слову...  К  сожалению,  вы  нужны  нам,  только  поэтому  я
собеседую  с  вами,  а  не  присутствую  на  мрачной   церемонии    вашего
повешения...  Я вам не верю ни на йоту, особенно после ознакомления вот  с
этим документом, - и Эллэн подвинул генералу текст  расшифрованной  записи
беседы Гитлера с Хойзингером в сентябре сорок четвертого года, после того,
как все герои заговора были повешены на рояльных струнах, причем вешали их
не сразу, а подцепляли под ребра крюком, который используют на мясобойнях,
и бросали на помост, причем делали это на глазах у других арестованных,  в
свете юпитеров, ибо Гитлер приказал снять казнь на пленку - от  первой  до
последней минуты...
     Читайте, читайте, Хойзингер, читайте, я понимаю, что  страшно,  но  -
надо, меня просили ознакомить вас с этим материалом.
     "Г и т л е р. - Сожалею, что  и  вам  пришлось  отвечать  на  вопросы
следователей...  Я не имел  права  вмешиваться,  порядок  есть  порядок...
Кейтель также отвечал на вопросы, не сердитесь, Хойзингер, жизнь - суровая
штука...
     Х о й з и н г е р. - Мой фюрер, я счастлив, что все позади  и  правда
восторжествовала.
     Г и т л е р. - Ваша записка, составленная в госпитале,  произвела  на
меня сложное впечатление...  Я благодарю вас за то, что вы написали правду
о тех вероятных просчетах, которые имели место, но вы же понимаете, что мы
с вами взяли  на  себя  тяжкое  бремя  сражения  против  самого  страшного
чудовища, которое когда-либо появлялось на земле, - против большевистского
еврейства...  Я не  мог  корректировать  то,  чему  посвятил  жизнь...  Не
думайте, что мне так просто увязывать все воедино - экономику, пропаганду,
армию, ветеранов, профсоюзы...  Каждое  вед