канцам...  Не моя вина, что победил Франко... Я честен перед своей
совестью...  Хотя нет, не так... Если бы мы смогли помочь процессу... Если
бы за один  дружеский  стол  собрались  все  республиканцы  -  коммунисты,
анархисты, поумовцы, если бы не было драки между своими, -  Франко  бы  не
прошел...  Так что я не снимаю с себя вины за случившееся... Каждый  может
больше того, что делает...
     - Вы говорите, как чистый идеалист...  И - в то  же  время  -  хотите
убить больного человека.
     - Убеждены, что он человек?
     - Так же, как и вы, - во плоти...  Обычный человек... Как вы докажете
мне, что он франкист?
     - О, это не трудно...  Он заговорит сразу же, как только мы останемся
с ним один на один и он поймет, что его  никто  не  услышит...  Он  начнет
торг...  Когда пистолет упирается им в лоб, они  все  разваливаются.  Они,
видите ли, очень любят жизнь...  Потому  что  слишком  часто  видели,  как
ужасно умирают их жертвы...
     - Вы предлагаете мне присутствовать при вашем собеседовании?
     - Я готов пригласить вас, когда оно закончится...
     - Обещаете оставить его в живых? - настойчиво повторил де Лижжо.
     - А вы бы оставили в живых человека, который убил вашего брата?
     Де Лижжо снова хрустнул пальцами; какие-то они у  него  квадратные  и
маленькие, подумал Штирлиц, у всех врачей особые руки, в  них  угадывается
прозрачность, а этому бы поваром работать, разделывать мясо; не цепляйся к
мелочи, сказал он себе, нельзя  в ы в о д и т ь  человека по тому, какие у
него пальцы; глаза - да, манера говорить и - особенно - есть - да, человек
открывает себя, когда ест; впрочем, злодейство или подлость не  выявляются
в том, как он грызет кость, скорее - жадность, леность, застенчивость,  но
не подлость; пожалуй, слово, манера произносить его  выявляют  подлеца;  а
еще явственнее понимаешь это, когда наблюдаешь  спор  мерзавца  с  другими
людьми, характер нигде так не выявляется, как в споре; жестокий  и  подлый
человек страшен, особенно если растет; взобравшись на вершину пирамиды, он
может взорвать ее, не думая, что и сам погибнет под ее обломками.
     - Чем вы докажете мне, что Росарио - франкист? - наконец  спросил  де
Лижжо.
     - Я же сказал: тем, что я ознакомлю с его показаниями.
     - Я знаю, как стряпают признания.  Я не верю этому. Если он убил вашу
любимую, передайте его правосудию...
     - Вы это серьезно? - Штирлиц увидел рядом  ящерку,  зелененькую,  она
была очень близко, он ощутил ее тепло.
     - Да, вы правы, - де Лижжо снова заходил по кабинету. - Здесь  его  в
обиду не дадут...  Хорошо, - он устало опустился на стул. -  Звоните...  У
меня голова идет кругом... Зачем вы пришли ко мне? Зачем?!
     - Чтобы вам не было стыдно самого себя...
     - Но я же врач!
     - Между прочим,  два  американских  врача  присутствовали  при  казни
палачей в Нюрнберге...  Они спокойно наблюдали, как  Риббентроп  падал  на
колени и целовал сапоги солдат, которые  вели  его  в  комнату,  где  была
виселица...  Они  не  ударились  в  истерику,  когда  Розенберг  впал    в
прострацию, когда рыдал гауляйтер Франк...  Даже виски  потом  не  пили...
Наоборот, испытали чувство освобождающего  облегчения...  Судя  по  всему,
Клаудиа сначала ударила его пером в глаз, а потом, чтобы избежать  чего-то
самого ужасного, что не в силах  перенести  женщина,  ослепила  себя...  Я
как-то рассказал ей о судьбе моего очень  близкого  друга...  Он  попал  в
беду...  Или смерть - или муки, которых не вынести  нормальному  человеку,
потом, когда тебя сломают, ты станешь предателем, ты  предашь  и  себя,  и
друзей...  А ведь это невыносимо, лучше уж решить все разом...  Со  слепой
они не станут  р а б о т а т ь - нет смысла, время будет упущено... Слепую
надо убить, причем поскорее,  чтобы  никто  не  слышал  криков  женщины...
Слепой женщины...  Она помнила все, что я рассказывал ей, профессор... Это
страшно, что я вам говорю, но ведь у меня сердце постоянно рвет болью, мне
некому открыть себя, некому, понимаете?!
     - Звоните, - сказал де Лижжо. - Знаете номер?
     Штирлиц кивнул, набрал номер Росарио, представился  доктором  Антонио
Пла Фонтом; попросили обождать; Росарио проворковал в трубку:
     - Добрый вечер, сеньор Пла Фонт, здесь Росарио, слушаю вас.
     -  Добрый  вечер,  сеньор  Росарио,  я  просмотрел  еще   раз    ваши
рентгеновские снимки, боюсь, вам придется под®ехать ко мне, через  полчаса
я вас жду, завтра я начинаю работу с протезом, доля миллиметра решает все,
я хочу посмотреть вас, не откладывая.
     - Да, но сейчас достаточно поздно...  И потом я должен посоветоваться
с профессором де Лижжо... Оставьте ваш телефон, я перезвоню.
     - Профессор рядом...  Мы вместе мудрим  над  вашим  глазом...  Он  не
должен отличаться от живого...
     Штирлиц протянул трубку де Лижжо; тот заметно побледнел,  сделал  шаг
назад, губы сжались в узкую, несколько истеричную щель - вот-вот закричит.
Штирлиц тряхнул трубкой: "Ну же, профессор!" Тот взял ее трясущейся рукой:
     - Добрый вечер, Росарио...  Если вы не очень  устали,  под®езжайте...
Пла Фонт продиктует вам адрес...
     И, не дослушав ответа пациента, вернул трубку Штирлицу, побледнев еще
больше.
     (Два дня Штирлиц - с утра и до ночи - ездил по городу, поставив перед
собой  две  задачи:  во-первых,  найти  квартиру  в  новом  доме,  еще  не
заселенном до конца, арендовать ее; во-вторых,  найти  такой  дом,  где  у
входа уже укреплена вывеска практикующего врача, который бы при  этом  еще
окончательно не переехал в свой врачебный  кабинет;  телефон,  который  он
назовет, не внесен еще в справочник, перепроверить нельзя, однако  Росарио
успокоит и то, что с ним говорил де Лижжо, да и вывеска медика у входа.)
     Продиктовав  адрес,  Штирлиц  резко  поднялся  и,  молча  пожав  руку
профессору, бросился вниз, к машине.


     ...Привратник того дома, где Штирлиц арендовал квартиру, был, судя по
всему, человеком  пьющим;  лицо  его  было  отечным,  под  глазами  висели
желтовато-синие мешки, руки мелко дрожали, а на висках серебрились  мелкие
капельки пота.
     Штирлиц  о щ у т и л  его, потому что в далеком двадцать втором году,
после того, как  он  выкрал  начальника  белой  контрразведки  Гиацинтова,
переправил его в партизанское соединение и там, в землянке, получив приказ
Дзержинского вернуться во Владивосток,  чтобы  уйти  с  казачьими  полками
атамана Семенова в эмиграцию, ему пришлось неделю пить с редактором газеты
Ванюшиным и начальником генерального штаба генералом Протасовым.
     Владивосток тогда жил шальной жизнью, люди рвались на пароходы, чтобы
спастись от большевиков, но в штабе еще шла размеренная жизнь,  отдавались
приказы, дотошно планировалось "сокрушительное поражение" войск Уборевича,
однако вечером, часов в шесть, начиналась  вакханалия:  Протасов  разливал
спирт по  г р а н е н ы ш а м,  закусывал луковицей  и  тоненьким,  словно
папиросная бумага, куском сырокопченой колбасы, глаза  б е с е н е л и;  в
семь приходилось повторять вместе с ним, - как человек  пьющий,  он  зорко
следил  за  тем,  как  ведут  себя  окружающие,  трезвых  не  переносил  -
"интеллигентишки"; в  девять  отправлялись  в  ресторан  "Версаль";  тогда
Исаев, уже не Владимиров, решил менять бокалы -  д а в и т ь с я  водой  и
пригублять водку; склонившись к нему, Протасов шепнул: "Максим Максимович,
за столом не пьют лишь  те,  которые  хотят  вызнать;  сейчас  такая  пора
настала, что лазутчиков мы расстреливаем во дворе, без суда, включив мотор
автомобиля, чтобы не пугать соседних обывателей".
     Штирлиц до сих  пор  помнил  то  страшное  ощущение  п о х м е л ь я,
которое наступало утром; просыпался в темноте еще, часа в  четыре;  давило
незнакомое ему ранее, тревожное  чувство  надвигающейся  беды;  обостренно
воспринимался любой шорох; редактор Ванюшин, пригласивший  тогда  Штирлица
жить в своем огромном трехкомнатном "люксе", угадывал в темноте  состояние
своего любимца, заставлял  похмелиться:  "Ты  рюмашку  протолкни,  Максим,
сразу тепло  ощутишь,  пот  в ы с е р е б р и т,  -  и  спокойно  уснешь".
Действительно,  стало  легче,  бросило  в  пот,  захотелось  поговорить  с
Ванюшиным, сделать  ему  что-то  доброе;  несчастный,  мятущийся  человек,
сколько таких на Руси?! Понимает, что не туда идет,  не  с  теми,  но  как
изменить это, как принять решение, не умеет, страшится, не может.
     Штирлиц помнил  и  то  страшное  забытье,  которое  наступало,  когда
медленный, серый, осенний рассвет вползал в номер, словно ощупывая  каждый
предмет, будто слепец, попавший в незнакомую комнату.  Сон был  тревожным,
еще более страшным пробуждение, голова звенела, сердце молотило тяжело,  с
замираниями; на третий день он мечтал уже только о том, чтобы настало утро
и Протасов, достав факирским жестом  из  шкафа  зеленый  штоф,  разлил  по
г р а н е н ы ш а м, а там и до обеда недолго, горячие щи с чесноком, смех
генерала:  "Да,  остограмься,  соколик,  остограмься,    полегчает!"    Не
оглянешься, как время ехать в "Версаль"; постепенно день стал  разделяться
на провалы, когда надо было что-то  делать,  читать,  пытаться  писать,  и
минуты бездумного облегчения, которое несла с собою рюмка.
     Ощущение силы - при полнейшем  бессилии;  постоянное  желание  что-то
д е л а т ь,  но делать ничего  не  можешь;  паралич  воли;  необходимость
сказать доброе тому, с  кем  пьешь,  а  оборачивается  все  оскорбительной
ссорой; дерьмо прет наружу,  дерьмо,  бессилие  и  страх;  все  потаенное,
гадкое становится зримым, заметным, неуправляемым...
     Оказавшись в Шанхае, Штирлиц поселился в китайском доме, у И Лю; тех,
с кем проводил последние дни в России, не видел; с утра и  до  вечера  пил
чай; через месяц пришел в себя; о том времени, когда  з а п о й н и ч а л,
не мог вспоминать без содрогания, потому  что  в  мельчайших  подробностях
помнил тот ежеминутный отчаянный, беспросветный ужас, который  владел  им,
если не мог выцедить стаканчика, - спаси, господь, сохрани  и  помилуй  от
этого...
     - Слушайте, - обратился Штирлиц к привратнику, - сейчас ко мне должна
приехать приятельница, а у меня даже кофе нет, не могли бы  вы  махнуть  в
какой ресторан, такси я, конечно, оплачу, и привезти мне через  часок  все
то, что я вам сейчас запишу...
     - Но я не могу оставить свое место, сеньор...  Вдруг заглянет хозяин?
Он очень строгий... Справедливо-строгий человек.
     - Давайте вашу фуражку, я  буду  вызывать  лифт  жильцам,  -  Штирлиц
улыбнулся. - А хозяину скажу правду... Мы с ним друзья, вы же знаете...
     - Но...
     - Держите, - Штирлиц достал из кармана деньги, - на оставшиеся купите
себе фляжку, мне привезете кофе в зернах,  хамон,  сыр,  тройку  пирожных,
шампанского и шоколад.
     - Как-то я все же побаиваюсь, сеньор...
     Штирлиц посмотрел  на  часы;  прошло  двадцать  пять  минут,  вот-вот
приедет Росарио; если приедет, поправил  он  себя.  Кто-то  из  режиссеров
(господи, когда ж это было?! Году в тридцать пятом, кажется? Тогда  еще  в
Баварии  некоторые  фирмы  сохранили  самостоятельность,    экранизировали
классику или  делали  крутые  детективы,  стараясь  сохранить  у  зрителей
чувство достоинства и умение отстаивать собственную точку зрения на то или
иное преступление), когда Штирлиц предложил тост за успех нового фильма, в
ужасе вскочил с кресла: "Никогда, нигде, ни в  коем  случае  не  пейте  за
будущий успех, - картина неминуемо провалится!"
     - Но вы же знаете, что я ваш  жилец,  дружище,  -  растягивая  слова,
сказал Штирлиц (самое страшное - показать тому,  кого  о  чем-то  просишь,
нервозность или торопливость; это, как зараза, передается  немедленно;  не
зря же говорят, что шизофрения заразна;  интересно,  мог  ли  Гитлер  -  с
помощью радио, газет и фильмов - заразить нацию? Почему  нет?).  -  Нам  с
вами еще жить и жить, а вы не хотите  помочь  мне  в  сущем  пустяке.  Всю
ответственность я беру на себя.
     - А можно вызвать такси?
     - Конечно...  Только придется дольше ждать... Лучше прогуляйтесь,  за
углом, на стоянке, полно машин, три минуты хода...
     - Но как вы будете сидеть в форменной фуражке, сеньор? На вас рабочий
костюм...  Я, конечно, понимаю, у богатых свои  заботы,  они  не  обращают
внимания на одежду,  говорят,  сеньор  Рокфеллер  отдает  в  починку  свои
полуботинки, а мы-то убеждены, что он каждый день надевает новые...
     - Да, с ним такое бывает, - кивнул Штирлиц. - Доктор Пла  сегодня  не
приезжал?
     - А он и сейчас тут...  Сказал, что останется ночевать, с утра придут
мастера монтировать для него новую проводку, врачи  теперь  не  могут  без
мощного электричества...
     - Скоро все переедут, - сказал Штирлиц, ощутив тепло Клаудии, - будет
весело...  Ну, давайте вашу фуражку, все равно мне надо быть  возле  дома,
приятельница - топографическая идиотка, может заблудиться в трех соснах...
     -  В  трех  соснах  невозможно  заблудиться,  -  ответил  портье   и,
поднявшись, протянул Штирлицу свою синюю  фуражку  с  черным  лакированным
козырьком.
     - У вас есть сумка? - спросил Штирлиц и сразу же пожалел о  том,  что
задал этот вопрос; портье начал открывать ящики стола, заглядывая  в  них;
пот на лбу засеребрился еще больше; ему сейчас каждое движение в  тягость,
понял Штирлиц, после перепоя наступает ощущение  опустошенности,  лечь  бы
поскорей или, на крайний случай, сидеть, не двигаясь, борясь с  кошмарами,
и мечтать о том моменте, когда  можно  припасть  растрескавшимися,  сухими
губами к стакану.
     - Сейчас я схожу домой, - сказал портье. - За сумкой. Это неподалеку,
я живу за углом, в подвале...  Кстати, если вам нужно приготовить ужин - в
любое время ночи, - смело обращайтесь ко мне, я пришлю жену, она прекрасно
сервирует  стол,  служила  на  трансатлантических  кораблях,  там    народ
вышколенный.
     - Не надо заходить за сумкой, - Штирлиц взял портье под руку, чуть не
подталкивая его к двери. - В ресторане попросите, чтобы вам упаковали, они
это прекрасно делают...  Когда вернетесь,  позвоните  мне,  подниматься  в
квартиру не надо, - он усмехнулся, - без звонка... Женщины так пугливы...
     - Уж и пугливы, - вздохнул  портье  и  начал  спускаться  по  широкой
мраморной лестнице к  входным  стеклянным  дверям.  -  Нажмите  кнопку,  -
попросил он Штирлица, - возле телефона,  она  открывает  дверь  без  шума,
автомат, очень удобно, не надо бегать взад-вперед...
     Когда он, наконец,  вышел,  Штирлиц  облегченно  вздохнул,  отошел  к
лифту, открыл дверцы, достал пистолет из  кармана  куртки,  сунул  его  за
ремень, вернулся за  стол  и  снова  посмотрел  на  часы:  Росарио  должен
приехать именно сейчас; хотя  он  испанец,  не  зря  существует  выражение
"тьемпо кастильяно"', опоздание на полчаса считается правомерным: встретил
друга, не мог не ответить на его вопросы, это оскорбительно.

_______________

     ' "Испанское время".


     Штирлиц вспомнил, как Дзержинский однажды  заметил  своему  помощнику
Беленькому:
     - Послушайте, Гиршл, вы опоздали на семь минут, это же бесстыдно!
     - Но я ждал в машинописном бюро, пока закончат перепечатку документа,
Феликс Эдмундович!
     -  Опоздание  не  об®ясняют,  -  отрезал  тогда  Дзержинский.  -  Его
констатируют.  Это слом графика; когда в человеческом  организме  ломается
график обращений, начинаются необратимые процессы; хорошо,  если  заметили
вовремя, можно вылечить, да и то с превеликим трудом...
     - Ну что  я  мог  поделать,  если  машинистки  малоквалифицированные,
Феликс Эдмундович?!
     - Найдите толковых.
     -  Их  не  пропускают  особисты!  Плохое  прошлое,  родственники    в
эмиграции...
     - У меня тоже сестры и брат в эмиграции, - усмехнулся Дзержинский.  -
Подготовьте проект приказа, чтобы поднять машинисткам оклад  содержания...
Оставьте десять вместо нынешних двадцати и платите им  двойной  заработок,
они тогда будут костьми ложиться...  А вы с ними политзанятия проводите...
Лучшее политзанятие, знаете ли, это когда человек убежден в том,  что  его
работа оценена по справедливости, а не по тому, сколько часов  он  отсидел
на стуле...
     Потом, в кругу близких сотрудников, Дзержинский еще  раз  вернулся  к
этой проблеме: почему немец не опаздывает? Англичанин?  Швед?  Потому  что
они вышколены капитализмом.  Время есть та субстанция, в которой создается
товар, то есть деньги.  А у нас капитализма  не  было;  надежда  на  новую
экономическую политику, родится  когорта  оборотистых  предпринимателей  -
ресторанщиков, портных, сапожников,  столяров,  вокруг  них  сгруппируются
миллионы помощников, заинтересованных в прямом результате своего труда,  а
у нас будут развязаны руки для  того,  чтобы  отменно  платить  рабочим  и
инженерии, занятым  в  государственном  секторе  -  в  станкостроении,  на
железных дорогах, в градостроительстве. До тех пор, пока человек не поймет
желудком выгоду экономить время, - политбеседы бесполезны,  а  порою  даже
вредны;   з а г о в а р и в а е м   проблему...   Поляки  тоже  не   знали
капитализма - такие же разгильдяи... Я встречался с испанскими анархистами
в  Париже,  прекрасные  товарищи,  самоотверженны,  видят  всю    гнилость
монархии, но ждать мне их пришлось двадцать с  лишним  минут,  -  аграрная
страна, техники нет, а именно техника  бо-ольшой  регулятор  человеческого
порядка...  Обломовы рождались потому, что не было  нужды  заинтересованно
работать: мужик сеет, урядник смотрит, куда больше-то?! Я  посмотрел  наши
учебники литературы: чеховский купчишка из "Вишневого сада"  дело  делает,
Чехов к нему относится с интересом, нигде о нем плохого слова не  говорит,
а смотрите, как литературоведы его разложили:  и  такой  он,  и  сякой,  и
эксплуататор, и черствый...  А никакой он не эксплуататор: видел  человек,
что добро пропадает, на  вишне  аграрную  индустрию  не  поставишь,  ну  и
занялся делом! Так ведь нет,  волка  из  него  представляют,  кровососа...
Странно все это... Гляжу я на иных наших пропагандистов, которые все более
к сознанию взывают - в пику ленинской экономической политике, -  и  только
диву даюсь: уж не в патриархии ли они по совместительству служат?! Церковь
всегда  настаивала  на  примате  сознания:  деяние  -  суетно,  бытие    -
быстролетно...  Преступно подменять постулат, утверждающий  примат  бытия,
преклонением  перед  одним  лишь  сознанием,  разве  две   эти    ипостаси
расторжимы?!
     Штирлиц расслабился;  отдыхайте,  мышцы,  приказал  он  своему  телу,
сейчас вы должны быть мягкими и спокойными, потому что  через  пару  минут
вам надо стать тугими, как канат, которым  травят  на  причалах  океанские
лайнеры; почему ты сравнил мышцы с канатами, спросил себя Штирлиц. Потому,
видимо, что портье сказал про свою жену,  про  то,  что  она  работала  на
океанских лайнерах.  Таинственная все же вещь - наш мозг, правда,  ящерка?
Какая-то клетка, одна из многих миллиардов, вобрала в себя эту информацию,
и она теперь будет жить  во  мне  столько  дней  или  часов,  сколько  мне
отпущено; я забуду об этом, а она будет нести эту информацию в себе; какое
все же таинство - человек! Нам бы изучать себя,  гордиться  собою,  искать
общность со всеми, кто населяет землю, разве собака - плохой человек?  Или
конь? А гляди ты, воюем! Постоянно воюем, гоняемся друг за другом,  делаем
гадости - осознанные, заранее спланированные, искусные...
     Ты намеренно не хочешь думать о том,  что  сейчас  должно  случиться,
спросил себя Штирлиц. Экономишь себя? Правильно делаешь. Ты прорепетировал
операцию, в твоей квартире включен приемник, он должен заглушить крик,  он
может поднять крик, этот Росарио; выстрел, конечно, радио не заглушит,  но
я попросил принести шампанское, не зря говорят, что шампанское стреляет...
Да и потом, какая разница, что будем потом? Я не  имею  права  не  сделать
того, что должен сделать.  Сначала отмщение. А  уж  потом  дел