но,
его оперетты милы, но немцы  откажутся  слушать  музыку  недочеловека.  По
заказу министерства пропаганды Харлан сделал свой  новый  фильм  -  "Еврей
Зюсс"; Гиммлер  приказал  всем  членам  СС  и  работникам  полиции  дважды
посмотреть картину: борьба против наемников большевизма есть альфа и омега
идеологии  великого  фюрера  германской  нации,  отношение  к  еврею  есть
выявление  твоего  отношения  к  отечеству.  Следующим  боевиком,  который
распространялся через немецкие посольства за границей, была лента  Густава
Усицки с Паулой Вессели в  главной  роли:  удар  против  славян;  трагедия
немецкого  меньшинства  в  Польше,  глумление  "славянских  извергов"  над
арийцами, "тупая жестокость поляков, белорусов  и  украинцев,  ненавидящих
носителей вековой цивилизации".  После начала войны Геббельс  заказал  три
фильма: первый был скопирован  с  "Броненосца  "Потемкина"",  -  восстание
буров  против  англичан,  война  маленького  народа    против    вторжения
империалистов, героическое  сопротивление  "национальных  революционеров";
фильм назывался "Ом Крюгер", поставил его тот же самый Штайнхоф, что делал
"Гитлерюнге";  главный  удар  был  обращен  против  британского   премьера
Чемберлена и "полковника" Черчилля; второй  суперфильм  с  царственными  и
батальными сценами был о Фридрихе Великом,  снял  его  тот  же  Харлан;  о
Бисмарке  ленту  сделал  Либенайнер,  пригласив  на  главную  роль   Пауля
Хартмана, игравшего - до  захвата  власти  Гитлером  -  в  пьесах  Брехта,
Горького, Чапека.
     Когда Оссорио смотрел эти ленты, ему становилось страшно:  словно  бы
какая-то слепая, давящая, неодолимая сила медленно, неотвратимо,  фатально
двигалась на него дорожным катком, который раздавит, сомнет,  превратит  в
плоскую жестянку; зритель лишался права  на  мысль,  ему,  словно  слепому
птенцу, вкладывали в разинутый клюв готовые рецепты поведения,  ответы  на
все вопросы, которые при этом  были  сведены  к  минимуму,  -  чем  меньше
вопросов, тем  лучше,  интеллигенция  несет  историческую  ответственность
перед немцами, именно она разрешила чужеродным элементам развращать  нацию
большевизмом и беспочвенностью.
     Именно во время этих просмотров сенатор и проникся какой-то звенящей,
несколько даже истерической ненавистью  к  нацистам:  как  можно  было  им
позволить изнасиловать и  развратить  такую  великую  нацию,  как  немцы?!
Потом, впрочем, он возразил себе: немцы виноваты не меньше,  чем  нацисты,
они голосовали за приход Гитлера к власти, хотя знали, что он принесет им,
из своей программы Гитлер не делал тайны; да, жизненное пространство будет
расширено за счет славян, да, это недочеловеки, их следует  отшвырнуть  за
Урал, там их место, чем их меньше, тем лучше; да,  евреи  и  цыгане  будут
уничтожены, нации без  государства,  паразиты  человечества,  антисемитизм
был, есть и будет  путеводной  звездой  национал-социализма;  да,  Франция
будет наказана за Версаль, это историческая справедливость; колонии должны
быть возвращены Берлину,  Африку придется поделить так,  как  это  было  в
прошлом веке, Польша - ублюдочное государство, заплата на карте мира, как,
впрочем,  и Чехословакия,  не говоря уж об Австрии и  Югославии.  Если  бы
Гитлер  обманывал  немцев,  если бы он,  подобно Наполеону,  шел к власти,
используя лозунги Вольтера, Робеспьера и Марата, а лишь п о т о м  об®явил
себя императором,  - одно дело; в Германии тридцатых годов все было иначе,
безумец открыто признавался в безумстве, обещал перекроить земной шар так,
как  ему хотелось,  выделял из всех наций лишь одну,  немецкую,  назвав ее
арийской;   в®едливая   зараза   национализма   была   принята    немцами;
экономическую разруху,  инфляцию, всеобщее разочарование в лозунгах партий
и парламентских обещаниях Гитлер компенсировал правом сильного;  он  забыл
математику:  сложение нескольких сил всегда больше одной, даже присвоившей
себе право на исключительность,  - так или иначе  грядет  крах,  возмездие
будет устрашающим...
     Работая в антинацистской комиссии, Оссорио был самым резким  из  тех,
кто был привлечен к исследованию проблемы  гитлеровского  проникновения  в
Аргентину; работал по ночам; почувствовав, что  у  комиссии  есть  могучие
противники, особенно среди ряда предпринимателей,  связанных  с  оборонной
промышленностью и, следовательно, с армейской средой, Оссорио привез часть
материалов - наиболее  у б о й н у ю  - домой, попросил  секретаря  Валеро
сделать копии; спрятал у надежных друзей, люди церкви поддерживали  его  в
противостоянии гитлеризму, поддерживали и масоны; и те и другие знали, как
прятать, этого им не занимать.
     В день военного переворота, когда танкисты Перона  блокировали  центр
города,  в  квартиру  Оссорио  постучались;  три  майора  были  вежливы  и
корректны:
     -  Сенатор,  генеральный  штаб  берет  в  свои  руки    расследование
антиаргентинской деятельности.  Не были бы вы так  любезны  передать  ваши
материалы? Они необходимы для завершения начатой работы.
     - Я не храню дома служебных материалов, - ответил Оссорио. - Все, чем
я оперирую, находится в сенате.  Вы вольны ознакомиться с  ними,  испросив
разрешения председателя...
     - Армии нет надобности  на  разрешение  вашего  председателя,  сеньор
Оссорио.  Армии известно, что наиболее важные материалы вы храните у себя.
Не понуждайте нас переходить рамки допустимого.
     - Если у вас есть санкция на обыск, приступайте к работе.
     - Сенатор, армия не нуждается в санкциях. Армия исповедует приказ.
     - Гитлеровцы тоже исповедуют приказ.
     - У нас слишком много своих проблем,  сенатор,  здесь,  в  Аргентине,
чтобы заниматься немецкой проблематикой.  Это  дело  немцев,  согласитесь.
Патриотом мы считаем того, кто прежде всего болеет сердцем за свою родину.
     - Я вынужден  ответить  вам  словами  Льва  Толстого:  "Патриотизм  -
последнее убежище негодяев".
     - Не надо вырывать фразу из контекста. Дело сеньора Толстого писать о
России, он русский.  В Аргентине живут аргентинцы. У них свое отношение  к
святому понятию патриотизма, мы  будем  пресекать  толстовские  толкования
святого чувства народа. Итак, вы отказываетесь отдать ваши материалы?
     - Повторяю, все материалы находятся в сенате.
     - Вам придется последовать с нами в генеральный штаб, сенатор,  очень
сожалеем.
     ...Три дня он провел в казармах; в  доме  все  перерыли;  парашютисты
прилетели и на ферму;  после  освобождения  поставили  наблюдение;  агенты
военной  контрразведки  т о п а л и  за  ним,  не  таясь;  все  телефонные
разговоры прослушивались; прислуга, девушка из Патагонии Хосефа, пришла  в
слезах: "Меня принуждают писать каждый день отчеты о тех людях, которые  к
вам приходят, и что говорят за столом, когда я подаю кофе.  Лучше  увольте
меня, сеньор! Я ведь так верна вашей семье!" - "Пиши им правду, Хосефа,  -
посоветовала Елена, - нам нечего  таить  от  властей".  Оссорио  возразил:
"Тогда из девушки сделают  профессионального  осведомителя,  у  нее  будет
страшная жизнь, я согласен, Хосефа должна уйти". - "Но  ведь  каждый,  кто
придет к нам вместо нее, будет  о т т у д а",  - заметила жена. "Ну и что?
Ты совершенно права, нам нечего  таить,  подождем  какое-то  время,  я  не
думаю, что хаос будет продолжаться слишком долго". - "Мой родной, раз хаос
начался, он надолго! Не обольщайся! К сожалению, только пора законности  и
спокойствия быстротечна".
     Первое время Оссорио взбрасывался с кровати, как и раньше, в семь,  -
успеть   принять   душ,   сделать    гимнастику,    просмотреть    газеты,
с о б р а т ь с я  перед началом  работы  в  сенате,  непременно  посетить
своего парикмахера дона Басилио, народный избранник  обязан  быть  красиво
причесан и тщательно выбрит; гардеробом занималась  Елена,  менять  костюм
надо было три раза в неделю; конечно, испанцы в этом  смысле  повлияли  на
нацию, отношение к человеку во многом складывается из того, как он одет  и
обут, дикость, но не считаться с этим пока что нельзя.
     Теперь же он был  совершенно  свободен,  весь  день  свободен,  какое
блаженство! Так, однако, ему казалось первые две недели;  потом  он  начал
испытывать гнетущее чувство собственной ненужности; он мог выйти из дома в
одиннадцать, прогуляться по любимым переулкам, не страшась  опоздать  куда
бы то ни было, а ведь последние десять лет он жил  по  минутному  графику;
единственно, что могло вывести его  из  себя,  было  опоздание;  воистину,
точность -  вежливость  королей,  к  этому  приучает  только  общественная
работа, когда ты весь на виду,  любая  расхлябанность  сразу  же  заметна;
человек, который постоянно срывает встречи, не имеет права брать  на  себя
бремя ответственности.
     Не обращая внимания на слежку, он заходил в маленькие кафе или  бары,
садился к окну, заказывал себе матэ' - очень верил в целебную  силу  этого
напитка - и растворялся в людских разговорах; теперь у него был лишь  один
источник  информации  -  разговоры  людей  на  улицах;  около  вокзала  он
вслушивался в то, о чем говорили фермеры, строители, ветеринары; в  центре
истинных  п о р т е н ь я с'' - в Ля Боке, на берегу залива, он погружался
в заботы художников, исполнителей танго  и  композиторов,  -  это  был  их
Монпарнас, самое загадочное место столицы; посещал  студенческие  кабачки,
ездил в рабочие районы, постепенно убеждаясь, что те  сводки,  с  которыми
сенаторов знакомила секретная  полиция  и  армейская  контрразведка,  были
тенденциозно  с к о н с т р у и р о в а н ы,  далеки от правды и  по  сути
малоталантливы.

_______________

     ' Особый чай (исп.).
     '' Так называют коренных жителей Буэнос-Айреса.


     Как обидно, сказал он себе, что политик  начинает  вращаться  в  гуще
народа только после того, как к его титулу прибавляются три  буквы - "экс"
("бывший"); незнания можно было избежать, если бы раньше шел не  по  одним
лишь  верхам;  конечно,  все  решают  десять  процентов    интеллектуалов,
определяющих лицо промышленности, армии, полиции, банков,  железнодорожных
компаний и Академии наук, не говоря, понятно, о людях прессы, те напичканы
новостями, но ведь общество подвижно, в нем происходят  скрытые  процессы,
понять которые дано тем, кто не зашорен и хочет получить правду из  первых
уст, а не расписанную по аккуратным сводкам -  две  страницы  в  день,  не
более того; сенаторы - занятые люди, незачем обременять их  избыточной,  к
тому же чаще всего негативной информацией.
     Однажды,  когда  он  вышел  из  бара  "Неаполь"  (итальянская   семья
арендовала в муниципалитете первый этаж старого  дома,  собрались  соседи,
покрасили  стены  белой  краской;  художник  Эусебио  Альмейда   нарисовал
странные картины, -  очень  любил  море  и  танго;  купили  на  воскресной
распродаже три столика и двенадцать стульев, кофеварку помог наладить  дон
Паскуале, старый мастер, золотые руки), Оссорио окликнули из машины:
     - Сенатор!
     Номер "паккарда" был столичный,  хотя  в  говоре  того,  кто  к  нему
обратился, чувствовался  иностранный  акцент;  агент,  не  отстававший  от
Оссорио ни на шаг, махнул кому-то рукой, через  мгновение  из-за  поворота
выскочила вторая машина, сразу видно, военная.
     - Слушаю вас, - ответил Оссорио человеку, который окликнул его.
     - Я бы с радостью подвез вас в центр.  Я  англичанин,  работаю  здесь
семь лет, железные дороги и мосты...
     - Я не один, - Оссорио улыбнулся. - Меня сопровождают, - он кивнул на
мужчину, который сразу же отвернулся к витрине. - Если вы пригласите и мою
тень, тогда я воспользуюсь вашей любезностью, в противном  случае  кое-кто
может решить, что я говорил с вами о чем-то таком, что может  представлять
военную или государственную тайну. Честь имею...
     Тем не менее от встречи ему не удалось уклониться: соседнюю  квартиру
арендовала семья представителя бразильской фирмы по разработке  и  продаже
минералов (лазурь, аметисты, топазы, изумруды); возглавлял д е л о  Честер
Оуэн; балкон был общий, громадный,  пятнадцать  метров,  настоящий  зимний
сад.
     Здесь-то к Оссорио и  обратился  невзрачный  мужчина  в  мятом  сером
костюме, но очень дорогой сорочке настоящего китайского шелка:
     - Я американец, сеньор Оссорио.  Мое имя нет смысла  называть,  -  он
говорил очень тихо, мешая себе сигаретой, которую не выпускал изо  рта.  -
Кроме неприятностей оно никому ничего не принесет, в первую очередь вам. С
тех пор, как наши войска высадились в Нормандии, нас  особенно  интересует
все о нацистах в Латинской Америке... Мы допускаем, что в последние месяцы
битвы удары против наших транспортных судов могут значительно увеличиться,
подводные лодки нацистов - смертники  Гитлера,  некие  камикадзе,  но  без
поддержки здешних немцев они ни на что не  способны.  Нам  было  бы  легче
спасти тысячи жизней американцев, да и немцев, кстати, если бы вы  помогли
нам с теми материалами, которыми обладаете...
     - Вы обратились не по адресу, - ответил Оссорио. - Я бывший  сенатор,
с вашего позволения.  Я не вправе распоряжаться теми материалами,  которые
были в моем распоряжении раньше...
     - Через несколько месяцев они будут интересовать только историков,  -
ответил американец. - Мы все равно победим.  Да, ценою больших жертв,  да,
ценою жизней молодых парней, сражающихся за демократию, то есть за то, что
и вы цените превыше всего, сеньор Оссорио...
     - Став членом сената, джентльмен, я  дал  присягу  на  верность  этой
стране.  Я останусь ей верен, кто бы  ни  правил  Аргентиной  в  настоящее
время... Лидеры - преходящи, народ - вечен.
     - Красиво сказано, - согласился американец.  -  Не  смею  настаивать,
сенатор...  Что же касается преходящих лидеров... Что ж, мы уважаем мнение
собеседника, право на личную точку зрения есть  основа  основ  демократии.
Простите, что потревожил вас... Просить о встрече по телефону - значило бы
нанести вам ущерб, только поэтому я  пошел  на  этот  балконный  разговор,
поймите меня верно... Всего вам лучшего...
     ...После того, как Перон об®явил войну Японии (Германии не  стал),  -
за несколько дней до того,  как  русские  захватили  рейхстаг,  -  Оссорио
впервые подумал, что он тогда, на балконе, проявил человеческое малодушие;
впрочем, поправил он  себя,  оно  неотделимо  от  гражданского;  помоги  я
американцам, мне бы не было так совестно думать, что я - пусть и  косвенно
- виноват в десятках жертв; тот американец прав,  материалы  только  тогда
важны, когда они могут спасти людей; я смалодушничал...
     Второй раз он подумал об этом, когда  узнал,  что  люди  Перона  дали
политическое убежище десяткам тысяч нацистов, особенно военным и  деятелям
науки, создававшим военную промышленность Гитлера.
     Однако сделать он уже ничего не мог: Перон победил на  выборах,  стал
президентом и не  считал  долгом  скрывать  свое  отношение  к  тому,  что
произошло в Европе: "Трагедия немцев касается и нас, будем  делать  выводы
на будущее".
     Оссорио тогда понял, что такое  п у с т о т а,  ощущение  собственной
ненужности; запершись дома,  он  начал  писать  исследования,  посвященные
истории  наиболее  интересных  районов  Буэнос-Айреса,    потом    увлекся
музыкальной религией народа, танго;  из  дома  выходил  редко,  только  на
дневную прогулку перед обедом.
     Во время одной из таких прогулок  к  нему  подошел  человек  рабочего
кроя, сказал, что он представляет немецких антифашистов, ему известно, что
господин  Оссорио  обладает  материалом,  бесценным   для    Нюрнбергского
трибунала; поначалу сенатор д р о г н у л, - он внимательно следил за тем,
что происходило в поверженном рейхе; однако немец,  почувствовав,  видимо,
что сенатор готов к разговору, нажал; в том, как он говорил, в том, что он
ни разу не оглянулся, хотя любой антифашист  обязан  был  понимать  особое
положение, в котором очутился Оссорио, было что-то  слепое,  устремленное,
жестокое.
     Оссорио  п р о в е р и л с я:  слежки не было; это убедило его в том,
что немец не прост, возможна игра.
     - Все документы в сенате, - ответил он трафаретной фразой, - ничем не
могу быть вам полезен, очень сожалею.
     После этого он старался  не  выходить  из  дома,  почувствовав  кожей
сгущавшуюся опасность: но почему они стали жать  на  меня  именно  сейчас,
через полтора года после окончания войны?
     Елена сказала ему: "Милый, твоя раздражительность совершенно понятна,
это следствие слома того ритма, к которому ты привык за  многие  годы.  Ты
живешь на нервах! Давай посоветуемся с  надежным  человеком,  может  быть,
стоит попринимать какие-то успокоительные пилюли".  -  "Родная,  страх  не
лечат". - "Нам нечего бояться!" - "Я боюсь за тебя  и  внуков.  Постоянно,
Елена.  Каждую секунду". - "Ну, это ты сам себя изводишь. Боятся только те
люди, которые чувствуют за собою хоть какую-то вину".
     Доктора звали дон Антонио Ларигес; седоголовый  старик  с  длиннющими
пальцами, которые жили своей особой жизнью, словно  бы  отдельно  от  него
самого;  когда  он  выстукивал  Оссорио,  его  прозрачная  кисть  казалась
гипсовым слепком десницы великого музыканта или ваятеля.
     - Скажите, сенатор, вам бы не  хотелось  уехать  в  Европу?  На  год,
полтора? - спросил дон Антонио, кончив осмотр пациента.  -  Сердце  у  вас
хорошее, немного частит, но это вполне  поправимо...  Печенка  в  пределах
нормы, легкие чистые, почки тоже  совершенно  нормальны...  Переутомление,
болезнь середины двадцатого века...  Это еще только начало, дальше  такого
рода болезнь приведет к взрыву  сердечно-сосудистых  заболеваний  и  раку,
поверьте моему чутью...  Уезжайте в Париж, этот вечный  город  вернет  вам
спокойствие...
     Оссорио улыбнулся:
     - Доктор, поскольку  я  традиционно  исповедую  идею  и  норму  жизни
христианской демократии, моя совесть не позволяла мне брать взятки. Мне не
на что ехать в Париж.  Я не коррумпирован, доктор. Я жил  тем  заработком,
который получал в сенате.
     - Хорошо, тогда, в конце концов,  можно  уехать  в  деревню.  Сеньора
говорила, что у вас есть маленькая ферма на юге...
     - Ощущение оторванности от жизни будет там еще более гнетущим...
     - Ну, хорошо, - дон  Антонио  вздохнул,  -  вы  относитесь  к  породе
самолеченцев, вы знаете свой организм, относитесь к  нему  как  к  некоему
механизму...  В чем  вы  сами  видите  выход  из  нынешнего  депрессивного
состояния?
     - В торжестве справедливости, - ответил  Оссорио.  -  А  поскольку  я
понимаю, что сие от  меня  зависит  в  весьма  незначительной  степени,  я
пребываю в состоянии известной растерянности...
     ...Доктор  Гуриетес,  возглавлявший   маленькую    амбулаторию    для
сотрудников аргентинского филиала ИТТ, был знаком с  Оссорио  шапочно:  за
два месяца перед переворотом он вместе с директором филиала Арнолдом был у
сенатора на приеме, - американцы добивались права организовать медицинское
обслуживание работников фирмы по нормам и законам Соединенных Штатов.
     "Мы не можем разрешить вам  д р а з н и т ь  аргентинцев,  -  ответил
тогда Оссорио. - Я  считаю,  что  ваша  медицина  шагнула  далеко  вперед,
обогнав все страны мира; если вы намерены поделиться с нами своим опытом в
лечении тех болезней, которые являются бичом для наших  людей,  тогда  мне
будет легче поддерживать вас.  Если же вы намерены создать  государство  в
государстве, мы на это не пойдем, опасная вещь". - "Может быть,  наоборот,
- возразил генеральный директор Арнолд, - государство в  государстве  есть
некий стимулятор мыслей и поступков?" - "Если бы не было оккупации  вашими
войсками Никарагуа, если бы вы не  поддерживали  Трухильо,  если  бы  ваши
канонерки не высаживались на Кубе, если бы вы не поддерживали  монстров  в
Мексике, тогда было бы легче, сеньор Арнолд.  Наш континент  -  от  границ
Техаса и до Огненной Земли - говорит на одном языке, нельзя  не  учитывать
настроения людей".
     Доктор Гуриете