его ему стоило вырваться оттуда...
     - Я не сказал, что он идиот, - Штирлиц вздохнул.  -  Идиосинкразия  -
это форма аллергии... У меня аллергия на таких нервических барчуков.
     -  В  конце  концов,  вы  служите  у  меня,  Брунн.  И    перестаньте
капризничать... Пусть его пригласит к аппарату Манолетте; дайте-ка старику
трубку!
     - Он моложе вас, - Штирлиц отчего-то обиделся за своего приятеля. - И
не укладывается в постель, подхватив легкую простуду...
     Голос Вальтера стал  прежним  -  надтреснутым  и  поющим,  словно  на
собственных похоронах:
     - Доживите до моих лет.  Макс! Как  вам  не  совестно  так  говорить?
Откуда в вашем поколении столько жестокости?
     - Я всего на десять  лет  вас  моложе,  -  ответил  Штирлиц.  -  Одно
поколение... Вам пятьдесят семь, мне сорок семь - какая разница?
     -  Огромная...  Когда-нибудь  поймете...  Не  сердитесь  на  молодого
оболтуса...  Нацисты попортили ему много  крови...  И  дайте,  пожалуйста,
трубку Манолетте...
     Штирлиц обернулся к бармену:
     -  Тебя...  Он  попросит,  чтобы  ты  пригласил  к    телефону    его
родственника, паршивого барича...
     Манолетте - хоть и держал в баре телефон уже четыре года  -  приложил
трубку к плечу,  как  и  все  деревенские  жители,  неумело,  с  некоторой
опаской:
     - Ты еще не умер, мальчик? - прокричал он. - Вообще-то я  не  против!
Твои близкие должны будут угостить  нас  вашим  немецким  вином,  оно  мне
нравится, Отто!
     Манолетте захохотал, пообещал сходить за Гансом  и  посоветовал  Отто
кончать игру в дурака, скоро начнется  самый  бизнес,  а  он  намылился  в
Байрес, какой толк от эскулапов, одни расходы...


     ...Ганс, видимо, несколько отогрелся, потому что нос его не  был  уже
таким синим; не глядя на Штирлица, он подошел к телефону и набрал номер:
     - Ты просил меня позвонить, дядя Отто?
     Видимо, то, что он услышал, заставило его крепко прижать трубку к уху
и повернуться к Штирлицу  и  Манолетте  спиной;  несколько  раз  он  хотел
возразить, но, видимо, Отто Вальтер грубо его  обрывал;  наконец,  положив
трубку на стойку, Ганс, не глядя на Штирлица, сказал:
     - Он просит вас к аппарату.
     Голос у Отто снова был умирающий, в чем только душа держится:
     - Макс, сейчас он принесет вам извинение... Выпейте с ним за мой счет
и позвольте мне, наконец, заняться здоровьем, оно того заслуживает...
     - Хорошо, х е ф е... Пусть извиняется при Манолетте, мы выпьем за ваш
счет и попробуем вместе  поработать...  Но  вы  же  меня  успели  немножко
узнать: если ваш родственник позволит себе такой  тон  и  впредь,  то,  не
обижайтесь,  я  уйду,  оттого  что  помню  древних:  если  говорят,    что
благороднее родиться греком, чем итальянцем, так пусть  добавят:  почетнее
быть рабом, чем господином...
     Манолетте прищелкнул пальцами:
     - Красиво сказано, Максимо!
     Как все испанцы, он превыше всего ценил изящество  слова;  дело  есть
дело, суетная материя, тогда как фраза, произнесенная прилюдно,  таящая  в
себе знание и многомыслие, останется в памяти навечно.
     Ганси шмыгнул острым носом (Штирлицу казалось, что на кончике  должна
постоянно дрожать прозрачная капля; воробей, а фанаберится), откашлялся  и
сказал на ужасающем испанском:
     - Простите меня, сеньор Брунн, я был груб, но это из-за холода...
     - Да, к нашим холодам не так легко привыкнуть, - сразу же откликнулся
Манолетте, достав из шкафа три  высоких  стакана.  -  Но  с  помощью  дона
Максиме вы здесь быстро освоитесь... Что будете пить?
     - Вообще-то я почти не пью, - ответил Ганс, подняв на  Штирлица  свои
маленькие пронзительно-черные глаза, словно бы моля о помощи. -  У  нас  в
семье это почиталось грехом...
     - Да? - Манолетте удивился. - Вы из семьи гитлеровцев?
     Ганси даже оторопел:
     - Мы все были против  этого  чудовища!  Как  можно?!  Мой  дедушка  -
пастор, он ненавидел нацистов! И потом Гитлер не запрещал пить!  Наоборот!
Просто он сам ничего не пил...  Другое дело, он преследовал джазы,  потому
что это американское, не позволял читать Франса и Золя - евреи. Толстого и
Горького - русские, но пить он не возбранял, это неправда...
     - А как с прелюбодеянием? - поинтересовался Штирлиц.
     - Если вы ариец, это не очень каралось...  Другое дело, славянин  или
еврей...  Ну и, конечно, для СС это было закрыто, Гитлер  требовал,  чтобы
коричневые члены партии соблюдали нравственный облик  и  хранили  верность
семейному очагу.
     Не врет, отметил Штирлиц, а в  глазах  испуг,  здорово,  видимо,  его
накачал Отто, "орднунг мусс зайн"', не хами старшим, милок, не надо.

_______________

     ' "Во всем должен быть порядок" (нем.).


     - Выпейте глоток вина, - сказал Штирлиц.  -  За  это  от  дедушки  не
попадет...
     - От дедушки ни за что не попадет, его убили нацисты, - ответил  Ганс
и прерывисто, совсем по-мальчишески вздохнул.
     - За его светлую память, - сказал Манолетте. -  Нет  на  свете  людей
более добрых, чем дедушки и бабушки...
     - Налейте ему розовое - "мендосу", - попросил Штирлиц,  -  оно  очень
легкое.
     Ганс выпил свой стакан неумело, залпом, видимо, решил  быть  мужчиной
среди мужчин; обстановка к тому располагала - изразцовая  печь,  завывание
вьюги за окном, угадывавшиеся в молочной пелене склоны гор, красные  опоры
под®емников, торчавшие среди разлапистых  сосен,  двое  пожилых  мужчин  в
грубых свитерах толстой шерсти, лица бронзовые,  обветренные,  в  руках  -
спокойная надежность, в глазах - улыбка и доброта.
     - Замечательное вино, господин Брунн, - сказал Ганс. -  Спасибо,  что
вы посоветовали  уважаемому  сеньору  налить  в  мой  бокал  именно  этого
розового вина...  Дядя Отто сказал, что мы можем пообедать за его счет, не
только выпить...
     - Втроем? - поинтересовался Штирлиц.
     Лицо Ганса вновь стало растерянным, совсем юношеским:
     - Этого он  не  уточнил...  Он  просто  сказал,  чтобы  мы  выпили  и
перекусили за его счет, он возместит...
     - Значит, будем обедать втроем, - заключил Штирлиц. - Не можем же  мы
пить втроем, а закусывать только вы и я?!
     - Конечно, в этом есть определенная неловкость, но...
     Штирлиц, сразу же поняв состояние Ганса, подвинул ему телефон:
     - Звоните...  Если ваш дядюшка ответит, что намерен  расплатиться  за
двоих, тогда я пообедаю с Манолетте, а вы закажите себе еду за собственный
счет.
     - Не считайте меня полным остолопом, ладно? - Ганс снова озлился. - Я
приехал  из  американской  зоны  оккупации  и    научился    вести    себя
цивилизованно... В конечном счете можно пред®явить дяде Отто счет за питье
на троих, а обед, который мы вкусим все вместе, будет означен как угощение
на две персоны.
     Манолетте рассмеялся:
     - У тебя пойдет дело, Ганс! Хорошо, что ты обтерся среди американцев,
эти люди знают, как надо делать бузинес.
     - Чем занимались в  з о н е?  - спросил Штирлиц.
     - Чем только не занимался, - Ганс, наконец, открыто улыбнулся, и лицо
его сделалось симпатичным и добрым. -  Я  и  грузчиком  был,  и  в  газете
работал, в христианской, на нее  американцы  сразу  выдали  разрешение,  и
экскурсоводом у тех солдат, что приезжали на воскресенья из  Зальцбурга  в
Вену, и директором фирмы проката штатского костюма и обуви...  Я,  кстати,
на этом и собрал деньги для поездки в Аргентину...
     -  Это  как  же?  -  поинтересовался  Штирлиц.  -  Где  вы  доставали
гражданские костюмы? Сколько? Для кого?
     Ганс рассмеялся еще веселее; Штирлиц налил ему стакан вина: "Выпейте,
пока Манолетте жарит мясо, можно пропустить по второму".
     -  Видите  ли,  американцам  запрещено  ходить  по  девицам   легкого
поведения в форме, - ответил  Ганс.  -  А  они  же  изголодались  в  своих
гарнизонах...  Ну, когда я нанялся экскурсоводом, я это быстренько понял и
решил сделать свой бизнес... Я заметил, сеньор Манолетте называет  д е л о
"бузинесом", - это он так шутит?
     - Нет, - ответил Штирлиц, - многие испанцы именно так произносят  это
американское слово...
     - "Бузинес", - рассмеялся  Ганс  и  выцедил  второй  стакан,  заметно
охмелев. - Я набрал костюмов, ботинок, пальто и рубашек у всех знакомых...
Каждому платил процент с выручки: дал три костюма и три  пальто  -  получи
пять процентов, дал десять - вот твои семь.  Я хорошо на  этом  заработал,
только потом американская комендатура просекла, меня должны были  дернуть,
но я вовремя слинял в деревню.
     Между  прочим,  парень  подал  неплохую  идею,  подумал  Штирлиц.  На
заработанные деньги я могу купить лыжи и ботинки, будем сдавать их в нашем
бюро проката, а мне платят процент; без денег я  больше  ничего  не  смогу
поделать; надо слетать к Кемпу в Кордову, пора отправиться в Байрес, время
думать, как наладить связь с Роумэном...
     -  Слушайте-ка,  Ганс,  я  тут  поднакопил  денег,    думаю    купить
инвентарь...  Дам на прокат в ваш  центр,  будете  платить  мне  семьдесят
процентов, идет?
     - Двадцать, - спокойно ответил Ганс, но  лицо  его  снова  словно  бы
замерзло. - Дядина фирма престижна, к нему приходят сорок человек в  день,
я посмотрел расходные книги... Вы окупите затраты за полгода, потом пойдет
чистая прибыль, за престиж платят, господин Брунн.
     - Послушай, мальчик... Кстати, сколько тебе лет?
     - Двадцать два...
     - Хм... Выглядишь на восемнадцать... Воевал?
     - Я играл в астигматизм...  Вчистую, конечно, не списали,  коричневые
сволочи имели особый нюх на тех, кто норовил обойти их на повороте,  но  я
служил при кухне, только поэтому и не сдох...
     - Где воевал?
     - Я ж говорю - при кухне...  Сначала мы стояли во Львове, оттуда ушли
в Братиславу, а уж из Праги я дал стрекача, когда все начало рушиться.
     - Во время восстания?
     - Нет, все, кто попал  в  ту  мясорубку,  погибли...  Я  почувствовал
загодя, что оно начинается, ну и дал деру...
     - Так вот, дорогой Ганс...  Я ценю толковых молодых людей, понюхавших
войну, я принимаю условия  игры,  которые  ты  мне  предлагаешь,  но  хочу
сказать следующее: двадцать процентов за использование моего  инвентаря  -
это совершенно несерьезно... Ты же имеешь дело не с голодным австрийцем, а
с вполне сытым янки, который знает твой язык, как свой...  Я понимаю,  что
ты не хочешь платить налоги, - если поставишь в  бюро  проката  мои  лыжи,
придется слюнявить большие отчисления в казну, зачем?  Чем  больше  приток
лыжников, тем выше налоги, все по правилам, никто не  спорит...  Но  здесь
инспекция по доходам смотрит за  всем,  кроме  как  за  лыжами...  Здешним
боссам выгодно  сделать  Барилоче  горнолыжным  курортом  для  всей  Южной
Америки, поэтому лет пять ты с дядей будешь в  полном  порядке...  Поэтому
платить ты мне будешь пятьдесят процентов... Это по-божески...
     - Во-первых, я не собираюсь торчать в  этой  дыре  больше  двух  лет,
господин Брунн. Мне хватит двух лет, чтобы собрать золотишка и вернуться в
Европу, - я намерен открыть свое горнолыжное дело в  Альпах...  Во-вторых,
пятьдесят процентов совершенно нереальны, потому что я так или иначе  буду
рисковать, а в случае проверки штраф придется платить мне, содиректору,  а
не дяде или вам...  Поэтому мое последнее предложение: тридцать процентов.
Или работайте этот год, пока не истечет контракт, и открывайте свое  дело,
никто вам не мешает...
     - Ты же прекрасно понимаешь, Ганс, что для своего дела нужны ссуда  в
банке, человек, сидящий на выдаче инвентаря, проводник и  инструктор.  При
этом я должен приобрести лицензию, а  это  тысяча  баков,  как  минимум...
Инструкторов здесь мало, очень мало, поэтому  если  я,  обидевшись,  уйду,
делу дяди Отто будет нанесен ущерб...  Подумай об  этом...  Посоветуйся  с
ним, ты ведь будешь провожать его на поезд, нет?  Назови  ему  сорок  пять
процентов как последнюю цифру, ладно?
     Ганс покачал головой:
     - Господин Брунн, я запомнил ваш первый урок: вы никуда не уйдете  до
тех пор, пока не истечет годовой контракт, так что не пугайте меня. Просто
из симпатии к вам, не консультируя этот вопрос с дядей Отто, -  прибыль-то
с вас буду получать я, а не он, и вы прекрасно об этом знаете, - я даю вам
тридцать пять процентов.


                                                                Люси Фрэн,
                                         Киностудия "Твэнти сенчури Фокс".
                                                                 Голливуд,
                                                                       США

          Уважаемая мисс Фрэн!
          Поскольку я довольно долго живу в Пуэрто-Монт,  одном  из  самых
     уникальных уголков Тихоокеанского побережья Чили, где еще по сю  пору
     можно  мило  побеседовать  с  настоящими  индейцами,   где    рыбалка
     значительно более интересна, чем в Перу или на Кубе, а переход  через
     Анды, отстоящие  всего  в  тридцати  милях  от  города,  может  стать
     незабываемым путешествием, я решила обратиться к Вам с  предложением:
     поскольку наша небольшая фирма "Эксперимэнтл синема инкорпорэйтед" не
     в  силах снять здесь игровой фильм по мотивам Майн Рида,  может быть.
     Ваша мощная корпорация найдет возможность  ознакомиться  со  здешними
     местами  (жилье  и  проезд  в  этом  районе мы берем на себя) и затем
     согласится поддержать нас в новых начинаниях?

                                                             Сердечно Ваша
                                                          Сьюзан Джилберт,
                                вице-президент "Эксперимэнтл синема инк.",
                                    Пуэрто-Монт, почтовый ящик 2177, Чили.


     Получив письмо с обратным адресом неведомой "Синема инк.", Люси зашла
к Спарку и молча положила конверт на его стол:
     - Тебя это по-прежнему интересует, малыш?


     Н у ж н ы й текст был написан бесцветным луковым раствором, проявился
моментально, стоило только прогладить утюгом:
     Дорогой друг, я продолжаю поиск в  следующих  направлениях,  одно  из
которых оказалось несколько неожиданным:
     1.  Дело  в  том,  что  судьба  немцев,  живших  в  Никарагуа,  резко
отличается от той, которая благоприятствовала им  в  Аргентине,  Бразилии,
Чили после того, как началась война против стран "оси".
     Абсолютно все немцы Никарагуа - вне зависимости  от  того,  были  они
членами  НСДАП  или  антифашистами-эмигрантами,  -   были    насильственно
депортированы в  США.  Их  дома,  кофейные  плантации,  магазины  и  отели
захватил президент Сомоса.
     Таким образом, среди никарагуанских немцев мы вправе искать тех,  кто
сможет оказать посильную помощь в нашей  деятельности  по  выявлению  всей
нацистской цепи на юге континента.
     Всякий  деловой  контакт  с  немецкими  антифашистами,  бежавшими   в
Аргентину еще в начале тридцатых  годов,  невозможен,  поскольку  за  ними
поставлена слежка, как за красными.  Материалы о никарагуанских  немцах  -
после того, как закончу сбор данных и обработаю их, - будет отправлен Вам.
     2. Во время посещения местной библиотеки  я  натолкнулся  на  дело  о
похищении  ребенка  великого  американского  летчика  Чарльза   Линдберга.
Сначала я прочитал это как забытую  сенсацию,  а  потом  начал  мучительно
вспоминать, в связи с  чем  я  так  хорошо  помню  эту  фамилию.  Не  могу
утверждать наверняка, но мне кажется, что Мюллер  имел  к  этому  какое-то
отношение,  что-то  проскальзывало  в  архивах  криминальной  полиции   за
тридцать третий или тридцать четвертый годы.  Там же, в  архивах,  которые
хранятся  на  западе  Германии,  скорее  всего  в  Мюнхене,  должны   быть
документы, также касающиеся Мюллера, в  связи  с  делом  Кисселя,  личного
охранника фюрера, а также материалы по убийству министра  иностранных  дел
Веймарской республики Вальтера Ратенау. Эти дела - если их найти в архивах
и заполучить в нашу собственность - произведут шок на каждого, кто с  ними
ознакомится.  Такого рода документы - если они сохранились - позволят  нам
выйти на самую верхушку нацистов, скрывшихся здесь.
     Более того.
     В нацистских, эмигрантских кругах говорят, что могила в  Берлине,  на
которой выбито имя Мюллера, является фикцией: либо гроб пуст, либо  в  нем
покоятся  останки  совершенно  другого  человека.  Полагаю  целесообразным
сообщить об этом в Лондон Майклу Сэмэлу.
     Написано:  "во  многие  знания  многие    печали".    Позволю    себе
перефразировать: "во многие знания - динамит".
     Если бы мы смогли поработать в Европе, - по тем направлениям, которые
я обозначил, - убежден, информация окажется безмерно полезной делу  борьбы
против последышей фюрера.
     3.  Адрес  и  телефон  Риктера  я  выяснил.  Считаю   преждевременным
проводить с ним беседу, поскольку жду Ваших данных из Европы, они позволят
мне осуществить задуманное, если, конечно, я нахожусь  на  верном  пути  в
моем поиске.
     4. Все более и более загадочной становится для  меня  Вилла  Хенераль
Бельграно.  Об этом месте в горах, неподалеку от Кордовы, здешние  нацисты
говорят шепотом, с особым почтением.
     Полагаю возможным встретить  там  кого-то  из  прежних  знакомых,  но
делать это можно и нужно лишь после того, как  мы  получим  информацию  из
Европы.  Такого  рода  "архивная  информация"   станет    оружием    более
действенным, чем пулемет или даже орудие; повторяю: "во  многие  знания  -
динамит".
     5. Более всего я страшусь  того,  что  Вы  решите  -  после  нокаута,
нанесенного нам, - считать всю схватку проигранной.  И отойдете  от  дела.
Тогда, конечно, моя миссия здесь кончена. Один я ничего не смогу сделать.
     Убежден, что, несмотря на  тот  удар,  который  нам  смогли  нанести,
ситуация не безнадежна, шансы на победу есть, и они отнюдь не малые.
     6. Поскольку в ближайшие месяцы предполагается новый тур  переговоров
между "Дженерал электрик" и службами Перона, я очень жду Ваших  материалов
из  Европы  именно  в  течение  этого  времени,  чтобы  иметь  возможность
оперировать ими с сотрудниками "Дженерал электрик", которые не могут  быть
равнодушны к "атомному проекту" Риктера.
     7. Что же касается самого "проекта", то он закамуфлирован так надежно
и охраняется столь квалифицированно, что я  не  имею  возможности  к  нему
приблизиться, не расшифровывая себя. Порою я чувствую за собой слежку, но,
полагаю,  это  профилактика,  проводимая  секретной  службой  Перона    по
отношению ко всем иностранцам,  проживающим  в  стране.  Тем  не  менее  я
проявляю крайнюю осторожность и всю информацию получаю в  ночных  барах  и
пивных, вслушиваясь в разговоры эмигрантов: "во многие знания -  динамит".
И, увы, печали.
     Буду рад получить от Вас известие.

     Очень жду.
               Искренне
                         "М".



        РОУМЭН                                           (Голливуд, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     В  Голливуде  теперь  чувствовалось  ощущение  чего-то   безвозвратно
утерянного: редко появлялся  на  людях  Чаплин,  не  было  ни  Брехта,  ни
Эйслера, ни Марлен Дитрих; перестал приезжать Фейхтвангер, хотя раньше был
здесь частым гостем. И хотя каждый день то в "Плазе", то на "Биверли хилз"
устраивались приемы, где блистали звезды экрана во главе с Адольфом Менжу,
Джеймсом Кегни и Робертом Тейлором, того  постоянного  праздника,  который
царил здесь раньше, не было, он казался безвозвратно утерянным.
     Все было, как прежде, казалось бы, - и безудержное веселье  во  время
полуночных гала-концертов, и блицы  фотокорреспондентов,  и  песни  Фрэнка
Синатры, прерывавшиеся визгом  и  свистом  собравшихся  (визжали  женщины,
свистели -  высшая  форма  похвалы  -  джентльмены  во  фраках),  и  танцы
негритянского трио "Старз" из Нью-Орлеана, - но в городе,  тем  не  менее,
царило   таинственное   ощущение   п о т е р и.   Песни   были    черес