последней
пуповиной, связующей матерь-землю с двумя капельками, оказавшимися на горе
среди пурги, которая с каждой минутой набирала силу.
     В тот момент, когда Ганс воткнул лыжи по обе стороны от себя, Штирлиц
ударил его что есть силы в поддых.  Парень покатился в сугроб,  а  Штирлиц
бросил его лыжи в снег, и они стремительно покатились по склону,  исчезнув
из глаз через мгновение в метущей белой пелене.
     - Ты что?! - заорал Ганс. - Ты что?! - перешел он на шепот. - Зачем?!
     - Не вставай, - сказал  Штирлиц.  -  Здесь  нет  никакого  ящика,  ты
правильно делал, что сомневался в моих словах, я это видел по твоей спине.
Если встанешь, я укачу вниз.  Сразу же. Лежи и отвечай на мои  вопросы.  И
если ты ответишь на них честно, я поставлю тебя на лыжи у себя за спиной и
спущу вниз, в хижину Эронимо, где  мы  оформим  наши  с  тобой  отношения.
Согласен?
     - О чем ты. Макс?!
     - О Рикардо Бауме, малыш, о твоем шефе по линии доктора Гелена.  И об
итальянце, коллеге Мюллера.  Через двадцать минут, если не начнем спуск, -
а спустить тебя теперь  могу  только  я,  ты  встанешь  на  мои  лыжи,  мы
сделаемся единым целым, - будет поздно, я не найду дороги,  ну  и  черт  с
ней, я свое пожил, тем более что твое появление здесь, как выяснилось,  не
случайно, значит, я и тут хожу на мушке, а если это происходит постоянно -
страх смерти притупляется. Понял?
     - Чего ты хочешь? - Ганс медленно  поднялся  на  ноги;  на  носу  его
повисла капля, она росла стремительно, сорвалась, и сразу же начала  расти
следующая.
     Потек мальчик, подумал Штирлиц, иначе капельку бы убрал,  знает,  как
это  ж а л к о,  забыл о внешности, думает о жизни, сломаю!
     - Я хочу, чтобы ты ответил мне: с  какого  времени  ты  работаешь  на
Гелена, кто тебя вербовал, когда и на чем? Если  же  ты  кадровый  офицер,
назови свой номер и дату начала службы.  Скажешь, кто тебя инструктировал,
о чем, что вменили в обязанности.  Вот здесь, - Штирлиц достал  из  своего
волшебного пояса блокнот с воткнутым в него карандашом, заправленным ярким
грифелем, - тебе надо будет кое-что написать...  После того, как скажешь о
том, что меня  интересует...  Текст  произвольный:  обязуюсь  работать  на
Штирлица, выполняя все его  приказы,  не  прекращая  формальной  службы  в
"Организации генерала Гелена".  Или Мюллера, разница малая.  Дата.  Место.
Час. Подпись.
     - Ты сошел с ума! Мы погибнем! Спусти меня вниз, я согласен,  мы  там
договоримся обо всем! Я согласен, урод!  Ты  меня  победил!  Я  все  скажу
внизу!
     - Во-первых, урод  ты,  а  не  я,  -  ответил  Штирлиц  обиженно  (он
действительно поймал себя на том, что обиделся, никто и  никогда  не  смел
так с ним говорить,  вот  сукин  сын).  -  Во-вторых,  вниз  мы  попробуем
спуститься только после того, как  ты  ответишь  на  вопросы  и  подпишешь
текст, предварительно сочинив его... Попробуешь финтить с почерком - укачу
вниз, я твой почерк изучил, к а п л я...
     Ганс быстро вытер нос, поднял блокнот, что  валялся  около  его  ног,
написал текст, размашисто подписался, бросил Штирлицу:
     - Ну вези же меня вниз! Я по дороге расскажу все! Через десять  минут
начнется вьюга, я погибну!
     - Мы погибнем, - поправил его Штирлиц. - Как  возлюбленные...  Не  ты
один погибнешь, дерьмо, а мы с тобою...  Я не двинусь к тебе, пока  ты  не
ответишь. Или начну спуск. И я спущусь, обещаю тебе. Через час я буду пить
грог у Эронимо, а вечером позвоню к горноспасателю Хаиме  де  ля  Крусу  и
Фредди Альперту, подниму тревогу...  Я буду в порядке, понимаешь? Алиби. Я
буду в полном порядке.  А ты в это время  -  обмороженный  и  недвижный  -
будешь молить бога  о  скорейшей  смерти,  но  бог  не  помогает  паршивым
доносчикам...
     - Мой номер двадцать семь тысяч пятьсот два, - прокричал  в  отчаянии
Ганс. - Я лейтенант вермахта, служил у Гелена, в подразделении сорок дробь
тридцать три! После разгрома меня привлекли снова... Мне поручили смотреть
за тобой, дядя ничего не знает... Мне поручено смотреть за твоими связями.
Если  ты  решишь  уехать,  я  должен  сообщить,  поэтому  я  сдружился   с
начальником железнодорожной станции...  Мой руководитель  Рикардо  Баум...
Тебя должны свести с бывшим сенатором Оссорио, он был членом  комиссии  по
антиаргентинской деятельности! Когда он приедет  сюда,  я  должен  сделать
так, чтобы ты стал его другом! Все! Я сказал тебе все, сволочь!
     - Извинись.
     - Что?!
     - Извинись, сопляк.
     - Ну, прости, прости, прости! Прости же! - Ганс повалился на  колени,
плечи его затряслись. - Я хочу жить! Я так молод! Прости меня, Брунн!
     - Кто тебя привлек к работе после краха?
     - Лорх.
     - Что он тебе сказал обо мне?
     - Он сказал, что...  Нет, а вот это, - Ганс вскинул голову, -  и  это
самое главное, я скажу внизу!
     - Ты скажешь все сейчас.
     - Нет.
     Штирлиц развернулся на месте и начал скользить вниз; еще мгновение, и
он бы скрылся в снежной пелене; Ганс закричал пронзительно, по-заячьи:
     - Он сказал, что ты из  гестапо!  Ты  продался  янки!  А  я  ненавижу
нацистов! Я их ненавижу, понял?! Я патриот Германии, я служил рейху, а  не
фюреру!
     - Какой у тебя пароль для связи?
     - С кем?
     - С шефами из Мюнхена.
     - "Лореляй, прекрасная песня".
     - Отзыв?
     - "Наша поэзия вечна, в ней дух нации".
     - Как ты вызываешь Рикардо Баума на связь?
     - Он меня вызывает...
     - А если тебе срочно потребуется связь? Тревога, я  даю  деру,  тогда
как?
     - Звонок по телефону, фраза: "Дяде плохо,  помогите",  через  час  он
будет на железнодорожной станции.
     - Иди ко мне, - сказал Штирлиц. - Иди  скорей,  Ганс.  Теперь  нам  с
тобой  обязательно  надо  спуститься.  Я  же  тебе  тоже  обещал   кое-что
рассказать, я расскажу; не пожалеешь, что повел  себя  разумно...  Поэтому
смотри в оба, если я не замечу камней: увидишь ты - только не ори на  ухо,
я не переношу, когда кричат, предупреждай тихо...


     Через двадцать минут они вошли в хижину Эронимо; брови  их  покрылись
льдом, лица были буро-сиреневыми; на кончике носа Ганса висела сосулька.
     - Ну и ну, - сказал Эронимо, - спускаться в такую пургу - смерть.  Вы
с ума сошли, кабальерос?
     - Немножко, - ответил Штирлиц и  обернулся  к  Гансу.  -  Вытри  нос,
атлет, смешно смотреть...
     Ганс привалился к стене, закрыл глаза и шепнул:
     - Эронимо, у вас есть спирт?
     - Конечно, - тот открыл дверцу деревянного, скрипучего шкафа и быстро
налил в тяжелые глиняные чашки Штирлицу и Гансу. - Грейтесь, кабальерос!
     - Разбавьте мне водой, - попросил Ганс.  -  Я  не  умею  пить  чистый
спирт.
     - Смотри на меня, - предложил Штирлиц. - Задержи дыхание. Видишь? Вот
так.  Открой рот, - он опрокинул в себя легкую влагу, - выдохни, - он даже
чуть присвистнул, - и только потом осторожно вдыхай воздух... Валяй, точно
повторяй меня, все будет в порядке.
     Ганс выпил, закашлялся, упал на колени, потом и  вовсе  повалился  на
пол; Эронимо опустился рядом с ним,  подложил  под  голову  ладонь;  парня
трясло, на губах появилась кровавая пена.
     - Не кончился бы, - сказал Эронимо, - он глаза закатывает.
     - А ты побей его  по  щекам,  -  посоветовал  Штирлиц  и,  присев  на
деревянную лавку, придвинутую к столу,  на  котором  стояла  сковородка  с
жареным  мясом,  начал  снимать  свои  черно-белые  тяжелые  ботинки.    -
Оклемается.
     Ганса вырвало, он замычал, вытер лицо, сел и хрипло попросил воды.
     - Встань, - сказал Штирлиц. - Поднимись, умойся и садись к столу.  На
тебя противно смотреть.
     После того, как Ганс вымылся, сел  к  столу,  с®ел  мяса,  выпил  еще
полстакана спирта, но теперь уже разведенного, его сморило; Эронимо поднял
его, отвел к своей тахте, сделанной из досок сосны, положил на козьи шкуры
и укрыл двумя пончо, купленными в Андах, чилийские индейцы умеют их делать
так, как никто в Латинской Америке.
     Когда Ганс уснул, Штирлиц поднялся, хрустко размялся и спросил:
     - Ты можешь спустить меня вниз, Эронимо?
     - Рискованно, кресла здорово раскачивает...
     - Но еще рискованнее спускаться по склону, особенно  после  спирта...
Выручи, брат...  Мне очень нужно быть внизу... А Ганса подержи у  себя  до
утра, он мне понадобится только утром.  И - не раньше.  Если  же  и  утром
будет пурга - держи его здесь, пока не утихнет ветер, скажи, что движок не
работает, да и вообще рискованно включать, трос может обледенеть,  кресло,
неровен час, соскочит. Ясно?
     Просьбы Штирлица здесь выполняли: он  умел  быть  полезным  людям,  -
месяц назад помог Эронимо составить прошение в суд по поводу  перевода  на
его имя надела земли, оставшегося бесхозным после смерти двоюродного  дяди
на восточной стороне  озера;  просьба  была  составлена  квалифицированно,
адвокат за такое взял бы не менее двухсот  ш т у к,  а поди их  заработай,
месяц надо  п а х а т ь,  чтобы получить такую сумму;  за ум -  к  глупому
адвокату кто идет?! - положено хорошо платить, это тебе не лопатой махать,
а думать, мозг сушить.
     Просьбу Эронимо удовлетворили; он  предложил  Штирлицу  деньги,  тот,
посмеявшись, отказался: "Угости обедом, этого будет достаточно".
     До этого он вылечил Манолетте;  старика  скрутил  радикулит,  не  мог
двинуться; племянник лежал с инфлюэнцей, конец бизнесу, хоть закрывай бар,
а самый сезон, турист ш е л  густо, надо ловить момент, не перевернешься -
чем платить налоги?! Что положишь на свой счет? Что пустишь на  расширение
д е л а?!
     Штирлиц сначала п о г р е л Манолетте ладонями, - он верил в животный
магнетизм: если передавать  свою  энергию,  которая  есть  тепло,  другому
человеку, он ощутит  легкое  жжение  в  том  месте,  где  болит,  наступит
блаженная расслабленность; в это время надо  сделать  к р у т о й  массаж,
нащупать болевые точки,  размять  их,  укутать  человека  в  шерсть,  дать
немножко грога и заставить уснуть.
     В том, что магнетизм существует, Штирлиц лишний раз убедился на себе,
в джунглях под Игуасу у Квыбырахи и  Канксерихи,  дай  им  бог  счастья  и
долгих лет жизни; как все-таки ужасен консерватизм человеческого мышления!
Их бы привезти в хороший институт, дать им лабораторию или же -  чтобы  не
пугать  городом  -  организовать  маленький  научный  центр  в   джунглях,
постараться понять п р е д м е т серьезно, а не отрицать огульно: этого не
может быть, потому что не может быть никогда.
     Штирлиц поставил Манолетте на ноги за день; старик предложил  открыть
частную практику:
     - Здесь многие страдают  от  радикулита,  знаешь  ли...  Даже  шутят:
"раздался страшный крик и стон, радикулит прервал пистон"... Хорошо мне, я
уже над  схваткой,  женщина  видится  мне  все  больше  в  образе  дочери,
воплощение нежности и красоты, а те, кто помоложе?! Крах семье,  измена...
Женщина ведь не может жить без ласки мужчины, бесенеет, и  я  их  понимаю,
организм есть организм...  Давай я  внесу  деньги,  ты  подбросишь  чуток:
"Курандейро Брунн, тайны Амазонки, гарантия излечения от радикулита".
     - Знаешь, сколько стоит частная практика? - спросил Брунн.
     - Нет.
     - Десятки тысяч.  У тебя они есть? Аренда помещения! Страховка! Да  и
потом если с тобой у меня вышло, то с другим может не получиться, ведь все
зависит от того, верит тебе человек или нет.
     - При чем тут "верит" или "не верит"? Мне жгло, когда ты  стоял  надо
мной, расставив ладони, как епископ на молитве...  Жгло, я же  чувствовал,
как в меня входило твое тепло.
     - А другой придет ко мне, будучи заранее уверенным, что  такого  быть
не может.  И точка. Знаешь, сколько на  земле  упрямых  ишаков?  Миллионы,
сотни миллионов, поди их убеди...
     С   сыном    его    племянника    Сальвадором-Игнасио-и-Санта-Крусом,
отстававшим по английскому  и  латыни,  Штирлиц  занимался  недели  три  и
подтянул парня.  Он заставил его ходить с собою в горы и не отвечал ни  на
один  вопрос,  заданный  по-испански,  только  английский,  ничего,  кроме
английского: "Не можешь сказать, об®ясняй на пальцах, я тебе  помогу,  так
легче запомнишь слово...  Ты только  представь  себе,  что  тебе  пришлось
воевать против "гринго", ты у них в тылу и  каждое  твое  испанское  слово
выдаст тебя, не сделаешь того, что должен сделать для республики;  поэтому
либо молчи, изображая глухонемого, либо говори по-английски - пусть даже с
ошибками, вполне можешь представиться каким-нибудь итальянцем, а для этого
мы подтянем латынь, янки уважают  образованных  людей,  знающих  историю".
Штирлиц посидел в библиотеке (она помещалась в  самом  центре  города,  на
первом этаже серого, сложенного из камня п-образного здания,  построенного
австрийцами в начале тридцатых годов, ни дать ни взять  тирольский  замок,
принадлежавший какому-нибудь отпрыску  Габсбургов),  нашел  две  книги  на
латыни, пролистал их, снова вспомнил отца, который говорил,  что  культура
невозможна вне латыни, - концентрированная мудрость государства, изжившего
себя прилежностью к догме, - и приготовил для Сальвадора несколько новелл.
     - Смотри, парень,  -  сказал  он,  когда  они  поднялись  на  вершину
проверить склоны, принадлежавшие Отто Вальтеру, - во  время  войны,  когда
Троя сражалась против италийцев, два юных героя  -  Эвраил  и  Нис  -  им,
кстати, было всего на год больше, чем тебе, -  пробрались  в  лагерь,  где
стояло племя рутуллов, и, воспользовавшись темнотой и внезапностью - двумя
факторами, необходимыми для победы во вражеском  лагере,  -  уложили  пару
десятков воинов...  Но они потеряли дорогу, заблудились в  проулках  между
палатками рутуллов, и  один  из  них,  Эвраил,  был  схвачен  противником.
Расправа во время войны коротка, никто не интересуется, отчего ты взял меч
в руки - защищаясь  или  нападая,  всеобщее  безумие,  чего  ты  хочешь...
Рутуллы бросили Эвраила на землю, и палач, громадноростый, бритый  наголо,
с висящим брюхом, но мощными руками, занес над юношей свой  меч.  И  тогда
Нис, спрятавшийся в кустах, закричал: "Я здесь! Обратите  ваши  железы  на
меня, рутуллы!" А как это звучит на латыни?! О, ты только  послушай:  "Ме,
ме, адсум, куи феси!"
     - Ме, ме, адсум, куи феси! - задумчиво  повторил  мальчик.  -  А  его
казнили?
     Штирлиц усмехнулся, подумав, что дело пойдет, мальчишка сдаст  латынь
по  высшему  баллу;  интерес,  да  здравствует  категория  интереса,   мир
погибнет, если позволит владыкам лишить себя  и н т е р е с а,  что  может
быть прекраснее и интереснее  ожидания  подвига,  удачи,  любви?!  Царство
великой скуки никого еще до добра не доводило, Гитлер пытался сделать свой
имперский "интерес" общим для нации; это только  придуркам  казалось,  что
фюрер достиг этого, поставив на шовинизм, который по своей  природе  слеп;
отрицать право других на разум и поступок только потому, что  они  другие,
возможно на протяжении крайне маленького исторического периода, потом  все
равно наступит крах.  Так было со всеми деспотами,  стоит  лишь  прочитать
книги по истории человечества.  А с падением деспота рушилось государство,
а  с  ним  и  традиции,  которые  не  имеют  права  быть    окостеневшими;
развивающийся  мир  не  терпит  статики,  все  вещи  в    труде.    Выгнав
Фейхтвангера, Манна, Брехта и  Эйслера,  фюрер  одел  немцев  в  баварские
костюмчики и решил, что традиции нации спасены. А это и было началом краха
нации, время китайских стен кончилось, когда  американцы  подняли  в  небо
первый в истории человечества аэроплан...
     ...Эронимо проводил Штирлица до канатной дороги; ветер валил с ног:
     - Максимо, я бы не советовал тебе спускаться, это опасно.
     - А бог зачем? - Штирлиц вздохнул. - Бог помогает тем, кто знает свое
дело.


     Открыв окно,  чтобы  вьюга  была  с л ы ш и м о й,  близкой,  Штирлиц
набрал  номер  сеньора  дона  Рикардо  Баума,  торговца  красным  деревом,
живущего здесь с тридцать девятого года, резидента Гелена; членом НСДАП  -
по  словам  Кемпа  -  не  был,  адепт  великогерманской  идеи,  в  Гитлере
разочаровался после разгрома под Минском, в сорок  четвертом,  в  разведке
ведал  вопросами  военнотранспортного  характера  и  экономикой,  особенно
интересовался развитием национального банковского дела Аргентины.
     Обмотав мембрану носовым платком, Штирлиц сказал три слова:
     - Дяде плохо, помогите.
     И сразу же бросился к автобусу, который шел в  город;  весь  план  он
рассчитал, пока спускался вниз, шел в домик Отто  Вальтера,  кипятил  чай,
курил сигарету, рассматривал свои обломавшиеся во время спусков  ногти  и,
закрыв глаза, делал упражнения, которые разгоняют соли в загривке.
     ...На вокзале  -  старом,  точная  копия  баварских,  длинный  перрон
красного цвета, изразцовый пол, даже столбы, на  которых  крепился  навес,
были скопированы с германских - Штирлиц зашел в туалет и  приоткрыл  окно:
платформа, как на ладони; ну, иди  сюда,  дон  Рикардо  Баум,  я  готов  к
встрече, иди, милый...


     ...Баум приехал ровно через  час,  как  и  говорил  Ганс;  подошел  к
большой доске, на которой было вывешено расписание;  отчего  на  маленьких
узкоколейках,  где  бывает  два-три  поезда  в  день,  особенно    большие
расписания? Господи, человечество сплошь  соткано  из  комплексов:  низкие
мужчины льнут  к  высоким  женщинам;  нерешительные  тянутся  к  тем,  кто
славится резкостью, слабые - к сильным; красивые женщины держат подле себя
уродливых карлиц; толстые хотят похудеть;  тощие  мечтают  прибавить  пару
килограммов; лысые тратят огромные деньги на мифические средства,  которые
гарантируют шевелюру; волосатые бреют руки и грудь, слишком  животно,  мир
вступил в эру утонченности и неги; тьфу, пропади ты все пропадом!
     Штирлиц вышел  из  своего  укрытия,  подумав,  что  последние  месяцы
сортиры  стали  играть  слишком  уж  приметную  роль  в  его  жизни:  и  в
Рио-де-Жанейро он пытался  уйти  от  Ригельта  через  окно  туалета,  и  в
самолете писал письма Роумэну и Спарку, зажатый дребезжащими  стенками,  с
которых на него лупили глаза рыцари и кони, и в Игуасу он играл дурноту  в
туалете, прежде чем уйти к Грибблу, а теперь здесь, в Барилоче; горите  вы
огнем, чертовы сортиры!
     Он дождался той минуты, когда Баум повернулся, двинувшись в  обратном
направлении; догнал его, мягко ступая, тронул за руку и тихонько сказал:
     - Хайль Гитлер, капитан! Как  я  рад,  что  вы  откликнулись  на  мою
просьбу.
     Да здравствует резкая внезапность и юмор! Надо постоянно нарабатывать
в себе два эти качества, - все остальное приложится, если знаешь,  во  имя
чего живешь и чему служишь.
     Баум растерялся, лицо его побагровело:
     - Простите, вы обознались, кабальеро! Я приехал за билетом.
     - А кто поможет бедному дяде? Уезжаете, бросив  несчастного  старика?
Ладно, господин Баум, будем говорить открыто, времени у меня в обрез, да и
вы занятой человек...  Я знаю, что вы не воевали, так что с  этой  стороны
все обстоит благополучно, и даже членом партии не были.  Но вам  прекрасно
известно, как ревниво относятся янки к своему коронному оружию  -  атомной
бомбе.  Они не потерпят соперников, где бы те ни  об®явились.  Тем  более,
если эту бомбу рассчитывают наши с вами коллеги.  Здесь. В  Барилоче.  Мой
х о з я и н  -  Ганс вам докладывал о  группе  американцев,  которая  сюда
приезжала, не так ли? - очень интересовался, что строят  на  острове,  где
сидят наши люди.  Я дал ответ, который успокоил  босса.  Пока,  во  всяком
случае.  Я не мог поступить иначе, прежде всего каждый из  нас  немец!  Вы
делаете свое дело, я  -  мое,  но  мы  оба  служим  будущему,  нет?  Чтобы
окончательно успокоить босса, который выдает себя за туристского  шефа,  я
согласился  возглавить  здесь  новый  оффис,  открываю  фирму  по   приему
американских лыжников.  Дело обещает быть крайне  выгодным.  Я  не  против
того, чтобы вы в него - со временем -  вошли  компаньоном.  Поэтому  вношу
пр