ртье, Штирлиц дождался, пока к стеклянной двери
подошла женщина (тоже креолка, очень смуглая), и спросил:
     - Сеньор Пьетрофф еще у себя?
     - Да.
     - Я могу пройти к нему?
     - Но работа уже кончена, сеньор...  Он задерживается на  этой  неделе
допоздна, что-то пишет, он ведь сочиняет статьи и книги...
     - Как интересно, я никогда не разговаривал с писателем...  А про  что
он пишет?
     - О, я не знаю, сеньор,  я  же  не  умею  читать...  Он  очень  много
трудится, совершенно не думает об отдыхе...
     - Может быть, вы спросите сеньора  Пьетроффа,  не  согласится  ли  он
уделить мне немного времени...
     - Я попробую, сеньор, подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь.
     Она вернулась  довольно  быстро,  пригласила  Штирлица  подняться  на
второй этаж в комнату двести три - двести четыре: "Сеньор  Пьетрофф  ждет,
не сердитесь, что я не сразу вас пустила, но в этом здании  строго  следят
за порядком..."


     Сеньор Пьетрофф оказался  сравнительно  молодым  еще  человеком,  лет
тридцати пяти; был он русоголов, скуласт, глаза  маленькие,  куньи,  очень
острые; улыбка на лице была какой-то о т д е л ь н о й  от пронзительного,
умного, но постоянно настороженного взгляда.
     - Прошу вас, - сказал он по-русски, не сводя глаз с лица Штирлица.  -
Присаживайтесь.
     Какой-то миг Штирлиц хотел ответить  ему:  "Спасибо,  милый  человек,
сяду, а вы продолжайте-ка говорить, мне очень дорого, что вы  говорите  на
нашем с вами языке".  Но он не  ответил  ему  по-русски,  чуть  улыбнулся,
покачал головой и сказал по-английски:
     - Простите, но я...
     - Ах, какая жалость, - Пьетрофф вздохнул,  ответив  на  очень  плохом
английском. - Я почти не говорю  на  вашем  языке.  Только  по-испански  и
кое-как по-немецки... У вас ко мне дело? Я к вашим услугам...
     - Но я оторвал вас от  работы,  -  перейдя  на  испанский,  улыбнулся
Штирлиц.
     - Это не работа, - улыбка Пьетроффа изменилась, он чуть  приоткрылся,
- это счастье... Пишу... Вот, извольте, письмо - он взял листочек бумаги -
от отца Дмитрия...  Вы только посмотрите,  какова  судьба!  Хотя  вам  это
неинтересно, русская трагедия, у вас же, по-видимому, дело...
     - Почему же, мне интересно, сеньор  Пьетрофф,  любая  судьба  подобна
книге.
     - Правда? - как-то недоверчиво,  несколько  даже  по-детски  удивился
Пьетрофф. - Тогда прочту... Это он мне из Парижа пишет: "Я был запрещенным
в служении за неподходящее сану поведение, и если на Родине можно вымолить
прощение,  то  здесь  -  у  кого?  Один  храм,  вакансий  нет,  да  и    с
пожертвованиями туго, нищета, голь эмигрантская...  Пришел к родственнику,
тот заведовал хозяйством в гимназии; предложил  ночевать  в  подвале,  где
топка, там тепло хоть; дам тебе мешков вместо матраца и  одеяло...  Что  ж
делать, поселился.  Начал подыскивать работу,  а  как  ее  найдешь,  когда
профессия у меня - прощать грехи людские, причащать да  крестить?  Однажды
родственник привел американца, тот искал сильного мужика, а  силы  мне  не
занимать, потому саном, кстати, я и поплатился...  Американец говорит, что
у него есть хороший "джоб"..." Это работа, да? -  спросил  Пьетрофф.  -  У
меня тут словаря нет.
     - Да, работа, - подтвердил Штирлиц.
     - ""Я - это он, американец, - пояснил Пьетрофф Штирлицу, -  могу  вам
ее дать. "И вдруг тр-рах! - прямо мне в подбородок.  Я упал. Ах, думаю, ты
так?! Поднялся, развернулся и по-русски - как врежу американцу в ухо. Он и
брык! Поднялся, почистил пиджак и говорит:  "Едем,  мне  такой  и  нужен".
Оказалось, он секретарь богатого американца, который  в  Венсене  зверинец
держал - тигра, леопарда, дикую африканскую кошку, гиену  и  обезьян  всех
пород.  Секретарь об®яснил, что звери приученные, по  свистку  выходят  из
клетки, по свистку возвращаются с прогулки из внутреннего дворика. "Только
кормить их трудно.  Сила нужна. Для этого вас и нанимаем". Ладно,  что  ж,
покормлю.  Об®яснил мне этот секретарь, что перед тем, как входить к тигру
и леопарду, надо  принять  душ,  чтобы  никаких  человеческих  запахов  не
осталось, только запах цветочного мыла,  зверей  от  него  воротит,  потом
тальком посыпаться, а уж после надеть желтую пижаму китайского шелка, чтоб
выскальзывать было сподручней, если все ж тигр озвереет...  Поначалу  я  к
зверям входил с молитвой, потом пообвыкнул  и  начал  заглядывать  к  ним,
напевая.  Чего ж не петь? Сыт, пьян, да и богатей этот только раз в  месяц
хотел зверей своих  смотреть.  Но  и  то  с  превеликой,  судя  по  всему,
похмелки... Рысь, правда, стерва, меня донимала, поранила единожды, я б ее
задушил, да работу боялся потерять. Страх, тем не менее, вскорости прошел,
но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот
туда однажды вечером и  привалились  ко  мне  друзья:  писатель  Куприн  и
редактор "Русской мысли" Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития.
Попросили бутылку, выставил, ну и отправились  зверинец  смотреть.  Куприн
очень животных любил", - Пьетрофф поднял глаза на Штирлица:  -  вы  знаете
такого писателя?
     - Что-то слыхал, - ответил Штирлиц.
     - Вряд ли, - улыбнулся Пьетрофф, - вы только  Достоевского  знаете...
Эмиграция переиначила: "Толстоевского"... "Так вот, - продолжил он  чтение
письма, - попросил меня  Куприн  обезьян  выпустить  из  клеток.  Чего  не
сделаешь  для  любимого  писателя!  Выпустил.  Те    принялись    носиться
наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси  господь,  поперескакивают
через забор - не оберешься  тогда  горя.  Но  напрасны  были  мои  страхи,
обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный  борщ  готовлю.
Одна  из  обезьян  устроилась  у  Куприна  на  плече  -  к  великому   его
удовольствию.  Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее
- и себе в рот.  Так и ели: одну - Куприн, а вторую - обезьяна... А  после
Куприн и говорит: "Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что  тебе  стоит,
пусть погуляет...  Помнишь, у Леонида  Андреева  "Проклятие  зверя"?!  Ну,
выпусти"" Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ,
протерся  мочалкой,  тальком  обсыпался,  пижаму  эту  чертову  натянул  и
отправился к тигру в клетку...  А он на меня такими глазами  посмотрел,  с
таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь
мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и - деру! А он вдруг как зарычит!
Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе.  Только
попугай  -  с  метр  величиной,  говорит,  как  мы,  -   стал    хохотать,
приговаривая: "Мерд! мерд! мерд!".  Ну, а назавтра  меня  погнали,  сейчас
нищенствую.  Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан
переплыть?"
     Пьетрофф поднял на Штирлица глаза, в них были слезы.
     "Не хватало еще, чтобы и я заплакал", - подумал Штирлиц,  чувствуя  в
горле комок.
     - Сеньор Пьетрофф,  -  сказал  он,  поднимаясь,  -  я  вижу,  как  вы
увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром?
     - Да вы мне ничуть не мешаете!
     - Мешаю, - отрезал Штирлиц. - Мне совестно,  что  я  оторвал  вас  от
этой... От этого горького счастья...
     - Что вас будет интересовать?
     -  Информация  о  Советской  России.  Условия  вступления   в    вашу
ассоциацию.  Ваши мероприятия. Вы получаете  книги  из  Буэнос-Айреса  или
Рио-де-Жанейро?
     - Из Рио мы только что  получили  подборку  Горького,  Островского  и
Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят  препятствия.  А  в
Байресе они ведь толком еще и не  развернулись...  Два  человека  в  отеле
живут, до культуры ли им?! Я буду  рад  посвятить  вас  в  нашу  работу...
Простите, кто вы по профессии?
     - Бизнесмен. Честь имею, господин Пьетрофф, до завтра...


     После письма священника ему нужно было побыть одному -  сердце  сжало
безнадежной тоской.  Такое надо переживать в себе,  чтобы  никто  тебя  не
видел;  слишком  больно  за  русских,   а   это   трудно   скрыть,   могут
п р о ч и т а т ь;  нельзя.


     ...Около  пансионата  его  окликнул  мальчишка.  Штирлиц  не    сразу
разглядел его в темноте, потом увидел белые зубы - мальчуган улыбнулся:
     - Сеньор, если вы уплатите мне два доллара, я вам кое-что скажу.
     - А что ты мне можешь сказать? - удивился Штирлиц, достав из  кармана
монету.
     - Этого мало, сеньор, - сказал мальчик. - Дело касается  не  меня,  а
вас.
     Штирлиц протянул ему еще одну монету:
     - Слушаю тебя.
     - Сеньор, дело в том, что другой сеньор,  с  которым  вы  приехали  в
город и пили воду возле остерии, уплатил мне песо за то, чтобы я прошел за
вами по городу, вернулся и рассказал ему, где вы были и кого встречали.
     - Да? Молодец, я тебя не заметил. Где ты оставил меня?
     - В кафе "Ла ультима эсперанса", сеньор, когда вы пошли  в  дом,  где
живут шпионы, - ответил мальчишка и растворился в темноте...
     "Вот  так  дела,  -  подумал  Штирлиц.  -  А  чему  ты,   собственно,
удивляешься? Ты давно уже лишился права удивляться чему бы то ни  было.  Я
лишил себя этого права, так точнее.  Но это же какая-то мистика, Шиббл  не
мог быть в игре, немыслимо..."
     Тем не менее в семейный пансионат Штирлиц не вернулся. "Черт с ним, с
этим саквояжем, бельем и рубашками, деньги Роумэна меня пока что  спасают,
надо  ложиться  на  грунт,  искать  квартиру,  а  не  пансионат,  в  любом
пансионате меня найдут, пусть их здесь даже две сотни, все равно это  день
работы для полиции, нужна какая-нибудь проститутка; тоже нельзя, на учете;
но ни в отеле, ни в пансионате останавливаться  теперь  невозможно,  ясное
дело..."
     Он отправился на центральную почту и, вспотев  от  волнения,  заказал
разговор с Голливудом; особого удивления в глазах сонной  телефонистки  не
было.  С Грегори Спарком соединили через сорок минут;  не  представившись,
чуть изменив голос, Штирлиц сказал, что он  уже  на  месте,  но  никак  не
дождется друга, посещает каждый день центральную почту, а писем  все  нет,
надо срочно  обсудить  интересный  сценарий  за  завтраком,  что-нибудь  в
девять, но не позже половины десятого.  Положив трубку, вытер пот со  лба.
"Я перехвачу Роумэна на улице; судя по тому,  что  Спарк  слушал  меня  не
удивляясь, не перебивая и не переспрашивая, Пол посвятил его во все".


     Он только не мог себе представить, что, провожая Роумэна в  Латинскую
Америку, желая ему удачи, Макайр отправил в резидентуры шифротелеграммы, в
которых обязывал своих сотрудников "обеспечить безопасность Пола  Роумэна,
выполняющего специальное задание, наладив - не ставя об  этом  н и к о г о
в известность - наблюдение за всеми  его  контактами,  поскольку  операция
допускает возможность  похищения  ветерана  секретной  службы  Соединенных
Штатов.  Просьба не открывать - без  особого  на  то  разрешения  -  имена
наиболее глубоко законспирированной агентуры, ибо пыток нацистов может  не
выдержать даже такой блистательный разведчик, как Пол Роумэн".



        ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ        (Даллес - ИТТ, сорок пятый - сорок шестой)
__________________________________________________________________________

     На этот раз Даллес пригласил полковника  Бэна  не  в  клуб,  где  они
обычно встречались раз в квартал, обговаривая дела на  будущее  и  подводя
итоги сделанному, но к себе в контору, на Уолл-стрит.
     - Здесь у меня под рукой  материалы,  -  об®яснил  Даллес,  попыхивая
неизменной трубкой, - дело такое, что они могут понадобиться.
     - Все материалы вы храните вот здесь, - Бэн постучал себя по  лбу,  -
не скромничайте, Аллен.
     -  Тем  не  менее,  -  ответил  тот,  пропуская  гостя  в    кабинет,
заставленный шкафами с книгами: в основном  своды  законов,  исследования,
связанные с китайской эпохой Сун, и литература по германскому вопросу.
     Поинтересовавшись,  что  будет  пить  полковник,  пояснил.  что   чай
прислали жасминный, только-только с плантации: "Мадам Чан Кайши знает  мою
страсть. Есть ангольский кофе, о том, кто мне присылает эти светлые зерна,
я умалчиваю, потому что самолет взлетает в Лиссабоне,  такими  связями  не
хвастают, могут неверно понять.  К  сожалению,  левые  захватили  довольно
прочные позиции в газетах и на радио, так легко  их  оттуда  не  выкуришь.
Маккарти напоминает мне порой Дон Кихота;  надо  будет  сосредоточить  все
наше внимание на телевидении: думаю, эта новая отрасль станет стремительно
развиваться,    не    пропустить     бы     момент,   позиции       трудно
о т в о е в ы в а т ь, занимать с самого начала куда проще..."
     - Мы с вами думаем в одном направлении, Аллен... Пить я стану и то, и
другое - сначала жасмин, а потом ангольский  кофе,  не  взыщите,  издержки
образования, я прошел мимо университета, как и Аристотель.
     - Предмет разговора, к которому я вас  пригласил,  Бэн,  с  проблемой
телевидения связан опосредованно...  Оно, конечно, будет  задействовано  в
том предприятии, о котором пойдет речь, но несколько позже, когда  наберет
силу... Вы, кстати, финансируете какие-либо проекты в телебизнесе?
     - Практически - все.  В той или иной мере, не в прямую, конечно,  но,
как и вы, я понимаю значимость большого ящика...
     - Так с чего же мне начать? - задумчиво спросил  Даллес,  упершись  в
него своим тяжелым  взглядом  ("Глаза,  как  льдышки,  -  подумал  Бэн,  -
айсберг, а не человек, брррр!"). - Я, пожалуй, позволю себе задать вам ряд
вопросов... Что вы знаете о нефтяном бизнесе в Колумбии?
     - Колумбия как-то не очень входит в сферу моих интересов.
     -  Зря.  Она  -  предмостье  Латинской  Америки.  Колумбия,   Панама,
Коста-Рика и Никарагуа - от ситуации в этих странах  зависит  благополучие
нашей страны, - Даллес постучал пальцем по груди (любимый жест). - Если  в
Никарагуа положение крепкое, Сомоса вполне управляет ситуацией, в Панаме -
еще надежнее, наше военное присутствие, то в Колумбии  и  Коста-Рике  дело
сложнее...  Особенно  в  Колумбии.  Там  против  наших  интересов   весьма
интенсивно работает британская "Шелл"...  С ней мы сладим, мы готовим удар
против "Шелл" в  прессе,  кое-что  удалось  накопать  о  связях  немцев  с
британцами, дело может оказаться крутым...  Но  Рокфеллер  озабочен,  и  я
понимаю его тревогу по поводу ситуации в Колумбии  -  в  целом.  "Тропикал
ойл"  Рокфеллера  имеет  в  своем  распоряжении  концессию  Марес    возле
Барранка-Бермеха, очень серьезное предприятие...  Но срок концессии истек,
Бэн.  И президент Алфонсо Лопес потребовал, чтобы в июне все  заводы  были
переданы правительству Колумбии, -  опять-таки  под  нажимом  коммунистов.
Кое-как мы смогли  добиться  в  суде  переноса  срока  до  лета  пятьдесят
первого.  А что такое пять лет  в  приложении  к  историческому  процессу?
Ничто, пустое, нуль. К президентству рвется лидер левых Хорхе Гаэтан. Если
он победит, тогда Рокфеллеру придется уйти из Колумбии еще раньше, Гаэтана
поддерживают коммунисты, это - серьезно.  Нам стало известно,  что  Гаэтан
уже  сейчас,  накануне  предвыборной  кампании,  подготовил    меморандум,
требующий  передачи  всех  без  исключения  концессий  правительству  -  с
последующей национализацией... Мы пытаемся работать в его окружении, у нас
есть кое-какие возможности в левом лагере...  Они все очень подвижны и,  -
Даллес усмехнулся, - как бы это точнее выразить... избыточно страстны  что
ли.   Нет  еще  опыта  политической  деятельности,   в ы н ы р н у л и   в
последние годы войны,  на  гребне  антифашизма,  не  научились...  А  если
научатся? Тогда как? У нас есть переходная  кандидатура  на  президента  -
Оспин Перес, но это не личность,  полумера,  борьба  за  время...  Что  вы
предложите?
     -  Надо  посмотреть,  -  повторил  Бэн.  -  Но  ведь  нефть  -    это
государственная политика, Аллен, это топливо для самолетов и  танков...  В
какой  мере  государственный  департамент  и  Пентагон  включены  в   наше
соразмышление? Ведь они - не мы.  Бюрократы. Им надо долго думать...  Я-то
сразу просчитал в уме, что Рокфеллеру будет нужна хорошая связь,  если  он
прочно закрепится в Колумбии, а кто ему организует связь, как не ИТТ?
     Даллес улыбнулся:
     - Вообще-то охотников много, но, как его адвокат, я  буду  настаивать
именно на вашей кандидатуре. Что же касается государственного департамента
и Пентагона, то вам предстоит поработать в  этом  направлении,  Бэн.  Ваши
отношения с военными позволяют сделать это лучше и плодотворнее, чем  мне,
я же с ними часто ссорился, с проказниками.


     ...Нефть, армия, политика - и в ту пору, да и  поныне  -  завязаны  в
тесный  узел  интересов,  которые   определяются    балансом    концернов,
миллиардами, отчисляемыми в бюджет, перераспределяемыми затем в  конгрессе
между  Рокфеллером,  Морганом  и  Дюпоном,  ибо  именно  их    корпорациям
раздавалась и раздается львиная доля самых  выгодных  заказов  -  военных.
Здесь  не  страшна  конкуренция,  как   у    текстильщиков,    поставщиков
оборудования  для  пищевой,  медицинской,  обувной   или    лесодобывающей
промышленности.  Танк и бомбардировщик - вне конкуренции, нет надобности в
дополнительных тратах на  прессу,  рекламу  и  лобби;  система  отработана
надежно; до тех пор, пока  она  функционирует  без  перебоя,  стабильность
страны    обеспечена,    считая    военно-промышленный     комплекс;     а
п е р е к о с и т  на  сторону  -  возможны   неуправляемые   последствия,
чреватые социальным взрывом.


     ...Бэн  допил  чашку  ангольского  кофе,  поднялся,    прошелся    по
маленькому, в  высшей  мере  скромному  кабинетику  Даллеса  ("Играет  или
действительно  это  его  стиль  -  такое  протестантское   пуританство?"),
остановился возле книжных шкафов, поинтересовался:
     - А что по поводу моих военных из Пентагона говорит поэзия эпохи Сун?
     - Обязательно что-нибудь говорит.  Как все великое, она вневременна и
безнациональна, - ответил Даллес и, открыв  томик,  постоянно  лежавший  у
него на столе, прочитал строки, взятые наугад:
     - Соседи забыли песни.  Скучно стало в деревне. Женщины, дети плачут,
мир этот им не мил.  Достану я с полки книги, прочту  заклинанья  древних:
пусть упорядочит небо сферы стихийных сил!


     ...Назавтра Бэн вылетел в Буэнос-Айрес,  как-никак  -  опорная  база.
Вовремя поданный совет Геринга наладить  отношения  с  никому  неизвестным
подполковником  Пероном  принес  свои  плоды:  президент   Перон    провел
об®явленную  национализацию  ряда  иностранных  компаний;  но    это    не
сопровождалось  какими-либо  актами  произвола,  наоборот,  Бэн    получил
громадную компенсацию,  штаб-квартира  осталась  в  прежнем  здании,  штат
сотрудников  как  делал  свое  дело,  так  и  продолжал  делать  его.  Бэн
наведывался в город  довольно  часто,  блистал  в  свете,  сделал  подарок
сеньоре Перон, очаровательной и острой на язык Эвите, любимице  народа,  с
тех пор она принимала его без протокола.
     Уму и шарму этой женщины он не уставал поражаться. Однажды на приеме,
увидев Эвиту в роскошном жемчужном ожерелье, последнем подарке президента,
Бэн, желая польстить ей, сказал прилюдно:
     - Сколько же надо было открыть ракушек, чтобы собрать такую бесценную
понизь!
     Аргентинцы,  стоявшие  подле,  сконфуженно  отвернулись,  ибо   слово
"ракушка" звучит здесь так же, как и слово, обозначающее  женский  половой
орган.
     Эвита, однако, ничуть не смутилась, а усмехнувшись ответила:
     - Нужно было открыть одну, полковник.
     ...Именно там,  в  Аргентине,  на  правительственном  приеме,  Бэн  и
з а п у с т и л  по известной одному лишь ему цепи пробный шар  по  поводу
к о н т а к т о в  в Колумбии.
     Пока он ожидал ответа, ситуация в Вашингтоне изменилась еще больше.
     Еще в ноябре сорок пятого года, через четыре месяца после  того,  как
Советский Союз, выполнив свой союзнический долг, разгромил опору Японии  -
ее Квантунскую  армию,  Трумэн  был  ознакомлен  с  до