М и г е л я...  Смешно, "английский журналист дон Мигель". Ригельт  убежал
сразу же, как  мы  вышли  в  зал,  чтобы  передать  кому-то  мой  паспорт.
Наверняка поэтому он так торопился. Но зачем Роумэн забрал у меня прежний,
никарагуанский? Ведь и тот мне дал он. По логике, тот паспорт был липовым.
Если бы я с ним легально пошел через границу, меня бы арестовали и  выдали
Пуэрто-дель-Соль, а там у него, судя по  всему,  надежные  контакты.  Хотя
слишком уж униженно он добивался  этого  самого  полковника  Эронимо,  так
х о з я и н  не говорит. Если б не мой разорванный живот, и ватные ноги, и
боль в пояснице, я бы мог навалиться  на  Ригельта  в  самолете  и  отнять
паспорт, хотя на это было  бы  смешно  глядеть  со  стороны:  дерутся  два
взрослых человека, да не где-нибудь, а в громадине ДС-4, который совершает
трансатлантический полет.  Постоянный страх скандала - вот  что  живет  во
мне! Желание быть в стороне, но так, чтобы при  этом  находиться  в  самой
сердцевине событий, - вот моя постоянная позиция.  Характер можно сломать,
но изменить нельзя, это верно; из сорока шести  прожитых  лет  -  двадцать
девять в разведке, привычка - вторая натура, точнее не скажешь".
     - Что вы еще узнали, дружище? - спросил Штирлиц.
     - Я узнал, что мой чемодан улетел в Буэнос-Айрес, вот  что  я  узнал.
Тю-тю! Это вам не Европа.  А там два костюма,  пальто  и  пара  прекрасных
малиновых полуботинок.  Наша авиетка вылетит через два часа, по дороге три
посадки, в Игуасу будем к вечеру...  Это, кстати,  хорошо,  вечером  здесь
полная анархия, - сейчас здесь начинается лето, жара, они клюют носом...
     - Это все, что вам удалось разведать за двадцать минут?
     Ригельт вздохнул:
     - Мало?
     - Да уж не много.
     - Молите бога, что вы встретили меня, Штирлиц. Сидеть бы вам без меня
в каталажке. А здешние тюрьмы весьма и весьма унылы.
     - Сажали?
     - Рассказывал Герман Нойперт, из пятого управления, помните?
     - Совершенно не помню.
     - Ну, и бог с ним...  Но рассказывал красочно: мокрицы, крысы; жарища
- летом, холод - зимой, совершенно не топят, еда два раза в день...  Ну и,
конечно, пытки, они здесь не церемонятся.
     - Можно подумать, что у нас церемонились...
     Ригельт пожал плечами:
     - У нас никого и никогда не пытали, Штирлиц.
     - Браун.
     - Да, будет вам, право! Тем более, что в газетах про вас написано как
про "Стиглиса".
     "Скорцени  учился  в  одной  школе  с  Кальтенбруннером,  -  вспомнил
отчего-то Штирлиц. - И сидел за одной партой с Эйхманом,  друзья  детства.
Интересно, этот из их же компании? Ну и что, если  из  их?  А  то,  что  в
параллельном классе учился Хеттль, вот что, - ответил себе  Штирлиц.  -  А
ему, только ему я открылся: он  знает,  что  я  был  на  связи  с  русской
разведкой.  Ну и что? - снова спросил он себя. - Мюллер тоже знал об этом.
Кальтенбруннер повешен в Нюрнберге, Скорцени сидит в лагере, Эйхмана нет и
Мюллера тоже.  А где они? - спросил он себя. -  Ты  знаешь,  где  они?  Ты
можешь дать гарантию, что их нет в этой самой Игуасу? Остановись, - сказал
себе Штирлиц, - ты испугался, мне стыдно за тебя.  Ну  и  что,  допусти  я
возможность того, что Эйхман встретит меня в аэропорту? К тому,  что  тебя
могут шлепнуть, ты был  готов  все  двадцать  девять  лет,  что  служил  в
разведке, так часто был готов к этому, что перестал уже  пугаться;  пугает
то, что человеку в новинку.  Хорошо, а если Мюллер? Или  Эйхман  вместе  с
этим Ригельтом - какая в конце  концов  разница  -  получат  меня  в  свое
безраздельное владычество? Ну и что? Я пока что не вижу, какую  они  могут
извлечь из этого выгоду.  Месть? Нет, это уже сюжет для  Александра  Дюма,
несерьезно.  Задумывать такую комбинацию, чтобы отомстить  мне?  Не  верю.
Хорошо, а  если  все,  что  произошло  за  последние  сутки,  -  сцепление
случайностей? Что если я действительно потерял  паспорт,  сунул  его  мимо
кармана? Я запутался, вот что произошло, - сказал себе Штирлиц.  -  А  это
дурно.  Но выпутаться я смогу только в том случае,  если  хоть  в  малости
верну былое здоровье. Выживает сильный".
     - Вы голодны? - спросил Ригельт.
     - Нет, - ответил Штирлиц, но, подумав, что на голодной диете силу  не
вернешь, от голода только дух светлеет, поинтересовался:  -  А  что  здесь
можно получить? Сандвич?
     - В другом конце зала есть некое подобие ресторана...  Духота,  мухи,
но мясо хорошее, я унюхал.
     - Пошли.
     - И выпьем, да?
     - Не буду.
     - Напрасно, здесь очень хорошие вина.
     - Не буду, - повторил Штирлиц. -  Бурчит  в  животе  и  голова  потом
пустая, а это тяжело, когда несешь пустое.
     - Я завидую тому, как красиво вы говорите, Браун. Где вы учились?
     - На дому.
     - Я спрашиваю серьезно.
     - Я так же и отвечаю.
     - Да будет вам!
     - Что вы такой недоверчивый? Мужчины вашей комплекции должны источать
доверие, открытость и абсолютное бесстрашие.
     - Спасибо за совет,  только  я  считаю,  что  самое  выгодное  -  это
скрывать то, чем на самом деле обладаешь.
     - Может быть, не знаю.  Я  придерживаюсь  другой  точки  зрения.  Все
зависит от уровня, - нажал Штирлиц. - Битву вы закончили в каком звании?
     - Штурмбанфюрера.
     - Тогда понятно, - кивнул  Штирлиц;  это  разозлит  его,  честолюбив,
значит, в чем-то откроется.
     - Но, по-моему, должность ад®ютанта Отто Скорцени будет цениться -  а
в будущем особенно - значительно выше рун в петлицах.  В истории  остаются
имена, а не звания.
     - Как сказать.
     - Вы спорите для того, чтобы спорить, Браун.
     - Как угодно...  Только книга  древнего  классика  называлась  "Жизнь
двенадцати  цезарей".  Название,  продиктованное  титулом,  если   хотите,
званием.  Юлий и Август под одним корешком - и  только  потому,  что  были
цезарями. Не обижайтесь, Викель, не стоит, я же сказал вам не при публике,
а один на один, это не обидно, наука.
     - Вы постоянно разный, Шт... Браун. Это ваша всегдашняя манера?
     -  Жизнь  научила,  -  усмехнулся    Штирлиц,    проводив    взглядом
очаровательную  мулатку.  "Надо  же  так  вертеть  попой,  а?!  И  это  не
срепетированное, это в ней от рождения: солнце, не  знают  холода,  меньше
калорий расходуют на защиту от морозов, вот все и уходит в секс".
     Он снова вспомнил слова отца.  Когда Правительство РСФСР переезжало в
Москву, он, восемнадцатилетний тогда,  отправился  вместе  с  Дзержинским,
первым; в купе набилась почти вся когорта Феликса Эдмундовича  -  Артузов,
Бокий,  Беленький,  Кедров,  Трифонов,  Уншлихт;  гоняли  чаи,    говорили
почему-то очень тихо  -  может  быть,  сказывалась  конспирация  последних
недель, когда только начали готовиться к передислокации.
     Отец  должен  был  приехать  через  неделю,  однако  -   изможденный,
поседевший еще больше -  он  добрался  до  п е р в о п р е с т о л ь н о й
(это слово, вспомнившееся здесь, в аэропорту Рио-де-Жанейро, сжало  сердце
острым, как боль, приступом тоски) только в середине  апреля  и  сразу  же
свалился.  Дзержинский послал доктора Гликмана, тот отбывал с ним ссылку в
Восточной Сибири, с тех пор дружили  н е р а с т о р ж и м о, хотя Гликман
был членом партии левых эсеров и далеко не  все  принимал  в  большевизме.
Выслушав отца,  обстукав  его  своими  пергаментными,  длинными  пальцами,
доктор сказал, что воспаления легких  нет;  обычное  истощение  организма,
пройдет к лету, когда на базарах появится хоть какая-то  зелень,  прописал
микстуру и откланялся.
     Проводив его задумчивым взглядом, отец тогда сказал:
     - Может быть, он хороший  чекист  и  понимает  в  судебно-медицинской
экспертизе, но врач он  л е г к и й.
     - Что ты, па, он многих на ноги поставил, из тифа вытянул.
     Отец покачал головой,  вз®ерошил  костистыми  крестьянскими  пальцами
свою седую волнистую шевелюру и вздохнул:
     - Он же не спросил,  сколько  мне  лет,  сын.  Он  дал  мне  на  глаз
семьдесят, не спорь, я сейчас так выгляжу, а мне пятьдесят четыре, и  этот
возраст более страшен, чем семьдесят, потому что  наступает  пора  мужской
ломки; былое, ежели позволишь, молодое, уходит,  наступает  новая  пора...
Вот, - он достал из-под подушки растрепанную книжку, -  Иван  вчера  утром
занес, лекции по антропологии, крайне интересно и  оптимистично.  Микстуру
твоего доктора я пить не стану, сын, не обижайся, и упаси господь ему  про
это сказать, может ранить его профессиональную честь...  Все  верно,  сын,
все верно, нас живет на  земле  великое  множество,  человеков-то,  многие
похожи друг на друга, но ведь одинаковых нет. Ни одного. Да и форма каждой
личности постоянно  меняется,  пребывая  в  безостановочном  развитии:  от
мгновения,  когда  оплодотворяется  яйцо,  становясь  зародышем,   плодом,
ребенком,  юношей,  мужчиной,  стариком,  трупом,  каждый  -  а  в  данном
конкретном  случае  (отец  прикоснулся  пальцем  к  груди)  я,    Владимир
Александрович Владимиров, - переходит рубеж, при котором круто  изменяется
форма его субстанции.  А что такое изменение формы? Это, увы, изменение...
отправлений.  Не зная отправлений, совершающихся в нашем организме, нельзя
понять суть  ф о р м ы  человека, то есть того, что он являет  собой...  Я
ныне являю собой человека, начинающего стареть...  Я о внуках мечтаю, сын,
видишь ли, штука какая... Не надо ни на что надеяться - сверх меры... И не
следует бояться того, что грядет: мы  всегда  более  или  менее  живы,  но
обязательно станем мертвыми, причем опять-таки - более или менее.
     "Что же я тогда ответил ему? - подумал Штирлиц. - Я сказал ему что-то
обидное, мол, ты хандришь, надо начинать работать, это  лучший  лекарь  от
душевной хворобы, а папа, подмигнув мне, ответил: "Сынок,  чтобы  человеку
нахмуриться, потребно напряжение  шестидесяти  четырех  мускулов  лица.  А
улыбка требует работы всего тринадцати.  Не расходуй себя попусту, экономь
силы, пожалуйста, почаще улыбайся, даже если ты с чем-то не согласен"".
     - Не думаете ли вы, что штандартенфюрер ближе  к  цезарю,  чем  я?  -
усмехнулся Ригельт ("Он что-то готовил мне в ответ, - понял Штирлиц,  -  я
крепко задел его, он сейчас отомстит"). - Ошибаетесь. Наши с вами звания -
чем выше, тем громче - преданы анафеме, "проклятые черные СС".  А Скорцени
всегда был зеленым СС, а их приравняли к вермахту...
     - Кто?
     - Союзники.
     - Русские?
     - Ах, перестаньте вы об этих русских,  Шт...  Браун!  Американцы  уже
собрали в лагерях - прекрасные домики в Алендорфе, Кенигштайне и Оберзукле
-  начальника  генерального  штаба  Гальдера,  Гудериана,  Цейтлера,    их
заместителя  генерала  Блюментритта,  генералов   Хойзингера,    Шпейделя,
Варлимгита, Мантейфеля, да не перечесть  всех,  и  засадили  за  написание
истории второй мировой войны.  Имя Скорцени в такого  рода  истории  будет
присутствовать, а вот звание "штандартенфюрер" даже и не упомянут.
     "Ах вот как, - подумал Штирлиц. - Уже собрали  голубчиков?  Всех  под
одну крышу.  Оправдали  вермахт  и  предложили  генералам  Гитлера  писать
историю боев... Каких только? Минувших? Или делают прикидки на будущее? Он
не  имел  права  говорить  мне  об  этом.  Но  сказал.  Что  ж,  запомним:
открывается на честолюбии.  А эта  информация  -  если  она  достоверна  -
многого стоит...  Голубки воркуют, занимаются историей,  а  по  ним  петля
плачет..."
     Ригельт предложил Штирлицу сесть, - по счастью, был  свободен  столик
возле двери, тянуло хоть какой-то прохладой; как  можно  переносить  такую
жару? "Я вспоминаю отца всю сегодняшнюю ночь и начавшийся день не зря,  он
всегда является мне, как спасение, он никогда не унывал, он  размышлял  со
мной вслух, и я поныне нахожу в его словах то, что  мне  именно  сейчас  и
необходимо найти, надо только настроиться на старика, понять,  на  что  он
намекает,   он   же   никогда   не   говорил   директивно,    он    всегда
н а т а л к и в а л  на размышление, дав отправные точки отсчета в  поиске
ответа на то, что меня тревожило. И тревожит".
     - У них нет меню на каждый стол,  Браун.  Но  я  уже  все  посмотрел:
прекрасный стэйк, это тут делают отменно,  гуляш  я  бы  не  рекомендовал,
слишком  перчат,  есть  жареная  рыба  -  не  знаю,  не  пробовал,   боюсь
предлагать, салат из овощей  и  фруктов  совершенно  отменен,  они  мешают
огурцы и бананы, вкус получается совершенно особенный  -  дынный.  Кстати,
знаете, евреи мажут огурцы медом и получается вкус дыни?
     - Не знал.
     -  Вкусно.  Эйхм...  Один  мой  друг  все  про  них  знал,  про  этих
выродков...
     - Не рискованно говорите?
     - Вообще-то вы правы, теперь надо таиться, все-таки они на этом этапе
победили.
     - Именно они?
     - А кто живет в Америке? Кто правит Россией? Кто всесилен во Франции?
     - В Америке живут протестанты, негры  и  мексиканцы,  Россией  правит
грузин, а во Франции всемогущ Де Голль.
     - Ах, перестаньте, Штирлиц, вы же прекрасно знаете, что я имею в виду
их всемирную таинственную силу...
     "И этот - псих, - подумал Штирлиц, - все-таки шовинизм такого рода не
есть классовое выявление, это психическая патология".
     - Ладно, будет об этом, - вздохнул Ригельт. - Но мы еще сломим их, мы
их сломим, поверьте.
     - А для этого следует хорошо подкрепиться,  -  улыбнулся  Штирлиц.  -
Стэйком. И салатом из огурцов и бананов.
     - Там не только огурцы и бананы, - почему-то обиженно ответил Ригельт
и взмахнул рукой, подзывая официанта.


     (Человек, с которым Ригельт за десять минут перед этим  встретился  у
выхода в город, сфотографировал Штирлица портативным аппаратом и, войдя  в
ресторан, присел за столик рядом с тем, где сидел  Штирлиц.  Заказав  себе
ананасовый сок, кофе и сладкий кекс, он углубился  в  чтение  газеты,  ему
надо было записать голос  Штирлица:  идентификация  личности  должна  быть
абсолютной.)


     Когда Ригельт сказал, отодвинув от  себя  маленькую  чашку,  где  был
горьковатый, очень крепкий кофе (густой, как показалось  Штирлицу,  просто
тягучий,  до  того  мощный),  что  он  расплатится,  Штирлиц  окончательно
убедился в том, что  штурмбанфюрер  его  п а с е т,  -  слишком  щедр,  но
обязательно возьмет счет у официанта, чтобы отчитаться перед тем, кто  его
отправил; за отчетностью в СД следили всегда в высшей мере скрупулезно.
     Счета, однако, Ригельт не взял: зачем ему брать счет, когда в ИТТ,  в
секторе "Б" давали деньги на выполнение операции, не требуя отчета?  Если,
конечно же, речь шла о суммах, не превышающих двухсот пятидесяти долларов:
экономить на малом неминуемо означает потерять в большом.


     В самолетике местной авиакомпании Штирлицу сделалось плохо.
     Подлетая к Игуасу, он временами терял сознание.
     В местный госпиталь - крошечный,  две  палаты,  доктора  нет,  только
фельдшер, получивший образование в иезуитской миссии,  -  его  привезли  в
ужасном состоянии; не до паспорта; человек умирает, удар по  престижу  как
авиакомпании, так и  Игуасу,  стоящей  как  раз  на  границе  Аргентины  с
Парагваем и Бразилией.
     После того, как фельдшер сделал Штирлицу два укола - для  поддержания
мышцы  сердца  (из-за  жары  здесь  держали  эти  ампулы  для  иностранных
охотников,  приезжавших  в  сельву)  и  сильный  витамин,    стимулирующий
улучшение обмена (на  случай,  если  гость  ослаб  или  началось  какое-то
инфекционное заболевание), Ригельт, погладив Штирлица по руке, сказал:
     - Я очень сожалею, дорогой  Браун...  Постарайтесь  уснуть,  я  нанял
индейца, он будет все  время  при  вас,  захотите  чего-нибудь,  сразу  же
скажите, я - рядом.



        ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ                (Хуан Доминго Перон  и Ева Дуарте)
__________________________________________________________________________

     Судьба  того  или  иного  политика  подчас  зависит    от    событий,
произошедших за много тысяч километров от  того  места,  где  он  живет  и
действует; на задний план отступает все то, что его ранее формировало  как
личность; все вроде бы остается таким, каким было  вчера  еще,  какое  там
вчера - за час, даже за минуту перед тем, как  п р о и з о ш л о  то,  что
оказало исключительное воздействие на политика; на поверхности  все  может
оставаться - во всяком случае, какое-то  время  -  так,  как  было  ранее,
однако исследователям надлежит искать  в  документах,  прессе,  дневниках,
воспоминаниях сподвижников мельчайшие  симптомы  того  изменения,  которое
может оказаться если и не кардинальным, то весьма существенным;  лишь  это
позволяет об®ективному историку анализировать того или иного лидера  не  в
одном, что всегда легко, но в нескольких пересекающихся измерениях.
     Именно  такого  рода  событиями,  оказавшими  громадное  влияние   на
политическое реноме Хуана Доминго Перона, следует считать  как  битву  под
Курском, так и блистательную Берлинскую операцию маршала Жукова.
     Чтобы это утверждение не  было  голословным,  необходимо  оперировать
фактами.
     (Они - отнюдь не прямые, но косвенные - появились в  Аргентине  после
свержения военной хунты и прихода к власти демократического правительства,
разрешившего публикацию ряда  документов  и  брошюр,  которые  ранее  были
запрещены к печати).


     ...Что наложило главный отпечаток на личность Хуана Перона?
     Видимо, то, что он появился на свет в маленьком селении Лобос, в  ста
километрах к юго-востоку от столицы, как "натуральный  ребенок",  то  есть
незаконнорожденный.  Клеймо "ихо натураль"  в  стране  клерикалов  было  в
глазах маленькой деревни позорным, тем более что мать его  была  "сельская
девушка" - креолка с сильной примесью индейской крови. Впрочем, дед, Томас
Перон,  известный  врач,  был  одно  время  членом  Национальной  комиссии
здравоохранения, сенатором, личностью достаточно популярной в  стране,  но
умер он за шесть лет до рождения внука, ставшего  не  просто  Пероном,  но
создателем одной из самых мощных  -  и  поныне  -  политических  партий  в
Аргентине.
     Сын выдающегося доктора и был отцом  Хуана  Доминго,  но  отцом,  как
говорят здесь, незаконным.
     Именно поэтому мальчик сызмальства нарабатывал  в  себе  силу,  чтобы
отомстить обидчикам, дразнившим  его  унизительным  прозвищем  "натураль".
Там, в Лобосе, он начал вместе с пеонами, в поле, во время выпаса табунов,
пить матэ' и воображать себя членом бандитской шайки легендарного силача и
защитника бедняков Хуана Морейры - некоего аргентинского Робин Гуда.

_______________

     ' М а т э - ароматный аргентинский чай.


     Когда семья переселилась в Патагонию, на легендарную Огненную  землю,
никто уже не бросал обидное слово в лицо  мальчика  -  он  был  достаточно
силен, умел за  себя  постоять.  Оттуда  он  отправился  в  столицу,  и  в
девятьсот одиннадцатом году,  когда  ему  исполнилось  шестнадцать,  надел
форму кадета. Как и в других странах юга континента, ведущие преподаватели
военных  училищ  были  немцами;  изучал   немецкую    военную    доктрину;
преподаватели -  ненавязчиво,  исподволь  -  прививали  ученикам  немецкий
стиль, причем проявлялся он во всем: и в  отношении  друг  к  другу  ("Моя
честь - это  моя  верность"),  и  в  манере  поведения  на  улицах  ("Я  -
профессионал, я - человек армии, меня не интересует толпа, я служу  только
правительству"), и в отношении к самому себе ("Я есть сила").
     Получив отличные оценки по тем  предметам,  которые  были  связаны  с
физической подготовкой, тактикой рукопашного боя  и  умением  преодолевать
неприступные горные преграды, и хорошие - по стратегии и военной  истории,
Перон был определен  в  пехоту;  сказалось,  конечно  же,  проклятие  "ихо
натураль"; большинство выпускников  были  приписаны  к  кавалерии,  самому
престижному подразделению  армии;  "незаконного"  загнали  на  пограничную
Парану.  За два года службы он исходил здешнюю сельву и горы - от Санта-Фе
до Игуасу и получил аттестац