ть. Вот и все.
     - Мне - нет.  Себе - да, - сказал он и снова отодвинул ее от себя, но
она, покачав головой, еще теснее прижалась к нему.
     - Еще капельку. Ладно?
     - Нет. Время, - сказал он. - Я люблю тебя.
     - Ты...  Не надо... Тебе просто... Я оказалась  для  тебя  подходящей
партнершей в посте...
     Он ударил ее по щеке, оторвал от себя, вывел на балкон, сказал, чтобы
она не смела входить в комнату,  и  отправился  на  кухню.  Гаузнер,  двое
квадратных и тот, что привез Кристу, стояли возле диктофона.
     - Как вас зовут? - обратился Роумэн к высокому, что привез Кристу.
     - У меня много имен, мистер Роумэн.  Сейчас  я  выступаю  под  именем
Пепе. Я к вашим услугам.
     - Если вы к моим услугам, то передайте вашему паршивому генералу, что
я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану работать с Гаузнером.
     - И не надо, - вздохнул Пепе. -  Работа  -  это  всегда  добровольно,
мистер Роумэн.  В разведке ничего нельзя добиться принуждением. У  меня  к
вам только один вопрос.  Можно? В знак благодарности за то, что  я  вернул
вам Кристу, можно просить вас, чтобы  вы  не  р а с к р у ч и в а л и  то,
что в Мюнхене вам открыл господин Гаузнер, проявив понятную слабость?
     - Вряд ли. Так что кончайте всю эту историю, кричать я не стану.
     - Вы делаете глупость.
     - Скорее всего.
     - Напрасно, мистер Роумэн.  Я не из этой команды. Я работаю  на  тех,
кто хорошо оплачивает мой труд.  Я с симпатией отношусь к  вашей  подруге,
она любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит. Не глупите.
     - Переквалифицируйтесь в священника, - сказал Роумэн. - Я сказал  то,
что хотел сказать. Кончайте эту хреновину, мне все надоело.
     - Я слишком много грешил.  И грешу. Так  что  в  священники  меня  не
возьмут, папа не утвердит, он очень блюдет кодекс  нравственности.  А  что
касается хреновины... Э, - он обернулся к  к в а д р а т н ы м, - отнесите
эту аппаратуру в машину, что стоит у под®езда.  И сразу отваливайте вместе
с ними, они знают, куда ехать.
     - Нет, - сказал Гаузнер. - Ждите, пока я спущусь.  Если у тех  людей,
которые сидят в авто,  возникнут  какие-то  замечания  по  записи  беседы,
поднимитесь и скажите мне.
     - Можно и так, - согласился Пепе. - Топайте отсюда.  И спросите,  что
делать с грузом... Как его отсюда вывозить...
     - Вы что - сошли с ума? - Гаузнер резко обернулся к Пепе. - Вы не...
     - Шат ап!' - сказал тот. - Делайте, что я вам сказал,  парни.  Теперь
вы в моем подчинении, вас предупреждали?

_______________

     ' Ш а т  а п! (англ.) - молчать!


     К в а д р а т н ы е,  взяв  диктофон,  молча  ушли,  не  взглянув  на
Гаузнера.
     Пепе дождался, когда дверь за ними  закрылась  -  щелчок  был  сух  и
слышим, - достал из заднего кармана брюк пистолет, взвел  курок,  деловито
навернул глушитель и, не говоря более ни слова,  выпустил  три  патрона  -
один за другим, не целясь, в Гаузнера.
     - Мне очень понравилась ваша подруга,  -  пояснил  Пепе  Роумэну,  не
обращая внимания на то,  как  Гаузнер  катался  по  полу,  зажимая  сухими
ладонями крошечные черные дырки на животе. - И потом это, - он  кивнул  на
затихавшего Гаузнера, - не моя инициатива, это было обусловлено заранее. Я
должен был спросить, сделано ли дело, и, если он ответит, что сделано, мне
предписали убрать беднягу.  Он ответил, что сделано. Теперь от вас зависит
дальнейшее развитие событий: либо вы платите мне больше, чем уплатили они,
и мы занимаем круговую оборону, пока не приедут ваши люди из посольства, -
полицию  втягивать  нельзя,  сами  понимаете,  -  он  снова   кивнул    на
вытянувшегося на кафельном полу Гаузнера, - либо вы  пишете  обязательство
работать на них, датированное сорок третьим годом и  подтвержденное  сорок
шестым,  я  забираю  эти  бумажонки  и  желаю  вам  прийти  в  себя  после
пережитого...  Только не верьте ей, когда она говорила, что не любит  вас,
мистер Роумэн.  Она  вас  очень  любит,  я  в  этом  убедился,  когда  они
беседовали с ней.
     - О чем? - спросил Роумэн, не отрывая глаз от  Гаузнера  ("Его  дочка
слишком хорошенькая, чтобы выжить, - подумал он. - И  он  ее  оберегал  от
мира; она, тепличное растение, пойдет по рукам, наши ребята в  Мюнхене  ее
не упустят, аппетитна".  И поразился тому, что в его мозгу  сейчас  смогло
родиться слово "аппетитна": "Какой ужас, а?!").
     - О вас.
     - Что они от нее хотели?
     - Она отказала им.
     - Что они хотели от нее?
     - Они пытались высчитать вас - через нее.  Она им лгала. Она сказала,
что не любит вас, мол, хороший партнер  в  постели  -  и  все.  А  они  ей
сказали, что она врет, потому что у вас не очень хорошо по этой  части.  И
пообещали пристрелить вас, если она будет врать... Ну, обычная работа: вас
берут на ней, ее - на вас.  Она врала им, мистер Роумэн. Она понимала, что
им нельзя говорить про свою любовь: мы ведь умеем считать,  у  миллионеров
воруем только самых любимых детей -  за  них  платят,  сколько  бы  мы  ни
потребовали...
     - У меня нет ста тысяч, Пепе.
     - Плохо.  Я профессионал, я получил деньги  вперед,  аванс,  двадцать
пять процентов, как и полагается.  Я обязан вернуть им  двадцать  пять,  а
себе получить семьдесят  пять,  работа  есть  работа,  я  отдаю  девяносто
процентов компаньонам, договор подписан, так что - при всей моей  симпатии
к женщине - я не хочу подставлять свою голову, у меня тоже семья.
     - Хорошо. Я сейчас напишу вам обязательства...
     Пепе достал из кармана конверт, протянул листок бумаги - тоненький, в
синюю клеточку:
     - Здесь  должно  быть  обращение  к  тюремным  властям,  датированное
семнадцатым ноября сорок третьего...  Вот карандаш, тоже  немецкий,  -  он
протянул ему зеленый "фабер", третий  номер,  очень  мягкий.  -  А  второе
можете писать на чем хотите.
     - Я могу найти вас, если достану сто тысяч?
     - Можете. Но ваши бумаги будут у них.
     - Вы дадите показания о том, как они были написаны?
     -  Это  нарушение  контракта.  Я  не  знаю,  во  сколько  это  оценят
компаньоны.
     - Кто сидит в машине?
     - Не знаю.
     - Я помогу вам. Кемп?
     - Зачем тогда спрашиваете?
     - Как я смогу вас найти, Пепе?
     - Повторяю, я работаю по договору, мистер Роумэн.  Я вас могу найти в
любую минуту. Вам меня найти очень трудно. Давайте обговорим дату, я выйду
на связь.
     - Хорошо. Кто уберет г р у з? - Роумэн посмотрел на быстро желтевшего
Гаузнера.
     - Люди ждут внизу.  Если вы не напишете им обязательства, убирать его
придется вам.  Если напишете, его не будет здесь через  десять  минут;  вы
обождете на балконе, пока мы  кончим  упаковку,  это  довольно  неприятное
зрелище.
     - Вы говорите как житель Бруклина.
     - Иначе нельзя.
     - Значит, вам понравилась моя подруга?
     Пепе вздохнул:
     - Знаете - очень.  Такая девушка выпадает раз в жизни, по сумасшедшей
лотерее. Она очень вас любит. Перед тем, как покинуть вас, я загляну к ней
на балкон, минутный разговор с глазу на глаз, ладно?  Кстати,  у  вас  нет
молока? Меня с утра мучает жажда. Можно я погляжу в холодильнике?
     И, не дожидаясь ответа, он повернулся к Роумэну спиной, открыв дверцу
холодильника.
     То, что он повернулся  к  Роумэну  спиной,  означало  высшую  степень
доверия к хозяину квартиры.



        РИКТЕР, КАВИОЛА                                  (Аргентина, сорок шестой)
__________________________________________________________________________

     Одним из переломных дней в жизни группенфюрера Мюллера после  майской
трагедии оказался тот,  когда  на  виллу  "Хенераль  Бельграно"  доставили
американские газеты и журналы с подробным описанием взрыва атомных бомб  в
Хиросиме и Нагасаки.
     Он  сразу  же  вспомнил  отчеты,  которые   проходили    через    его
подразделение,  о  соблюдении  мер  секретности,  сообщения  агентуры    о
настроениях  в  берлинском  центре  урановых    исследований    профессора
Гейзенберга, который базировался в институте физики, и  во  франкфуртском,
который  возглавлял  профессор  Дибнер.  Поскольку  люди  в  этих  центрах
постоянно писали друг на друга - какие-то пауки в банке,  -  было  принято
решение  создать  единое  управление  ядерных  исследований  во  главе   с
профессором Герлахом - посредственным ученым, но крепким организатором. Он
начал  править  довольно  круто,    подчиняясь    профессору    Озенбергу,
возглавлявшему  отдел  планирования  имперского    совета    по    научным
исследованиям; тот, в  свою  очередь,  находился  в  ведении  министерства
образования; лишь министр имел право непосредственного выхода на  Геринга,
который курировал в рейхе вопросы науки.
     В  свое  время  Мюллер   доложил    Гиммлеру    (дождавшись,    когда
Кальтенбруннер уехал на отдых в Линц; "ах, Мюллер, мало ли что пишут  друг
на друга безумные физики! Неужели у вас нет дел поважнее, чем эти сплетни!
Порох изобретен китайцами, пусть наши  гении  усовершенствуют  его,  этого
достаточно, поверьте!"), что данные прослушивания разговоров  ученых  явно
свидетельствуют: мир стоит на грани создания  качественно  нового  оружия,
которое в тысячи  раз  превосходит  по  своей  мощи  все  известные  ранее
взрывчатые вещества.
     Гиммлер отнесся к сообщению Мюллера  достаточно  серьезно,  не  менее
часа  изучал  данные  прослушивания,  поинтересовался,  отчего   профессор
Гейзенберг позволяет столь резкие выпады  против  режима,  выслушал  ответ
группенфюрера, что "на месте этого достойнейшего немца я бы выражался  еще
более круто, повязан по рукам и  ногам  бюрократами  из  десяти  ведомств,
которые стоят над ним, дают указания, требуют отчетов, предписывают делать
то и не делать этого, путаются под ногами, мешают".
     - С какого года Гейзенберг состоит в НСДАП? - спросил Гиммлер.
     - Он, как и Отто Ган, не вступил в партию.
     - Почему?
     - Ган совершенно малохольный, а Гейзенбергу в этом  нет  нужды  -  он
предан идее великой Германии не меньше, чем мы, и это ему  здорово  мешало
во  времена  Веймара:  его  называли  "расистом,  фанатиком   национальной
идеи"...
     - Тем более, - Гиммлер пожал плечами. - Если он идейно с нами, отчего
бы не вступить в НСДАП?
     Мюллер усмехнулся:
     -  Потому  что  он  и  нас   обвиняет    в    недостаточно    твердой
великогерманской линии.
     Гиммлер несколько  удивленно  покачал  головой  и  вновь  вернулся  к
расшифрованным записям бесед  физиков,  делая  быстрые  пометки  на  полях
разноцветными карандашами. Глядя на его аккуратную прическу, на скошенный,
безвольный подбородок, на маленькое учительское пенсне,  Мюллер  с  тоской
думал - в который раз уже! - о том, кто руководит рейхом.  Если бы рядом с
фюрером по-прежнему были Рэм  и  Штрассер,  закаленные  годами  борьбы  за
национальную идею, не боявшиеся крутых поворотов и  неожиданных  коалиций,
все  могло  бы  идти  по-другому:  не  было  бы   ни    Сталинграда,    ни
сокрушительного разгрома под  Минском,  ни  американского  продвижения  на
север Италии, ни безжалостных бомбардировок Германии,  которые  превратили
большую часть городов в руины...
     Докладывая рейсхфюреру о возможности создания нового  оружия,  он  не
очень-то верил  в  успех  начинания  с  "уранщиками",  но,  к  его  вящему
удивлению, Гиммлер, оторвавшись от бумаг, решительно заметил:
     - Это интересно, Мюллер, в высшей мере интересно.  Конечно,  с  Рунге
надо разобраться, это  безобразие,  если  в  урановое  предприятие  проник
еврей, займитесь  этим,  но  в  принципе  то,  что  они  могут  нам  дать,
впечатляет, я расскажу фюреру...
     Однако фюреру об этом Гиммлер рассказывать не стал, потому что в  тот
день, когда он прилетел в ставку для очередного доклада, Гитлер за обедом,
во время "тишгешпрехе", заметил:
     - Главная ошибка германского  командования  во  время  прошлой  войны
заключалась в том,  что  генеральный  штаб  не  уделял  должного  внимания
вооружениям, росту производства техники; и в этой войне победит  тот,  кто
будет иметь больше самолетов и танков, это  азбука  военной  доктрины.  Не
урановые утопии, не болтовня по поводу новых видов оружия,  а  наращивание
темпов выпуска того, что мы имеем, а мы имеем прекрасные "мессершмитты"  и
могучие "тигры".
     Гиммлер понял, что его предложение о помощи  "уранщикам"  Гейзенберга
не получит поддержки у фюрера; надо ждать того момента, когда он  будет  в
ином настроении; тем не менее фугас  п о д в е л,  рассеянно предложив:
     - Было бы разумно  создать  некий  об®единенный  фонд  военно-научных
исследований СС, чтобы как-то координировать всю исследовательскую  работу
в сфере военной техники.
     Гитлер, видимо, не очень-то его  и  услышал,  потому  что,  рассеянно
кивнув,  начал  распространяться  о  той  кардинальной  разнице,   которая
совершенно очевидна, если сравнивать классическую венскую школу живописи с
французским импрессионистским кривляньем...
     Тем  не  менее  на  слова  рейхсфюрера  Гитлер  не  ответил  отказом.
Помолчав, он кивнул, и это было замечено Борманом, министром почт Онезорге
и  группенфюрером  Фегеляйном,  приглашенными  на  обед.   Значит,    руки
развязаны, можно действовать.  Однако после того, как фонд СС был  создан,
Борман, внимательно следивший за тем, чтобы поддерживать постоянную  свару
среди ближайшего окружения фюрера,  озаботился  тем,  чтобы  фонд  научных
исследований СС подчинялся не Гиммлеру, но рейхсмаршалу Герингу.  Так дело
было обречено на медленное  умирание:  Гиммлер  потерял  к  нему  интерес;
Геринг метался по  городам  рейха,  занимаясь  установкой  новых  зенитных
батарей; идея об урановом чуде  з а в и с л а;  как раз в той стране,  где
Ган впервые доказал возможность создания  ш т у к и,  идея  была  потерена
из-за  некомпетентности  фюрера,  который  руководил  рейхом,   не    имея
сколько-нибудь  серьезного  школьного  образования,  не  говоря   уж    об
университетском.
     В марте сорок пятого, давно поняв, что крах  неминуем,  Мюллер  вновь
запросил данные на авторов уранового проекта. Гейзенберг, Вайцзеккер и Ган
были эвакуированы, группа Гартека работала где-то в окрестностях Гамбурга,
Макс фон Лауэ,  Дибнер  и  Герлах  также  перебрались  на  Запад.  Мюллера
заинтересовало, кто же именно отправил их  туда,  поближе  к  американцам?
Чувствовалась чья-то рука; последнее известие пришло  двадцать  четвертого
апреля,  когда  уже  началась  битва  за  Берлин;  доверенная    агентура,
внедренная в близкое  окружение  ученых,  сообщала,  что  якобы  профессор
Гартек, попав к американцам, немедленно написал письмо  в  Вашингтон:  "Мы
готовы  сделать  взрывное  вещество,  которое  даст  стране-обладательнице
подавляющее преимущество перед другими". Мюллер тогда смачно выругался; но
не  Гартека  он  бранил,  а  Гитлера;  несчастному  профессору  ничего  не
остается, как торговать своей головой, если его страна погублена одержимым
безумцем; спасайся, кто может!
     Лето  сорок  пятого  Мюллер  акклиматизировался,  вживался  в   новую
обстановку: не до физиков, он попросту забыл о них.  Сначала надо залечить
раны, а они у него страшнее  тех,  которые  получаешь  на  поле  брани,  -
моральное крушение значительно страшнее физического.  Лишь в конце июля он
свыкся с  мыслью,  что  здесь,  в  горах,  он  действительно  в  полнейшей
безопасности,  в  кругу  единомышленников,   преданных,    как    и    он,
великогерманской идее - любым путем восстать из пепла!  Немцы  еще  скажут
свое слово, они поднимутся к былому могуществу - только так и никак иначе!
     "Это лозунг, - возразил он себе. - У меня нет реального  предложения,
которое бы дало дельную, а не декларативную возможность подняться.  Да,  я
имею людей, деньги, явки, свои фирмы, но у меня еще нет той идеи,  которая
бы рекрутировала приверженцев из тех, кто так или иначе, но будет приведен
оккупантами к административному управлению несчастной Германией.  Вылезать
с повторением национальной доктрины преждевременно, слишком свежа память о
том, к чему привел массовый психоз: "Мы - самые великие,  умные,  смелые!"
Вот и сидят в дерьме арийцы, да еще в каком! Да,  пугать  мир  повторением
нового Гитлера нужно и можно; пусть пройдет этот год, и я выпущу на  арену
тех, кто умеет нагнетать национализм, но это не есть кардинальное решение,
паллиатив".
     ...Мюллер понял, что может дать ему  реальную  силу,  в  августовский
день сорок пятого года,  прочитав  об  атомной  бомбардировке  Хиросимы  и
Нагасаки, а поняв, сразу  же  начал  комбинировать.  На  это  ушли  долгие
месяцы.  Следом за тем, как комбинация оформилась в голове,  словно  литая
формула, пришло время сбора информации; дело оказалось крайне  деликатным,
ибо все немецкие  физики  были  вывезены  из  Германии  и  жили  теперь  в
Соединенных Штатах.  Лишь летом сорок шестого года  он,  наконец,  получил
кое-какую информацию о том, что происходило с  учеными,  когда  их  начали
готовить к возвращению в западные зоны оккупации.
     Мюллеру сообщили, что профессор Отто  Ган,  узнав  о  взрыве  атомной
бомбы,  тяжело  запил,  был  близок  к  самоубийству,  навязчиво  повторял
коллегам, что это он виноват в трагедии, ведь именно он  был  первым,  кто
доказал возможность создания этого чудовищного оружия.  Гейзенберг,  забыв
обо всем, интересовался только одним:  к а к  это удалось американцам? "Вы
посредственность, старина, - пьяно посмеивался Ган, -  вы  ученый  средней
руки, вы никогда не были в силах предложить и д е ю".  Более всего Мюллера
потрясла реакция профессора Виртца (всегда был благополучен,  агентура  не
сообщала о нем ничего  тревожного,  вполне  добропорядочный  последователь
фюрера): "Слава богу, что мы не смогли сделать бомбу, это была бы трагедия
для Германии!" Гейзенберг фыркнул: "И это говорит  немец!"  Тем  не  менее
Виртца в какой-то мере  поддержал  профессор  Вайцзеккер:  "Между  прочим,
ужасно и то, что бомбу сделали американцы, это акт безумия". "Будет вам, -
усмехнулся Гейзенберг, -  никакое  это  не  безумие,  а  вернейший  способ
выиграть войну...  Если бы я получил от  фюрера  такие  же  средства,  как
Вернер фон Браун, мы бы имели бомбу, я в этом не сомневаюсь!"
     То, что Гейзенбергу на это заметил  Вайцзеккер,  повергло  Мюллера  в
ярость. "Вы ничего не смогли сделать потому, дорогой Гейзенберг, -  сказал
профессор, - что большая часть физиков этого не хотела - из принципиальных
соображений.  Если бы мы  все  желали  победы  Германии,  мы  бы  добились
успеха".
     Однако основной толчок к  д е й с т в у  дала информация о  том,  что
американцы  п о д в е л и  к Гейзенбергу профессора Блекета.  Великолепный
ученый и  организатор,  давно  связанный  с  Пентагоном,  он  беседовал  с
немецкими физиками о том, что они думают по  поводу  возрождения  науки  в
Германии: "Вы же нация мыслителей; мир ждет новых открытий; думаю, если мы
опубликуем в прессе историю нашей работы над  бомбой,  это  придаст  новый
импульс для дальнейших исследований".
     - Вы с ума сошли! - Гейзенберг всплеснул руками. - Русские никогда не
согласятся на контроль в этой области! Вы  не  знаете  их!  Они  пронизаны
духом завоевательства, а мы еще не готовы им противостоять!
     Эта фраза Гейзенберга  и  решила  исход  дела;  информация  -  матерь
поступка; Мюллер почувствовал себя помолодевшим на десять  лет,  пригласил
Шольца и дал ему  р у б л е н о е  задание:
     - Во-первых, наши люди должны войти в контакт с Гейзенбергом, он  уже
в Мюнхене. Во-вторых, беседу с ним должен провести п р и в л е ч е н н ы й
- из старой кайзеровской гвардии, никаких связей  с  национал-социализмом.
В-третьих, он  должен  поработать  с  Гейзенбергом  таким  образом,  чтобы
профессор принял  приглашение  Аргентины,  когда  к  нему  обратятся  люди
Перона, и приехал сюда для работы над атомным проектом.
     Шольц удивился:
     - А почему люди Перона должны к нему обратиться, сеньор Ри