ладимир  Даль  -  кладовая,  которая  еще  не
разобрана потомками.  Если тебе станет трудно и ты захочешь найти ответ на
мучающий тебя вопрос - не пустяшный какой, мы  все  страдаем  оттого,  что
маемся из-за пустяков, тратим на них время и  нервы,  -  возьми  "Толковый
словарь русского языка"  и  погрузись  в  него,  сын,  это  -  очищение  и
надежда".
     Именно отец и спросил его: "Знаешь, что такое надежда?"
     - А как же, - удивленно, несколько даже обескураженно  ответил  тогда
Всеволод, - это если веришь в то, что сбудется.
     Отец улыбнулся и, покачав своей красивой седовласой головой, ответил:
     - Надежда,  точнее  говоря  "надеяться",  означает  частицу  "авось",
выраженную глаголом.  Впрочем, так же абсолютны и другие толкования  Даля:
"считать  исполнение  своего  желания  вероятным",    "опора",    "приют",
"отсутствие отчаянья", "призыванье желаемого", "вера в помощь"... Только с
одним понятием в трактовке Даля я не могу согласиться.
     - С каким? - спросил тогда Всеволод.
     - Возьми второй том и открой двести семнадцатую страницу.
     Всеволод достал толстый том вольфовского издания и прочитал:
     - "Культура...  Обработка и уход, возделывание, возделка; образование
умственное  и  нравственное;  говорят   даже    "культивировать"    вместо
"обрабатывать, образовывать""...
     - Тебя все устраивает в этом об®яснении?
     - Да, - ответил Всеволод.
     -  Ну,  хорошо,  а  может  ли  считаться  культурным   человеком    -
"образованным",  то    есть    закончившим    университетский    курс    и
придерживающимся определенного нравственного кодекса, в конкретном  случае
я имею в виду догмы Ватикана, - тот, кто санкционировал сожжение  Джордано
Бруно? Или гнал под пулю Пушкина? То-то и оно, что нет.  Так что же  тогда
"культура"? Все-таки жизнь рождает  с л о в о  как выражение понятия, а не
наоборот, - сказал тогда отец.  -  Преклоняясь  перед  великим,  не  бойся
спорить с ним, иначе мир остановится.  В споре рождается не только истина,
в нем сокрыта двигательная мощь прогресса...  Но - при этом -  обязательно
посмотри у Даля  трактовку  понятия  "упрямство".  Грань  между  тем,  кто
спорит,  желая  понять  сокровенную  суть  предмета,   и    самовлюбленным
Нарциссом,  который  всегда  болезненно  эгоистичен,  весьма  важна    при
определении жизненной позиции...
     "Сколько ж  мне  тогда  было  лет,  -  подумал  Штирлиц,  с  какой-то
невыразимой грустью наблюдая за тем, как пригоршня земных звезд постепенно
превращалась в мерцающую пыль, а потом и вовсе потонула в чернильном мраке
ночи.  -  Пятнадцать?  Или  шестнадцать?  Наверное,  все-таки  пятнадцать.
По-моему, этот разговор случился у нас после того, как  отец  вернулся  из
Циммервальда; он тогда  еще  сказал  про  Муссолини,  который  представлял
социалистов Италии:. "Я боюсь людей с тяжелым  подбородком  и  страстью  к
литым  формулировкам,  особенно  когда  они  заказывают  шикарный  обед  в
закусочной".
     Я никогда не называл папу словом "отец".  Почему? Видимо, из-за того,
что оно какое-то жесткое.  В нем сокрыта заданная подчиненность; некоторые
считают,  что  "папа  римский"  есть  производное  от  "папы"    людского,
привычного и близкого; какая ошибка! Чем больше в мире  будет  людей,  чем
выше скорости аэропланов,  дерзающих  перелетать  океан,  тем  важнее  для
человечества научиться понимать друг друга.  Нет ничего загадочнее  языка;
все-таки ни в музыке,  ни  в  живописи  не  сокрыто  столько  таинственных
значимостей, оттенков, отчаяний и надежд людских, как в языках...
     ...Разве еще вчера я мог надеяться, что буду лететь из столь  любимой
Испании Лорки - и  одинаково  ненавистной  Испании  Франко  -  к  свободе?
Сашенька и Санька, она и он, любимая и сын, господи,  как  это  страшно  -
увидеть женщину, с которой расстался двадцать четыре года назад!  Ты  ведь
кажешься себе таким же, как и прежде, мы не стареем в своей  памяти,  даже
когда  смотримся  в  зеркало,  выскабливая  по  утрам  щеки  и  подбородок
синеватым лезвием опасной бритвы.  Стареют лишь окружающие нас, такова  уж
человеческая натура. Можно ли изменить ее в этом, отправном? Вряд ли.
     Разве я мог надеяться еще  два  месяца  назад,  когда  отдал  полторы
песеты на Растро продавцу газет и журналов Пеле, получив взамен  очередную
"Семану" с фотографией на  обложке  легендарного  Манолете  на  мадридской
корриде и с сообщением на последней странице о том, что министр  индустрии
и коммерции Испании сеньор Суансес будет приветствовать в  аэропорту  шефа
пилотов новой линии Мадрид - Буэнос-Айрес  сеньора  Ансальдо,  провожая  в
Аргентину  заместителя  министра  иностранных  дел  сеньора   Суньера    и
генерального директора испанской аэронавтики  полковника  Банью  в  первый
межконтинентальный полет, что буду сидеть возле иллюминатора  этого  ДС-4,
четырехмоторного гиганта, в котором  нет  более  привычной  тебе  холодной
ребристости  металла  "юнкерсов"  и  "дорнье",  а  вместо  этого    мягкая
матерчатая обивка, будто дом поднялся в небо?  Никакого  ощущения  полета,
лишь нудный, словно бормашина,  г у л  двигателей позволяет тебе осмыслить
передвижение - полет, говоря точнее...
     Я должен отдышаться,  -  сказал  он  себе  и  повторил:  -  Я  должен
отдышаться, и, прежде  чем  я  стану  думать  о  будущем,  надо  вспомнить
прошлое. Без прошлого будущее невозможно, впрочем, возможно ли прошлое без
будущего? Ну, давай, - сказал он себе, - у  тебя  есть  шестнадцать  часов
форы, и, если все случившееся не есть игра, условия которой ты  не  понял,
надо поразмыслить над тем, что случилось, а после этого придумать, как  ты
сможешь сбежать из аэропорта Рио-де-Жанейро -  там  будет  посадка;  затем
будет в Буэнос-Айресе, но туда русские дипломаты  еще  только  едут,  а  в
Бразилии они уже давно; там  н а д е ж д а,  то есть приют.  Спасибо тебе,
папа, за Даля, все-таки лучшим определением "надежды" надо  считать  слово
"приют", а уж потом "авось", выраженное глаголом..."
     - Что будете пить? - услышал он голос высокого стюарда в белой  форме
"Иберии". - Перед ужином мы можем предложить вам виски, вино, херес - если
вы испанец, ну и, конечно, хинебру'...

_______________

     ' Х и н е б р а (исп.) - джин. Здесь и далее примечания автора.


     Штирлиц хотел было спросить, сколько это стоит, но потом вспомнил про
конверт с долларами, который перед вылетом ему передал  Роумэн,  подивился
тому, как быстро человек привыкает к нищете, и ответил:
     - Я бы выпил виски...
     - Со льдом?
     - Нет. Безо льда и без содовой.
     - Какое виски предпочитаете? "Уайт лэйбл"? "Балантайн"?
     - Да черт с ним, любое.
     - У нас также есть легкое снотворное. Если желаете, я могу предложить
вам, полет над океаном несколько утомителен, проснетесь, когда  мы  увидим
континент...
     - Спасибо, я, наверное, попрошу у вас снотворное, - ответил  Штирлиц,
- только сначала я хочу выпить: я вижу, у вас здесь даже дети пьют вино...
     Пить он не любил; в той среде, где он  воспитывался,  -  а  это  были
профессиональные  революционеры  -  сама  мысль  об   алкоголе    казалась
противоестественной, дикой, однако здесь,  в  небе,  на  борту  испанского
лайнера, где все пьют, нельзя выделяться ни в чем - даже в самой малости.
     "...Ну, - сказал он себе, - ты, наконец, один; ты даже не  на  земле,
ты надмирен и вознесен,  ты  подданный  логики,  которая  только  и  может
созидать  формулы,   конечным    результатом    которых    является    это
четырехмоторное чудо, переносящее тебя в Новый Свет за шестнадцать  часов,
а не за год, как триста лет назад.  Думай,  вспоминай,  выстраивай  схему,
чтобы было что ломать и с чем спорить. С кем протекли его боренья? С самим
собой, с самим собой...
     Сколько же раз я повторял эти строки, - спросил  он  себя.  -  Отчего
именно эти слова так запали мне в душу? Отчего из сорока тысяч слов  моего
языка именно эти постоянно живут во мне? Мы погружены в тайну,  -  подумал
Штирлиц, - и эта высшая тайна не  идет  ни  в  какое  сравнение  со  всеми
остальными, земными, здешними.  Каждое мгновение, которое грядет, - тайна:
я могу обернуться и встречусь взглядом с пустыми  глазами  двух  или  трех
цинковомордых, которые и здесь неотступно следят за мной,  или,  наоборот,
увижу лицо  давнего  друга.  Тайна.  Самолет  держится  устойчиво,  и  нет
болтанки, к которой я привык, когда летал  сюда,  в  Испанию,  в  тридцать
шестом на "юнкерсах" эскадрильи "Кондор", или позже, в Краков, зимой сорок
четвертого, когда все на борту дребезжало и звенело  и  не  было  нынешней
надежности полета.  Но ведь впереди, возможно, громоздятся сахарные головы
грозовых туч и зреет тот именно разряд,  который  ударит  в  крыло  нашего
самолета.  Раздастся  сухой  треск,  фюзеляж  треснет  пополам,    и    я,
захлебнувшись собственным криком, рухну вниз, думая, однако, при этом, что
мне повезет и я сумею войти в зеленую жуть океана  "солдатиком",  заставлю
себя раздвинуть руки, остановлю погружение, вынырну пробкой, а рядом будет
качаться на волнах маленькая рыбачья  шхуна  -  обязательно  польская  или
болгарская, и я смогу подняться на борт, там меня напоят горячим грогом, и
я усну без снотворного, которое так услужливо предлагают здесь,  на  борту
этого таинственного чуда.  Нет, - возразил себе Штирлиц, - тайна заключена
еще и в том, что ты, думая о чуде вторым слоем своего сознания,  прекрасно
понимаешь, что спасение - если ударит молния -  невозможно,  и  в  глубине
души ты остро жалеешь себя, свою неприкаянность, то, что жизнь  -  как  ее
понимают миллиарды твоих собратьев - прошла мимо: ты не знал семьи, ты был
один, всегда и везде, словно волк в облаве; ты жил  среди  волков  большую
часть жизни, ты был затаен, это верно, но ты не  имел  права  исповедовать
волчьи законы выживания, ты  должен  был  пройти  между  Сциллой  долга  и
Харибдой нравственности... А еще, - подумал он, - если что-либо случится с
самолетом, тебе будет мучительно, до слез жаль всех тайн, которые исчезнут
вместе с тобой".
     Штирлиц вдруг улыбнулся, оттого что  явственно  увидел  лица  Миньки,
ванюшинского слуги, и его квартиранта - доцента Шамеса, когда они сидели в
подвале, во Владивостоке, незадолго перед тем, как в город  пришли  войска
Уборевича, и услышал слова Шамеса, который говорил, что мысли человеческие
не исчезают со смертью плоти, они - в воздухе,  они  сохраняются  вечно  и
придет время, когда человечество сконструирует  аппарат,  который  запишет
мысли Цезаря и Христа, Леонардо и Пушкина, Баха и Чаадаева...
     "А ведь придет это время, - сказал  себе  Штирлиц,  -  и  оно  не  за
горами, потому что двадцать лет назад полет через океан казался утопией, а
сейчас сидят в аэроплане семьдесят человек - действительно пятиэтажный дом
в небе, и это уже перестало быть чудом...  Но  это  перестало  быть  чудом
после войны, - подумал он. - Как страшен Мальтус,  ведь  в  подоплеке  его
теории лежит угодность мора, а нынешняя война была  самым  страшным  мором
изо всех, какие переживало человечество..."
     Штирлиц вдруг усмехнулся: "Интересно, сколько  еще  времени  придется
ждать, пока Центр сможет уловить его, Штирлица, мысли  и  записать  их  на
хитрые машины, не  сконструированные  еще  учеными?  А  что  такое  мысль?
Концентрат памяти голос фантазия -  раскрепощенные  представления  о  том,
чего еще не было.  Впрочем, видимо, так следует определять  идею  -  мысль
более вещественна, это скорее суммарный вывод из пережитого, конкретика".
     И вдруг он снова - в который уже раз - с мучительной ясностью услышал
то, о чем говорили в соседней комнате, на конспиративной квартире Мюллера,
куда тот привез  его  во  время  сражения  за  Берлин,  в ы ч и с л и в  с
абсолютной точностью, что Штирлиц работает на  русскую  разведку.  Быстро,
захлебываясь,  час    за    часом    гестаповцы    диктовали    машинистке
компрометирующие данные на французских  политиков  и  русских  военных,  с
которыми работало СД, когда те сидели в немецких концлагерях.
     "Эти имена всегда жили в тебе, - подумал  Штирлиц.  -  Этот  страшный
груз памяти не давал тебе покоя, но ты  понимал,  что  лишен  связи  и  не
можешь передать Центру эти страшные данные об измене.  А потом ты  истязал
себя одним и тем же вопросом:  "Почему Мюллер,  который  мог  в с е,  умел
учитывать любую мелочь,  рассчитывал  каждый  свой  шаг,  не  сделал  лишь
одного: не приказал Ойгену и Вилли сразу же закрыть дверь в твою комнату?"
Ведь он хотел, чтобы я остался жив и стал его гарантом для Центра,  отчего
же  п о з в о л и л  мне услышать то, что было высшей тайной рейха?!  Что,
как не высшая тайна, подлинное имя агента? Да еще  такого  уровня,  какого
достигли те, чьи имена гвоздями вошли в мой мозг и сидят там постоянно,  -
боль лишь на какое-то время затихает, но потом  снова  и  снова  рождается
безответный вопрос: ,,Но почему же, почему такие люди пошли на вербовку  к
наци?! На чем их могли сломить? Кто? Где? Каким образом?!""
     Самолет резко тряхнуло, хотя сахарных голов  грозовых  туч  не  было.
Перемигиваясь, мерцали близкие звезды, а под крылом медленно ("Ничего себе
медленно, пятьсот километров в  час!")  проплывали  пики  гор,  освещенные
мертвенным светом луны.
     "Интересно, - подумал вдруг Штирлиц, - а  наступит  ли  время,  когда
люди перестанут бояться летать в аэропланах? Наверное, да.  Сто лет  назад
все боялись  поезда,  каждое  путешествие  из  Петербурга  в  Москву  было
событием в жизни человека: дьявольская скорость - тридцать верст, колесики
махонькие,  рельсы  тонюсенькие,  склизкие,  неровен  час  -  соскользнут,
грохнемся с откоса, костей не соберешь,  страх  господень!  А  кто  теперь
думает о возможности  катастрофы,  устраиваясь  в  удобном  купе?  Думают,
наоборот, о том, сколь  п о л з у ч а скорость, как много времени, которое
можно было бы употребить с  пользой,  пропадет  зря,  -  писать  трудно  -
качает, а думать - так тянет  на  минор,  расслабление,  в  то  время  как
нынешний  ритм  жизни  предполагает  постоянную  собранность  -    никаких
отвлечении, даже окна квартиры целесообразнее завешивать плотными  шторами
или металлическими жалюзи; стол, стена, привычные корешки нужных книг -  и
все. Изволь думать предметно,  то  есть  у з к о  и  про  то  именно,  что
вменено тебе в обязанность".
     Он резко поднялся и сразу  же  заметил  в  глазах  пассажиров  испуг:
неожиданное  движение  в  самолете  воспринимается  как  возможный  сигнал
тревоги; нигде, кроме  как  в  небе,  люди  не  ощущают  так  остро  своей
беспомощности,  ибо  добровольно  отдали  свои  жизни  в   руки    пилота,
удерживающего штурвал.
     "И олень, - подумал Штирлиц, - таясь в  чащобе,  ни  на  что  так  не
реагирует, как на резкое движение.  Вот где  ты  усмотрел  общие  корни  с
меньшими братьями.
     Цинковомордых нет, - понял Штирлиц, мельком оглядев пассажиров, -  во
всяком случае, здесь, в хвосте; и все пьют, даже женщины.  Неужели  только
алкоголь дает ощущение храбрости? Иллюзию  -  да,  -  сказал  он  себе.  -
Человечество, лишенное возможности по-настоящему выявить  себя,  придумало
виски, джин, коньяк, водку, только бы погружаться  в  иллюзию  предстоящих
поступков - обязательно добрых,  умных,  смелых;  ан  проснулся  -  голова
разваливается, пропади все пропадом, свет  не  мил...  Ничего,  отоспятся,
когда прилетим в Новый Свет... "Если прилетим",  -  поправил  он  себя,  -
нельзя быть категоричным в небе, когда ты - ничто и лишен всех прав, кроме
одного: сидеть, пить виски и вспоминать, что было, пытаясь  ответить  себе
на один только вопрос: случившееся сегодняшней ночью -  игра  Роумэна  или
все же  п р о и з о ш е л  тот Случай, который по  справедливости  следует
называть Его Величеством?
     П о д х о д  ко мне на авениде Хенералиссимо  американцев,  появление
Кемпа, затем Роумэн; ИТТ, Эрл Джексон, брат которого возглавляет  разведку
на юге Америки; Криста, повязанная с наци...  Можно предположить, что  мой
полет есть звено неведомой мне  игры,  разведка  умеет  закручивать  такие
интриги,  которые  не  под  силу  Аристофану  с  Шекспиром,  ибо  художник
страшится вседозволенности, а Шелленберг нацеливал всех именно на это.  Но
нельзя же допустить, что ради какого-то Штирлица в Америке устроят фарс  с
привлечением к суду Бертольда Брехта и Ганса Эйслера,  а  ведь  именно  на
этом дрогнул Пол Роумэн..."
     В туалете  пахло  горькой  лавандой,  на  полочке  стояли  три  сорта
туалетной воды: чего не сделают владельцы авиакомпании, лишь  бы  привлечь
людей, - и виски тебе, и джин, и коньяк, и даже горькая лаванда из Парижа.
     "Нет,  -  подумал  Штирлиц,  разглядывая  свое  отечное,  еще   более
постаревшее лицо в зеркале, подсвеченном синеватым светом невидимых  ламп,
сокрытых где-то в отделке маленькой аптечки, набитой упаковками  аспирина,
- Роумэн не играл со мной, особенно в  последний  день.  Им,  может  быть,
играли. Но не он мной.
     Если его не пристукнут сегодня, а по раскладу  сил  им  надо  убирать
его, этот парень поможет мне вернуться домой.  Когда-нибудь  моя  ситуация
может показаться людям  дикой,  невероятной,  фантасмагорической:  человек
сделал свое дело, намерен вернуться на Родину, она всего в семи часах лета
от Мадрида, но реальной возможности  возвращения  не  существует.  Потомки
отметят  в  своих  изысканиях  одну  из   главных    отличительных    черт
национал-социализма:  з а к р ы т о с т ь.  Именно так.  При  нескрываемой
агрессивности - тотальная закрытость  государства,  табу  на  знание  иных
культур, идей, концепций; невозможность свободного передвижения, запрет на
туризм: "Мы - нация избранных;  тысячелетний  рейх  великого  фюрера  есть
государство хозяев мира, нам нечему учиться у недочеловеков, мы лишь можем
заразить  нацию  чужеземными    хворобами,    гнусными    верованиями    и
псевдознаниями; немцам - немецкое".  Франко скопировал Гитлера,  несколько
модифицировав практику его  государственной  машины  с  учетом  испанского
национального характера: чтобы отвлечь народ от реальных проблем, во  всем
обвиняли коммунистов и русских.  Зато празднества теперь  были  невероятно
пышны  и  продолжительны,  готовились  к  ним  загодя,  нагнетая  ажиотаж;
всячески культивировали футбол,  готовили  страну  к  матчам,  особенно  с
командами Латинской Америки, словно к  сражению,  отвлекая  таким  образом
внимание людей от проблем, которые душили Испанию; тех, кто не  поддавался
такого рода обработке, сажали в концентрационные лагеря; разжигали страсти
вокруг тех или  иных  фламенко';  коррида  сделалась,  особенно  благодаря
стараниям профсоюзной газеты "Пуэбло" и еженедельника "Семана", прямо-таки
неким  священным  днем:  пятница  и  суббота  -  ожидание,  воскресенье  -
таинство, понедельник и вторник - обсуждение прошедшего боя, а, глядишь, в
среду какой-нибудь футбол, вот и прошла неделя  -  и  так  год  за  годом,
ничего, катилось.  При этом абсолютная закрытость границ, не  столько  для
иностранцев, как у Гитлера, сколько для  своих:  чтобы  получить  визу  на
выезд во Францию, надо было тратить многие месяцы на  ожидание,  заполнять
десятки опросных листов, проходить сотни проверок. С моими-то документами,
- усмехнулся Штирлиц, - я бы не выдержал и одной...  А французы? Соверши я
чудо - переход испанской  границы,  французы  должны  были  поверить  мне?
"Почему же не вернулись  раньше?"  "Почему  не  написали  в  Москву"?  Как
ответить людям, живущим в демократическом обществе? Они  ведь  не  поймут,
что в е р н у т ь с я из фашизма не просто; написать - нельзя, перехватят,
особенно если на конверте будет  стоять  слово  "Москва".  А  разве  бы  я
поверил на их месте? Нет, конечно.  Человек  с  никарагуанским  паспортом,
нелегально  перешедший  границу,  говорит,  что  он  полковник   советской
разведки, и  это  спустя  полтора  года  после  окончания