олучите от меня
одну из этих бутылок. Правда. Вот эту, - добавил он, взяв с металлического
стеллажа старую бутылку; так, однако, только казалось - пыль обсыпалась, и
стала явственно видна свежая этикетка. "Ну, хитрецы, - понял Роумэн, - они
специально присыпают новую бутылку пылью и  землей,  чтобы  она  за  месяц
приобрела соответствующую товарную ценность: "пятнадцатилетняя выдержка"!"
     - Ах, я всегда путаю стеллажи, - смутившись, заметил хозяин. - Винами
занимается мой младший, Доминго...  Эта бутылка свежая,  позапрошлогодняя.
Правда.
     "Зачем врать в малости, - подумал Роумэн. - Это же та мелочь, которая
ставит под сомнение  в с е г о  человека. Ну отчего мы столь эгоцентричны,
что полагаем, будто другие не заметят то, что заметил ты сам?!"
     Когда  они  поднялись  в  зал,  столик  уже  накрыли;  свет,  однако,
п р и т у ш и л и,  хотя народу за те минуты,  пока  их  не  было,  стало,
казалось, еще больше, - четыре часа утра, разгар мадридского веселья...
     - В чем дело? - спросил Роумэн хозяина. - Будет сюрприз?
     - Да, - ответил тот. - Ко мне попросились два безработных артиста.  Я
их кормлю и пою, пока они ищут себе антрепренера, а по ночам за  это  раза
два они выступают перед постоянными гостями.  Один  наш,  Педро  Оливьера,
другой француз, - как же я ненавижу эту нацию  скряг,  если  б  вы  знали!
Правда! Извращены, жадны  до  глупости  и  при  этом  огромный  гонор!  Но
фокусничает этот парень хорошо, убедитесь сами...  Очень странный  парень,
он к тому же рисует и прекрасно играет на скрипке.  Правда. Я спросил его,
отчего бы ему не поступить в оркестр,  а  он  ответил...  Знаете,  что  он
ответил?
     - Знаю, - сказала Криста. - Он ответил, что лучше  быть  "звездой"  в
маленьком, но своем деле, чем последней скрипкой в самом лучшем оркестре.
     - Вы знакомы с ним? - удивился хозяин, и по тому, к а к  он удивился,
Роумэн понял, что Криста угадала. "А я бы ответил иначе, спроси он меня, а
не Кристу.  Я бы ответил так:  "Фокус - власть; люди - подданные.  Скрипка
слишком нежна и хрупка, чтобы позволить мне ощущать свою силу".  Каждый  о
своем, - подумал он, - а обгаженный - о горячей ванне".
     Фокусник был маленький, сутулый, причем он  не  и г р а л  сутулость,
он действительно был таким, с круглыми водянистыми глазами; веки набухшие,
видимо, болен парень, почки или сердце.
     Он достал из  кармана  старого,  лоснящегося  фрака  пачку  "Дукадо",
открыл ее, вынул сигарету, протянул людям, сидевшим  ближе  всех  к  нему,
попросил пощупать - достойным жестом,  ничего  от  клоуна,  который  хочет
рассмешить собравшихся, нет, просто человек делает свою работу: "Сейчас  я
стану  вас  дурить,  а  вы  поймайте  меня,  попробуйте-ка,  тогда  можете
освистать, прогнать взашей, опозорить, только сначала поймайте, вы  же  за
этим пришли сюда; когда вы смотрите мою работу, вам  более  всего  хочется
з а м е т и т ь,  как я дурю вас, бедные вы мои люди, но я не доставлю вам
этого удовольствия, не ждите; фокус - математика, ее понимают  единицы  из
миллионов;  наука  избранных;  холодная,  отрешенная,  а    потому    чуть
снисходительная к другим, но очень при этом требовательная".
     Сигарету фокуснику вернули, он легко бросил ее в  угол  рта,  сжевал,
достал следующую и так же легко, поймав ее ртом,  прожевал,  словно  кусок
торта.  И так он сжевал все сигареты, одну за другой, - двадцать штук;  он
не стал икать, хвататься за живот, изображая  резь  в  кишечнике  (Роумэн,
кстати, ощутил ее), или падать на пол, дрыгая ногами,  а  можно  было  бы:
здесь любят предметное выявление состояния,  люди  платят  деньги  за  то,
чтобы  в и д е т ь.
     Он  постоял  несколько  секунд  в  задумчивости,  обводя    притихших
посетителей своим грустным взглядом, а потом - неожиданно хлопнув ладонями
над головой - начал пускать из носа, ушей, рта  клубы  табачного  дыма,  а
после выплюнул на пол  к у с о к  огня  и,  не  поклонившись  даже,  ушел,
потому, видимо, что над ним слишком уж животно смеялись...
     - Ты заметил, какие у него руки? - спросила Криста.
     - Да.  Странно, у него испанские руки. В Прадо... - начал было  он  и
запнулся. - В Прадо, - повторил он,  -  ты  можешь  заметить,  что  у  тех
испанцев, которые позировали Эль  Греко,  Гойе,  но  особенно  Мурильо,  -
апостольские, указующие руки. У этого - такие же.
     - Ты споткнулся, когда помянул Прадо...  Почему? Оттого,  что  именно
там меня видели с Кемпом?
     - Да.
     - Ты думал, что упоминанием Прадо можешь обидеть меня?
     - Да, пожалуй.  Но мне самому тоже  было  неприятно  произносить  это
слово, хотя я так любил его раньше...
     - Отведешь меня завтра в Прадо?
     - Конечно.
     - Я там  р а б о т а л а,  -  сказала Криста чуть  не  по  слогам,  -
поэтому не смела смотреть живопись.
     - Ты хочешь сейчас выговориться про свою р а б о т у? - спросил он. -
Можешь, если тебе это надо.
     - Я не знаю, чего я  хочу,  милый...  Не  сердись...  Я  должна  тебе
рассказать...
     Она не успела закончить, потому что вышел второй фокусник, испанец, и
все зрители зааплодировали ему, выражая свою симпатию сдержанным дружеским
"оле!"
     Этот вел себя иначе: слишком  ломко  поклонился  ("Я  так  смеюсь,  -
подумал Роумэн, - давно я так не смеялся,  целую  вечность,  с  того  дня,
когда Штирлиц сказал о  Прадо"),  слишком  фамильярно  подмигнул  хозяину,
слишком   резко   выбросил   в   сторону   правую   руку    и,    чересчур
ф о к у с н и ч а я,  провел  левой  рукой  по  большому  и  указательному
пальцам сплошную красную линию каким-то особенным, очень  мягким  и  ярким
мелком - получился рот.  Затем он  надел  на  безымянный  палец  куклу,  и
красный рот начал  диалог  со  смешным,  встрепанным  человечком.  Р у к а
смешила гостей, рассказывала про собравшихся какие-то истории.  Потом брат
хозяина, Доминго, вынес клетку с огромным  попугаем,  и  начался  разговор
троих, а после сам хозяин вытащил громадную голову из  папье-маше.  Теперь
разговаривали уже четыре существа - встрепанный  человечек  на  безымянном
пальце, рот, составленный из указательного и большого, попугай и голова из
папье-маше. Фокусник был недвижим, только заметно, как резко напряжена его
шея: чревовещание - трудная профессия, не меньше  шести  часов  ежедневных
репетиций, а когда же он, бедный, бегает в поисках антрепренеров?!
     - Это искусство, - сказала Криста, зааплодировав первой.
     Чревовещатель заметил это; кукла и красный рот немедленно повернулись
к ней:
     - Мы нравимся вам,  сеньора?  Спасибо,  нам  очень  приятно,  что  мы
пришлись  по  душе  такой  гвапе',  свои-то  мало  что  понимают  в  нашем
искусстве, свои  никогда  не  ценят  при  жизни  артистов,  только  чужаки
отмечают в  нас  талант,  правда?  -  обратился  встрепанный  человечек  к
попугаю.

_______________

     ' Г в а п а (исп.) - красавица, душенька.


     - Ходер' - ответил тот, - истинная правда.

_______________

     ' Х о д е р (исп.) - ругательство.


     - А ты эмигрируй! - воскликнула страшная голова из папье-маше.
     В зале притихли: такого рода шутки были не по душе Пуэрто-дель-Соль'.

_______________

     ' П у э р т о - д е л ь - С о л ь - площадь в Мадриде, где находилась
франкистская охранка.


     - Оле! - крикнул Роумэн и зааплодировал.  Все засмеялись успокоение -
кто-то  р и с к н у л  первым, слава богу, на мне никакой ответственности,
однако от  аплодисментов  люди  воздержались,  ограничились  одобрительным
"оле!", к делу не пришьешь, да и потом голос в толпе езде надо доказать, а
ж е с т  заметить значительно легче, - в каждом ресторане ночью появляются
шпики из секретной полиции, кто знает, нет ли их и сейчас?
     - Меня заставляли репетировать встречу с тобой, - сказала  Криста.  -
Ты не представляешь себе, как это было унизительно... Они спросили, правда
ли, что я люблю  тебя.  Я  ответила,  что  ты  просто  хороший  партнер  в
постели...
     - Да?
     - Ты понимаешь, отчего я именно так ответила?
     - Нет.
     - Потому что палачам никогда нельзя показывать, кого ты  любишь.  Они
обязательно этим воспользуются, будут  ж а т ь  именно на это, выкручивать
руки, сулить, доказывать, унижать...  Я знаю,  я  испытала  это  на  себе,
потому что просила за па...
     - Я знаю.
     - Я понимаю, что знаешь.  Но ты дослушай меня все-таки. Я не скрывала
своей любви к нему.  Более того, я об®ясняла им, за что я люблю...  любила
папочку...  Я пыталась рассказать им, какой он умный,  честный,  красивый,
как он добр к людям...  Понимаешь? Я рассказала им такое, что  они  смогли
использовать  в  тюрьме  -  против  папы.  Они  пугали  его,  что  я  тоже
арестована... Иначе откуда бы они узнали такое о нем?
     - Ты рассказывала об этом Гаузнеру?
     - Ему тоже.  Ты ведь теперь, наверное,  знаешь  имена  всех,  кому  я
рассказывала про папу...
     - Да.
     - Ох, как хорошо, что ты так ответил, милый...
     - А как бы я мог ответить иначе?
     - Ты мог солгать.
     Он покачал головой:
     - Ложь укорачивает жизнь.
     - Когда как.
     - Ты имеешь в виду "ложь во спасение"?
     - И это тоже.
     - Может быть. Только я всегда стараюсь говорить правду.
     - Даже когда говоришь со своими агентами?
     - Да, - он усмехнулся. - Им-то как раз  довольно  трудно  врать,  они
здесь очень высокие люди,  могут  меня  перепроверить...  А  что  касается
Гаузнера... Ты слышала три хлопка?
     - Какие?
     - Когда ты стояла на балконе?
     - Да.  Я подумала, что вы обмываете  сделку...  Гаузнер  очень  любит
обмывать договор... Обязательно открывает бутылку шампанского...
     - Больше не откроет.
     - Откроет.
     - Нет, - Роумэн покачал головой, - больше не  откроет.  Это  было  не
шампанское,  человечек.  Это  были  выстрелы  из  пистолета  с   бесшумной
насадкой, из которого Гаузнера пристрелили... Так что живи спокойно.
     - Хорошая  новость...  Жаль,  что  этого  не  сделала  я...  Но  ведь
репетировал со мной другой человек.
     - Пеле?
     - Нет.
     - Кемп?
     - Нет, другой. Я не встречала его раньше.
     - По фото узнаешь?
     - Конечно... Но ты дослушай меня. Ладно?
     - Конечно, - ответил он, чувствуя,  как  сердце  снова  заколотилось,
словно заячий хвост, и колышаще зашумело в висках.
     - Так вот, он репетировал со мною нашу встречу...  Каждый мой жест  и
слово... Торговал он при этом твоей жизнью... Он не поверил, что ты просто
хороший партнер в постели...  Они мне рассказали, что  тебя  пытали  и  ты
перестал быть мужчиной...  Я ответила, что мне как  женщине  лучше  знать,
мужчина  ты  или  нет...  Но  это  все  пустое,  милый...   Я    подписала
обязательство работать против тебя.
     - Я предполагал это.
     - А почему не спросил?
     - Потому что я знал, что ты непременно расскажешь мне об этом.
     - Я сама не знала, расскажу ли я тебе. Вот. Ну и рассказала.
     - Спасибо, человечек. Мне стало сейчас так легко и счастливо на душе,
так спокойно на сердце...
     - И от этого оно у тебя так молотит? И поэтому ты стал белым, да?
     - Сейчас это пройдет...  Минут через пять... Я побелел, когда  понял,
что ты хочешь мне сказать то, о  чем  очень  трудно  говорить,  прямо-таки
невозможно...  Но и мне  придется  сделать  это  в  Вашингтоне...  Я  тоже
подписал обязательство работать на них. Когда понял, что они действительно
убьют тебя... У них ведь не было иного выхода...
     - Значит, я не должна была тебе ничего говорить.
     - Почему?
     - Потому что ты будешь обязан сказать в  Вашингтоне  и  про  меня.  И
тогда я перестану быть твоей... женой... Если, конечно, ты продолжаешь еще
хотеть этого...  Я стану перевербованным агентом...  Ты  ведь  не  вправе,
сказав им про себя, утаить обо мне?
     ...В девять утра Роумэн отправил в Вашингтон шифротелеграмму  Макайру
с просьбой разрешить ему  текущий  отпуск  в  Штатах,  чтобы  жениться  на
родине. "Если люди Гаузнера действительно читают наш код, то пусть прочтут
и это сообщение.  Они не могут не проявить себя, если так.  Очень  хорошо.
Рядом с Кристой сидит мой помощник Джонсон, надежен,  как  булыжник.  А  я
теперь готов к встрече. Они проявят себя в течение ближайших двух дней".
     Однако ответ от Макайра пришел через пять часов: "Поздравляю от всего
сердца, можете считать себя в отпуске с сегодняшнего дня, сердечно ваш".
     Дома  Джонсон  сообщил,  что  звонков  не   было,    вообще    ничего
подозрительного; команда, наблюдавшая за улицей, тоже не обратила внимания
ни на одну машину или пешехода; все как всегда, только  один  раз  проехал
полковник Эронимо, но ведь он наш друг.
     - Он наш друг, - повторил в задумчивости Роумэн. - Мне к нему звонить
не с руки, сборы и все такое прочее, - он замолчал, включил радиоприемник,
нашел музыку и продолжил: - Возьмите какую-нибудь ерунду -  продлить  визу
больной американской старухе или что-нибудь в этом роде - и  поезжайте  на
Пуэрто-дель-Соль...  Сделав, что нужно, загляните к Эронимо, поманите  его
пальцем в коридор и там спросите: "Кто отправил вас вчера...  нет,  теперь
уже позавчера из города?" Об®ясните, что ответ должен быть честным... Нет,
так нельзя говорить испанцу - пусть  даже  и  полицейскому,  взовьется  от
обиды, потеряем...  Скажите, что ответ должен быть  исчерпывающим,  потому
что  это  позволит  Роумэну,  только  это  и  ничто  другое,    продолжать
поддерживать с ним дружеские  отношения  -  со  всеми  вытекающими  отсюда
последствиями. О результате разговора скажете мне в аэропорту, перед нашим
вылетом. И если он ответит исчерпывающе, проведете работу по тому человеку
или, возможно, людям, которые отправили его из Мадрида, когда  я  вернулся
из Мюнхена. О кэй?
     - О ка, -  ответил  Джонсон,  техасец,  он  экономил  время  даже  на
гласных, сокращая привычный "ол коррект", то  есть  "о  кэй",  до  типично
техасского, стремительно-глотающего "о ка";  "пусть  что  угодно  говорит,
только бы сделал то, что я ему поручил"; на аэродроме Джонсон сказал,  что
приказ  поступил  от  бессменного  министра  правительства  Бласа   Переса
Гонсалеса; "вот куда тянется цепь Верена; ай да молодцы, лихо работают!"



        МЮЛЛЕР                                     (Аргентина, март сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     Он  оглядел  собравшихся,  улыбнулся  им  своей  неожиданной,  доброй
улыбкой, чуть шмыгнул носом и сказал:
     - Ну, вот мы, наконец, и собрались все вместе, дорогие мои друзья.  И
я счастлив этому, неизбывно счастлив, - только старый баварский крестьянин
так радуется первым весенним ручейкам в горах, предвестникам плодородия  и
праздника будущего урожая.  Поэтому я открываю наше  совещание,  испытывая
уверенность в том, что пройдет оно  конструктивно  и  по-деловому.  Я  дам
общий обзор положения в мире, каким он видится мне, моим друзьям  и  нашим
старшим  товарищам,  и  остановлюсь  на  некоторых  аспектах  ситуации   в
Аргентине.  А  потом  свои  соображения  выскажете  вы.  Есть  возражения?
Возражений нет.  Прекрасно. Итак, по первому параграфу. Думаю, всем  ясно,
что мир вступил в эру глобального противостояния Кремля и Белого  дома.  С
той  поры,  как  Британская  империя  -  благодаря  лейбористам  -  станет
Содружеством наций,  Лондон  как  об®ект  мировой  политики  будет  играть
подчиненную роль, европейская эпоха истории человечества на какое-то время
прекратила существование, и теперь  на  арену  всемирной  схватки  выходят
новые силы - Китай в  первую  очередь,  затем  Латинская  Америка,  страны
Ближнего и Среднего Востока, то есть нефть как кровь войны.
     Сталинский ставленник Мао  Цзэдун  является,  конечно  же,  личностью
вполне устремленной, хотя и не лишенной какой-то парадоксальности.  Победа
над Японией, крах Квантуна - все это разрушило миф о величии  острова,  на
смену этому мифу пришел призыв к борьбе за окончательное  освобождение  от
"своих угнетателей".  Несмотря на  помощь,  которую  Белый  дом  оказывает
генералиссимусу Чан Кайши, я не думаю, что он удержится, ибо  у  него  нет
национальной концепции, он хочет сохранить статус-кво,  а  это  на  данном
этапе невозможно.
     В какой мере Москве  выгодна  победа  Мао  Цзэдуна?  С  точки  зрения
пропагандистской - выгодна по всем позициям.  С точки зрения экономической
- не думаю, поскольку Кремлю придется помогать, - Мюллер  смешливо  дернул
носом, - товарищам по классу, иначе они поступить не смогут, но это  будет
означать удар по русским, это затормозит все их восстановительные  работы,
а им надо восстановить территорию большую, чем Германия и Франция,  вместе
взятые.
     Какой вывод? Об этом - в конце, суммируя общий итог.
     Латинская Америка - мы  это  видим,  как  никто  другой,  потому  что
смотрим глазами новых людей,  кроме,  конечно,  тех,  -  Мюллер  улыбнулся
Людвигу Фрейде, сидевшему возле камина, - кто прожил здесь  большую  часть
жизни, - являет собой кипящий котел с крепко закупоренной крышкой. Однако,
как ее ни закручивай, результат будет один - пар  найдет  выход;  впрочем,
пар можно выпустить, но можно и довести ситуацию  до  взрыва.  Вопрос,  на
который мы должны дать ответ, очевиден: что выгодно нам, нашему  братству?
Взрыв? Или выпускание пара?
     Во-первых, престиж, завоеванный русскими во время минувшего сражения,
не мог не отразиться на здешних коммунистах. Хотели мы того или нет, хотя,
- Мюллер усмехнулся, - мы этого, конечно, не хотели,  русские  подтвердили
правоту своей идеи делом.  Все левые силы здесь потребовали прав, и власть
не могла им их не дать; мы  -  далеко,  британцы,  традиционно  сильные  в
здешних банках и на железных дорогах, были, как и янки, связаны по рукам и
ногам союзом с Кремлем: не могли же они помогать врагу?!
     Во-вторых, попытки Перона и боливийцев обуздать левых были  преподаны
американской прессой как путчи, организованные  нашей  секретной  службой.
Увы, должен вас огорчить: хотя наше влияние на лидеров путчей было  весьма
значимым, они не коллаборировали с нами в той  степени,  в  какой  нам  бы
хотелось.  Таким образом, вместо поддержки Перона и подобных ему Вашингтон
оттолкнул их ногой.  Трумэн сейчас  пытается  наладить  добрые  отношения;
поглядим; думаю, без нашей помощи ему не обойтись.
     В-третьих, если левые не будут обузданы на континенте раз и навсегда,
ситуацию  трудно  предсказать,  а  мы  с  вами  лишимся  плацдарма,  столь
необходимого для процесса нашего восстановления.
     Эрго: на нынешнем этапе наши интересы и  понятный  страх  янки  перед
возможной потерей своих позиций в Латинской Америке практически смыкаются.
     Эта ситуация не есть некий парадокс истории, это реализация того, что
предсказывал фюрер, особенно в последние месяцы битвы.
     Теперь по поводу положения в Греции и на Ближнем Востоке.
     Гражданская война в Афинах делает невозможным диалог между Москвой  и
Западом.  И  это  прекрасно.  Южнее  Греции  тоже  пахнет  порохом.   Крах
британского колониализма, явившийся прямым следствием их победы, -  а  вот
это как раз парадоксальная ситуация,  не  правда  ли:  реальное  поражение
вместо мифической победы?! - породил новое качество  не  только  арабского
народа, еврейского населения Палестины, но и Африки в  целом.  Там  грядут
события, трудно предсказуемые, однако  ясно  одно:  Англии  и  Соединенным
Штатам рискованно открыто поддерживать евреев в их  сражении  за  создание
своего  государства.  Единственной  силой,  которая  честно  заявляет    о
возможности создания такого рода общности, является Кремль.  Сталина можно
понять: в отличие от Лондона, у него есть своя  нефть  в  Баку.  Англичане
поддерживают и арабов, и  евреев,  стремясь  при  этом  сохранять  видимый
нейтралитет.  Не позволим.  Белый  дом  пока  еще  не  занял  определенной
позиции.  Подождем. Ну, а мы - благодаря искусству нашего товарища  Йо