пасибо. А вам привет от Грегори Спарка, я остановился у него дома,
- Роумэн подмигнул Грегори, кивнув на телефонный аппарат ("Будто он  этого
не знал, подслушивал же с первой минуты"). - Если что - звоните,  мы  пока
живем у них, телефон семьсот сорок  два,  восемьдесят  четыре,  шестьдесят
один...
     Положив  трубку  на  рычаг  (Спарки  купили    новый    аппарат    из
искусственного малахита, сделанный под старину;  устанавливал  сосед,  так
что  п о д с л у ш к и  не было, хотя могла  быть  в  любом  другом  месте
дома), Роумэн покачал головой, усмехнулся чему-то и спросил:
     - Ответь-ка мне, брат: сколько было войн на земле?
     - В тебе просыпается садист? Задавать вопрос, на  который  невозможно
ответить, - первое проявление садизма.
     - Ответить может только умный человек,  Грегори,  ты  умный  человек,
следовательно,  ты  можешь  ответить.    Поднапряги    память,    подвигай
извилинами...
     - Не знаю, брат, не казни...
     - А как думаешь?
     - Совершенно не представляю...
     - Хм...  Я делю людей на тех, кто раскованно фантазирует, не страшась
ошибиться, и на тех, кто торгуется, словно  боится  продешевить,  продавая
старьевщику старую мебель.  Ты стареешь, Грегори, стыдно, человек не имеет
права стареть, мы должны умирать молодыми, здоровыми...
     - Ну, хорошо, хочешь порадоваться моей ошибке - изволь: люди  воевали
тысячу тридцать два раза.
     - Так. Допустим. А сколько погибло в войнах?
     - Сейчас, дай пофантазирую... Пятьдесят два миллиона человек?
     - Даю научный ответ: человечество - за  последние  пять  с  половиной
тысяч лет - воевало четырнадцать с половиной  тысяч  раз.  Это  не  бунты,
распри, стычки, это - зафиксированные войны.  А погибло в них более трех с
половиной миллиардов человек. Ясно?


     Назавтра, оставив Кристу у Спарков, Роумэн вылетел в Вашингтон.
     Следующим утром,  когда  Грегори  уехал  на  киностудию,  а  Элизабет
возилась в саду, в холле рядом с диваном, на  котором  устроилась  Криста,
записывая в тетради длиннющие уравнения, - работа шла как никогда, она  не
могла оторваться,  испытывая  давно  забытое  звенящее  ощущение  покоя  и
расслабленного счастья, - раздался телефонный звонок (дом  Спарков  хорошо
просматривался с улицы даже  без  бинокля)  и  мучительно  знакомый  голос
произнес всего несколько фраз:
     - Как бы нам повидаться, а? Это Пепе. Помните?



        ШТИРЛИЦ                                  (Аргентина, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     - Значит так, мистер! - рассердился Шиббл. - Либо вы хотите попасть к
курандейро', либо мы будем охотиться!  Но  имейте  в  виду,  что  визит  к
курандейро стоит двадцать долларов.

_______________

     ' К у р а н д е й р о (исп.) - колдун-врачеватель.


     - Вы меня разденете, - усмехнулся Штирлиц.  Он  сидел  в  седле  чуть
откинувшись, чтобы не болела поясница, ощущая блаженную усталость в теле и
н а л и т о с т ь  в ногах; последний раз был в конюшнях у князя  фон  дер
Пролле, под Бранденбургом, в сорок третьем; вечность  прошла  с  тех  пор,
Гитлер еще был в Смоленске, Орле и под Ленинградом, Кэт была рядом и Эрвин
тоже; господи, как же быстротечно время, не успеешь оглянуться  -  святки,
там, глядишь, - и Новый год...
     - Наоборот, я вас одел.  Вы были в потрепанном, старом костюме,  а  в
моем тропикано вы вполне импозантны, настоящий антрополог из Глазго.
     - Почему антрополог? Да еще из Глазго?
     - Ну, не знаю...  Из Лондона... Но совершеннейший англосакс. Нет, про
дополнительный гонорар в сумме двадцати долларов я говорю с  полной  мерой
серьезности.  Чтобы попасть к хорошему курандейро, нам надо  спуститься  в
район Гуарани, пройти через Форресталь Мисионера,  в  районе  Бара  Пепири
есть хорошие курандейро из Бразилии; там нет границы, люди  ходят  друг  к
другу так, как из Аргентины в Парагвай в нашей богом покинутой Игуасу  или
через Пуэнтэ Пирай возле немецкого Монте-Карло...
     - Почему немецкого?
     - Потому что в поселках Монте-Карло и Эльдорадо живут одни немцы, они
там  спрятались  от  нас,  победителей...  Хорошо  живут,  черти,    умеют
работать...
     - Год назад этого самого Монте-Карло не было?
     - Нет, почему же...  Была маленькая деревушка,  правда  с  прекрасным
летным полем, немцы здесь всегда имели самолеты; шпионы - чего  ж  тут  не
понять... Очень состоятельные люди; если говорят "да", то это "да", вполне
надежны... Как десять немцев поселились здесь - до войны еще, в тридцатых,
так  сразу  же  поставили  радиоклуб,  передатчик,  ох-хо-хо,  Луну  можно
слышать, не то что Берлин, ну и, конечно,  аэродром  с  самолетами,  хайль
Гитлер, и все тут!
     - Я не  очень-то  ориентируюсь  на  местности...  Покажите  по  карте
маршрут,  который  вы  наметили,  во-первых,  и  как  нам  придется    его
скорректировать, если пойдем к курандейро, во-вторых.
     - Значит, привал?
     - Мы же еще только три часа в пути, а вы сулили шесть...
     - Да? - рыжеволосый, кряжистый Шиббл почесал переносье расплющенным в
ногте указательным пальцем. - Странно.  Впрочем, у  меня  дырявая  память.
Если не хотите  со  мной  ссориться,  не  уличайте  меня  во  лжи,  -  это
получается чисто случайно, в принципе я не лжец.  Как все  люди  с  плохой
памятью, я несколько неуемно фантазирую.
     Он остановил коня, бросив поводья, достал из подсумка карту  и  начал
выкладывать ее по квадратам. "Сразу видно  военного  человека,  -  подумал
Штирлиц. - Но почему меня потянуло к курандейро? Прихоть? Вспомнил  книги,
которые читал в юности? Или ту  папку,  что  удалось  посмотреть  краешком
глаза, когда заинтересовался высшей тайной рейха -  "оккультной  тематикой
рейхсфюрера СС Гиммлера"? Нет, - понял он, - я не поэтому спросил Шиббла о
курандейро; видимо, в самолете, когда  Ригельт  забрал  паспорт,  документ
свободы, последнюю мою надежду, и я мечтал только о  том,  чтобы  воткнуть
ему вилку в шею, именно вилку, ненависть - слепое чувство, что ни  говори,
я понял, что он легко выбьет вилку из моей руки, здоровый бугай, а  я  еле
стою на ногах из-за постоянных приступов боли в пояснице; вот я  и  решил,
что сначала надо по-настоящему встать на ноги, а потом  сводить  счеты  со
всеми этими ригельтами.  Пока я не готов к тому, чтобы ударить так, как  я
ударил  у  себя  в  Бабельсберге  Холтоффа,   когда    он    начал    меня
провоцировать...  Всего полтора года назад это  было,  а  кажется,  прошла
вечность...  Да, именно желание по-настоящему встать на ноги тянет меня  к
курандейро; в Асунсьоне, а особенно в Буэнос-Айресе мне надо прочно стоять
на ногах и ощущать силу рук...  Неужели ты  по-настоящему  веришь  в  этих
курандейро? - спросил он себя. - Это же побасенки.  Но  ведь  человек  жив
надеждой, - возразил он себе, - когда кончается надежда, - а это  качество
сохраняется в нас с детства, чем больше в нас надежды, тем  мы  моложе,  -
становится меньше шансов на успех.  Если больной надеется - доктору  легче
его врачевать.  Если больной  пребывает  в  апатии  -  все  усилия  лекаря
обречены на неудачу: во всем и везде сокрыты две стороны одной  и  той  же
медали, никуда от этого не денешься..."
     - Вот, смотрите, - Шиббл, наконец, управился с картой. - Так бы мы  с
вами завтра днем были на месте охоты, в районе Сан Педро.  Около городишка
Пуэнто Альто мы ушли бы в дельту реки Алегриа, там великолепная  охота  на
ягуаров, встречаются и муравьеды, очень славные мишки с целебным мясом, да
и проводники  надежны...  Оттуда,  отохотившись,  мы  бы  через  Гамадо  и
районный  центр  Сан  Педро  -  чертовски  интересен,  живут    украинские
эмигранты, собирают лекарственный чай матэ - двинулись бы на  Монте-Карло,
семьдесят миль, два дня хода...  А там - на ваше усмотрение: или  обратно,
или вдоль по Паране к Асунсьону...
     - Сколько туда миль?
     - Около двухсот, я думаю...  Но там  охота  -  так  себе...  Рыбалка,
правда, хорошая, какие-то особые рыбины, их тут называют "дора"...  А  еще
есть "субуби", тоже, скажу я вам, об®едение...
     - А вдоль по Паране нет курандейро?
     - Есть, но не те...  Настоящие, которые говорят на  своем  языке  или
лопочут по-португальски,  живут  только  на  границе  с  Бразилией.  Наши,
здешние индейцы здорово окатоличились...  Кроме, понятно, диких аче...  Не
до колдунов им, я же говорю, их отстреливают  на  кожаные  сумочки,  очень
элегантно: "У меня сумочка из молодой индианочки".
     - Бросьте вы к черту, Шиббл, не надо так шутить...
     - Да я не шучу... Увижу в чащобе сельвы аче - грохну, освежую, продам
вам свежую индейскую кожу, возьму недорого, полета всего лишь...
     - Шиббл, зачем вы хотите казаться хуже, чем есть?
     - Откуда вы знаете, какой я есть? -  тот  пожал  плечами  и  полез  в
подсумок за бутылкой; пил он из горлышка,  помногу,  отвратительно  рыгал,
каждый раз произнося при этом невнятное "пардон". - Если б вы знали, каков
я на самом деле, вы бы вряд ли пошли со мной в сельву, мистер.
     Штирлиц улыбнулся:
     - Ну, в таком случае, если бы вы все  знали  про  меня,  тоже  бы  не
порадовались.
     - А может, я знаю?
     - Хм, такого ответа я, честно говоря, не ждал.
     - Так что, действительно хотите к курандейро?
     - Да.
     - Погадать?
     - Нет, я в это не очень-то верю.
     - Зря. Но про двадцать баков я вполне серьезно.
     - А что вы так торгуетесь? Вы же знаете,  что  деньги  у  меня  есть,
здесь сельва, никто следов не найдет, шлепнете - и дело с концом.
     - Вы мне сразу показались симпатичным,  -  заметил  Шиббл.  -  Хорошо
думаете, с перспективой.
     "Сейчас самое время  с п р а ш и в а т ь, - подумал  Штирлиц.  -  Его
можно оттолкнуть вопросами  к  той  стене,  опершись  о  которую  придется
отвечать правду.  Меру приближения  к  ней  я  почувствую,  при  известных
коррективах даже версия правды оказывается настоящей  правдой;  во  всяком
случае, мне надо понять, как себя вести, парень далеко не  простой;  когда
идешь по нехоженой тропе в сельве,  необходимо  знать  о  проводнике  чуть
больше того, что знаю я, а я знаю лишь то, что его зовут Шибблом".
     - Откуда вы родом? - спросил Штирлиц атакующе, таким  тоном,  который
предполагал однозначный ответ.
     - А какое ваше дело? - Шиббл снова  достал  бутылку  из  подсумка.  -
Ваше-то дело какое?
     "Он англичанин, - подумал Штирлиц.  -  Слава  богу,  хоть  в  этом  я
убедился.  Немец поддался бы моему тону,  назвал  свой  родной  город  или
деревню; хотя - зависит от интеллекта.  Бедный шофер  Ганс,  которого  так
любил Мюллер и так щедро отдал мне, чтобы парень следил  за  мной,  и  так
спокойно приказал выпустить в него обойму из "парабеллума",  на  вопрос  о
том, где живет, начал описывать мельницу своего  отца  на  развилке  дорог
возле Бранденбурга.  Очень,  кстати,  поэтично  описывал:  и  белые  балки
каркаса, на которых держался дом, и герань на подоконниках,  помнил  даже,
на каком окне какого цвета, - ни в ком нет такой доверчивой поэтики, как в
крестьянах, оторванных от  земли.  Парадоксально,  но  именно  они  хранят
исступленную верность человеку, который оторвал их от деревенского дома  и
привел в каменный  п о р я д о к  города;  действительно,  этот  Ганс  был
предан Мюллеру  всецело,  без  какого-то  внутреннего  резерва,  присущего
осторожному - в привязанностях - горожанину".
     - Вы женаты?
     - Опять-таки не ваше дело.
     "Вот что  значит  островное  воспитание,  -  подумал  Штирлиц.  -  Он
отвечает  только  на  такие  вопросы,  которые  ему интересны или в чем-то
выгодны; все остальное - его собственность, табу для посторонних".
     - Разговорчивый вы парень, - заметил Штирлиц.
     - А чего болтать-то? Каждый ответ - оружие,  которое  можно  обратить
против ответившего. Вы-то сами женаты?
     - Гражданским браком.
     - А где родились?
     - В Берне.
     - В Германии, значит?
     - Да разве Берн в  Германии?  Всегда  был  в  Бельгии,  -  усмехнулся
Штирлиц.
     - Нет, и не в  Бельгии,  я  знаю  французский,  у  вас  нет  акцента,
французы поют, когда говорят по-английски. Кто вы по профессии?
     - Филолог.
     - Значит, преподаватель?
     - Филолог может быть и писателем, и журналистом, и переводчиком...
     - Ну, а вы кто?
     - Я же сказал - филолог.  Вас интересует не образование, а профессия?
Извольте - занимаюсь бизнесом, телефон, телеграф, средства связи.
     - ИТТ? - неожиданно для Штирлица спросил Шиббл.
     Подумав мгновение, Штирлиц, тем не менее, ответил:
     - Именно.
     -  Ваши  ребята  здесь   лихо    работают.    Их    должны    вот-вот
национализировать.  Перон  -  крутой  парень,  а  все  равно  роют   землю
копытами... Даже Игуасу связали с Европой, я раз в два месяца звоню домой,
в Лондон... Я родился в Лондоне, там у меня мама...
     - Я ценю ваше доверие, -  сказал  Штирлиц.  -  И  обещаю  никогда  не
оборачивать этот ответ против вас, как вы того боялись.
     - Я боялся? - Шиббл обернулся, и по его  скуластому,  небритому  лицу
пробежала какая-то странная улыбка. - Я боялся только  одного  человека  в
жизни - отца. С тех пор, как он умер, я никого не боюсь. К сожалению.
     - Почему "к сожалению"?
     - Потому что человек не вправе жить без страха, мистер.  Страх -  это
путь к дисциплине, а она, в свою очередь, гарантирует людей от  всемирного
хаоса. Я поддерживал сэра Освальда Мосли, к вашему сведению. Надеялся, что
он наведет порядок на острове.  Очень надеялся. Но или  англичане  его  не
приняли, или, может, он не смог донести до них  свою  идею  вразумительно.
Вот я и уехал сюда из нашего  бардака  и  рад  этому  безмерно.  Людьми  я
брезгую, а сельвы побаиваюсь, поэтому, наверное, и не спился: пьяные здесь
погибают, тут можно жить только трезвому; смерть в сельве - очень страшная
штука, мистер, воочию понимаешь, что такое  безысходность...  Знаете,  что
это такое?
     - Догадываюсь,  -  ответил  Штирлиц;  тропа  шла  сквозь  бескрайнюю,
влажно-знойную, затаенную сельву; тишина подчеркивалась истошными  криками
попугаев в чащобе и смешливым пением кенарей.
     -  Нет,  догадываться  об  этом  нельзя.  Вы  же  не  Мэй,    который
фантазировал про индейцев, вы нормальный...  Я чуть было не  погиб  здесь,
заблудился, семь дней шел по реке, а уперся в пересохший ключ... Вот тогда
я понял, что это такое - безнадежность.  Я  кричал  все  время,  плакал  и
кричал... Унизительно это, да еще с моей-то мордой...
     - А как выбрались?
     - Индейца встретил...  Он вывел меня...  Вы  думаете,  я  сейчас  пью
виски? Это чай, мистер, можете попробовать, если не верите...
     - Я верю.
     - Мы сегодня заночуем у этого индейца, его зовут Джонни...  Это я дал
ему такое имя, оно ему нравится, вообще-то  он...  Квыбырахи.  Это  значит
"человек, в котором есть нечто от птицы". Красивое имя, да?
     - Очень.
     - Его жену зовут Канксерихи... Красивая... Вообще-то она своих хорошо
врачует и предсказывает хорошо,  про  дождь  или  там  грозу  за  два  дня
предупреждает...  Это  уникальные  индейцы...  Они  помесь    гуарани    с
аче-гуаяки, которых отстреливают...  Они перебрались сюда из Парагвая, там
их  отлавливают  сетями  и  продают  в  дома  белых,  здесь  этого    нет,
поспокойнее... Может, ее попросить заняться вами? Тридцать баков на стол -
уговорю...
     - Ей-то хоть десять дадите?
     - С ума сошли.  Они не знают, что делать с этими бумажками...  Подарю
пару пуговиц, очень ценят  пуговицы  с  униформы,  гильзу  дам.  С  каждым
человеком надо жить по его закону, а не по твоему.
     - За что вас судили, Шиббл?
     Тот резко обернулся:
     - А вам какое дело?
     "Оп, птичка, - подумал Штирлиц, - вот  я  тебя  и  прихлопнул;  когда
слышишь, что "с человеком надо жить  по  его  закону",  считай,  что  тебе
открылась правда;  воистину,  не  поступок  нас  выдает  и  не  взгляд,  а
с л о в о..."
     - Ровным счетом никакого, - усмехнулся Штирлиц. - Просто интересуюсь.
     - Почему вы решили, что я был под судом?
     - Я знаю об этом.
     Шиббл  остановил  коня,  медленно  оглянулся,  ловко  бросил  в   рот
маленькую трубку-носогрейку:
     - Шпик?
     - Вы меня не интересуете  как  личность,  Шиббл.  Меня  волнуют  ваши
деловые качества.  Мне  очень  не  хочется  повторять  ваш  эксперимент  с
безнадежным плутанием в сельве - всего лишь...  Далеко еще до "человека, в
котором есть нечто от духа птицы"? Я был бы чрезвычайно  признателен  вам,
уговори вы его подругу... Вы сказали, ее зовут Канксерихи?
     - Шпик, - убежденно повторил  Шиббл.  -  Такое  имя  может  запомнить
только шпик.
     Штирлиц показал глазами на тоненькую струйку дыма,  поднимавшуюся  из
чащи:
     - Пожар?
     - Здесь влажно, пожары редки...  Это поселок, - Шиббл повернул  коня,
резко  отодвинув  рукой  листву  пальмы;  звук  получился  такой,   словно
перетаскивали  тонкое  кровельное  железо.  За  этой  кряжистой   пальмой,
невидная  с  тропы,  шла  едва  приметная  дорожка,  прорубленная    между
кустарниками; по ней они вскоре добрались до индейского становища - десяти
хижин  под  конусообразными  соломенными  крышами  на  берегу  ручья;   на
вытоптанной площадке, вокруг которой стояли хижины,  горел  костер,  пахло
жареным мясом и паленой шерстью.


     ...Вождь Квыбырахи, названный Шибблом  привычным  "Джонни",  оказался
высоким, очень сильным мужчиной в широкой набедренной повязке и  в  некоем
подобии шапки из птичьих перьев; на щеках  были  вытатуированы  продольные
стрелы,  а  на  лбу  -  таинственный  символ  разума:  голова  индейца   с
зажмуренными глазами на фоне восходящего солнца.
     Он поздоровался с Шибблом достойно,  неторопливо,  оценивающе,  потом
кивнул, и крепкие юноши племени бросились к коням путников, чтобы распрячь
их, сразу же угадав еле приметный жест вождя.
     - Это мой друг, - Шиббл кивнул на Штирлица. - Богатый охотник.
     Квыбырахи  ограничился  сдержанным  полупоклоном,  руки  Штирлицу  не
протянул, повернулся и неторопливо,  ощущая  свое  величие,  направился  в
хижину из пожелтевших листьев лиан.
     Шиббл подтолкнул Штирлица вперед, усмехнулся:
     - Только говорите медленно, он слаб в испанском...  Подбирайте  слова
попроще.  И сразу же об®ясните, что вам  не  нужен  его  проводник,  ищете
целителя, прокомплиментируйте его жене, скажите, что все  белые  знают  ее
имя и восторгаются ее волшебством.
     Выслушав Штирлица, Квыбырахи поинтересовался:
     - Вы верите в то, что говорят о ней белые люди?
     - Верю.
     -  Но  ведь  то,  что  умеют  делать  белые  врачи,  Канксерихи    не
практикует...  Она лечит по-своему... Каждая медицина  хороша  для  своего
народа...
     - Я верю Канксерихи...
     - Хорошо, она займется вами.
     Женщина, видимо, была рядом с хижиной, потому что появилась сразу же,
без  тени  смущения  или  испуга  улыбнулась  гостям,  заметила  некоторое
удивление в глазах Штирлица и сказала что-то на своем языке.
     - Она не умеет об®ясняться так, как белые, - пояснил вождь. - Я стану
переводить ее слова на ваш язык.  Она говорит, что вы, - он  посмотрел  на
Штирлица, - никогда еще не видели такой большой  и  сильной  женщины.  Это
правда?
     Действительно, Канксерихи была очень толстой,  живот  был  прямо-таки
громадным, и поэтому обнаженная грудь казалась детской, недоразвитой.
     - Я редко встречал таких красивых женщин, - ответил Штирлиц.
     Лицо Канксерихи  было  и  впрямь  красивым,  нежно-шоколадного  тона;
красота ее при этом таила в себе  не  вызов  (Штирлиц  отчего-то  вспомнил
подругу Роумэна; воистину, вызывающе красива), а, наоборот, умиротворяющее
спокойствие.
     Вождь  снова  кивнул,  перевел  слова  Штирлица  женщине,  та    чуть
улыбнулась и произнесла несколько фраз; говорила она нараспев,  словно  бы
растягивая удовольствие.
     - Канксерихи говорит, что вы правы.  Она дейс