твительно очень красива.
Что вы  от  нее  хотите?  Предсказания  по  поводу  вашего  здоровья?  Или
врачевания?
     - И того, и другого.
     - Что? - не понял Квыбырахи. - Какого "другого"?
     - Он хочет  и  предсказания,  и  лечения,  -  помог  Шиббл,  повторив
Штирлицу: - Говорите ясными фразами, я же предупреждал.
     Женщина пошла  в  угол  дома,  вернулась  оттуда  с  большим  мешком,
развернула его посреди комнаты и  начала  раскладывать  содержимое  вокруг
себя, словно девочка, готовящаяся к игре  "во  взрослых":  веера,  высокую
шапку из перьев,  амулеты,  острые  деревянные  палочки,  кости,  ракушки,
опахала разной величины и цвета, баночки с  сушеными  травами  и  длинные,
причудливой  формы  коренья;  присмотревшись,  Штирлиц  заметил,  что  все
коренья напоминают людей, замерших в той или иной позе.
     Женщина надела на себя высокую шапку из перьев, взяла большое опахало
и вышла на улицу.  Штирлиц слышал, как она приказала что-то  своим  низким
поющим голосом, - сразу же раздался топот босых ног,  -  потом  произнесла
несколько одинаковых, словно заклинание, фраз, и настала тишина.
     - Сейчас ей  принесут  снадобье,  -  пояснил  вождь.  -  Это  сделает
ребенок, потому что он чист.  Без снадобья она не сможет делать свое дело,
а вы - излечиться...  Чем вы отблагодарите ее? Она после своего  дела  два
дня лежит без движения, очень устает...
     -  Вот,  пожалуйста,  -  сказал  Шиббл,  достав  из  кармана  огрызок
карандаша, три пуговицы, гильзу и красивую пудреницу.
     - О, как красиво, - заметил Квыбырахи, взяв пудреницу. - Что это?
     - Магический сосуд для окрашивания лица, - ответил Шиббл.
     - А зачем окрашивать  лицо?  -  поинтересовался  Квыбырахи.  -  Перед
церемонией обращения к душам отцов с просьбой о ниспослании хорошей охоты?
     - Можно, - легко  согласился  Шиббл.  -  Но  лучше,  когда  эту  мазь
используют перед днем любви.
     - Ага, - кивнул вождь, - я понял, - и он положил  пудреницу  рядом  с
собой. - Я недавно взял двух молоденьких жен, попробую окрасить их лица из
вашего магического подарка.  Благодарю...  Теперь  скажите-ка  мне,  -  он
посмотрел на Штирлица, - вы понимаете смысл наших слов, которые необходимо
знать  перед  тем,  как  женщина  займется  вами?  Например,  смысл  слова
"пейотль"?
     - Нет, не знаю.
     - Он, - вождь кивнул на Шиббла, - знает, пусть об®яснит, ему проще.
     - На языке науталь, - сказал англичанин, - так  обозначают  кактус...
Самый маленький, паршивый, а не  такой,  что  растет  здесь,  в  сельве...
Вообще-то странно, - Шиббл усмехнулся, - я расспрашивал наших  дурачков  с
сачками, которые бабочек ловят, так они говорят, что словечко,  нездешнее,
пришло из Мексики...  Из  пейотля  варят  зелье...  Они  его  пьют,  когда
начинают танцевать - по-своему,  с  криками,  плачем,  угрозами,  мольбой,
копьями машут...  Очень впечатляет. От него дуреешь, в нем сила  какая-то,
правда...  Выпьешь  полстакана  и  чувствуешь,  будто  вот-вот   взлетишь.
Говорят, что в этом самом... как его...
     - Пейотль...
     - Память у вас ничего себе...  Точно - шпик... Да, так  вот,  в  этом
самом пейотле есть какие-то  особые  наркотики  и  витамины,  нам,  белым,
толком неизвестные, вот и хочется вознестись к дедушке...
     - Это вы о боге?
     - О ком же еще? В Мексике, говорят, даже религия родилась из-за этого
самого...
     - Пейотля.
     - Ну, да, верно... Называется "чост данс релиджен", ничего, а?
     - Часто пробовали пейотль?
     - Один раз. Больше не буду.
     - Почему?
     - А после него мир маленьким кажется, жить скучно...
     Квыбырахи едва заметно улыбнулся и продолжил:
     - Вы знаете, что такое  м а н и т о?
     - Нет.
     - Это нужно знать.  Он, - Квыбырахи кивнул на  Шиббла,  -  так  и  не
понял, что это означает...  Наверное, он думал о другом и не слушал, что я
ему рассказал... Не поняв  м а н и т о, нельзя надеяться на исцеление. Это
незримая сила, которой подчинена  жизнь  каждого  человека.  У  тебя  свой
м а н и т о,  у него - другой, а у меня - третий.  Сколько на свете людей,
столько и  м а н и т о...
     - А - бог? - спросил Шиббл. - Бог один. И для всех.
     - Так говорят отцы-иезуиты.  Поэтому мы и прячемся от них в сельве, -
ответил вождь. - Один не  может  принадлежать  всем.  Он  не  может  иметь
столько глаз, чтобы увидеть каждого на земле, как же он может  помочь  им?
М а н и т о  может, потому что опекает каждого, у тебя - твой,  у  него  -
свой, а у меня - мой...  Ну, а про скальп вы, белые, знаете, - улыбка  его
на этот раз была жесткой. - Вам кажется, что это срезанная кожа  с  черепа
врага...  Когда вы заставляли нас воевать,  мы  это  делали...  Но  вы  не
знаете, отчего мы срезали скальп: ведь значительно легче отрезать голову и
принести мне, вождю, чтобы доказать свою верность  делу  нашей  свободы...
Волосы человека хранят его  высшую  силу,  вот  почему  нужен  скальп.  По
волосам человека можно понять его судьбу, Канксерихи умеет это... Если она
получит прядь ваших волос, особенно с макушки,  она  может  помогать  вам,
даже когда вы вернетесь в царство вечно спешащих белых.
     "Уж не сон ли все это? - подумал  Штирлиц.  -  Середина  века,  атом,
полеты через океан, а здесь, рядом  с  аэродромом,  тридцать  всего  миль,
живет индеец, настоящий, не опереточный, и тишина  окрест,  спокойствие  и
надежность,  и  неторопливый  разговор,  таинство  бытия,  у  сокрытое   в
волосах..."
     Канксерихи вошла  с  двумя  плошками,  наполненными  серо-зеленоватой
жидкостью, вытянула руки и, глядя на Штирлица, что-то негромко пропела.
     - Она предлагает вам выбрать напиток, - пояснил вождь. - Чтобы вы  не
боялись, белые очень недоверчивы... один выпьет она, другой - вы, на  ваше
усмотрение...
     Штирлиц взял с левой ладони женщины ч а л н ы г а р б е н' и медленно
осушил плошку.

_______________

     ' Ч а л н ы г а р б е н (индейск.) - ритуальный напиток из трав.


     Женщина сразу же выпила содержимое своей чаши и опустилась на колени,
не сводя круглых, пронзительно-черных глаз с лица Штирлица.  Взяв  большой
веер, она обмахнула им несколько раз пол вокруг  себя,  потом  положила  в
кожаный стаканчик несколько маленьких диковинного цвета и  формы  ракушек,
две косточки неведомого животного (кости были очень старые, желтоватые, от
частого употребления отполированные), гортанно -  совсем  другим,  резким,
очень высоким голосом - воскликнула что-то и бросила кости и ракушки прямо
перед собой.
     Начав раскачиваться над ними, - тело ее сделалось  гибким,  живот  не
мешал плавным, но при этом стремительным движениям -  она  быстро  шептала
что-то, одно ей понятное, и Штирлиц заметил,  как  на  лбу  у  нее  начали
выступать крупные капли  пота;  он  даже  чувствовал"  как  они  солоны  и
невесомы, удивлялся  тому,  что  никогда  раньше  не  замечал,  как  много
перламутрового, какого-то таинственного,  глубинного  высверка  сокрыто  в
них, и вдруг  ощутил,  что  тело  его  сделалось  очень  легким:  толкнись
кончиками пальцев в земляной,  влажно-теплый  пол  хижины  -  и  сразу  же
поднимешься над землей.
     Женщина отбросила свое тело назад, чуть не коснувшись затылком пяток,
взяла другое опахало, поменьше, легко,  по-девичьи  вскочила,  обмела  пол
вокруг Штирлица, вернулась на свое место  и  снова  начала  раскачиваться,
словно набирая силы для того, чтобы  откинуться,  а  потом  так  же  резко
переломиться в  стремительном  поклоне,  и  начала  выкрикивать  визгливым
голосом короткие, словно приказы, гортанные слова.
     Внезапно замерла; пот теперь катился по ее липу, словно капли  дождя;
потом прокричала несколько фраз, которые показались Штирлицу  бранными,  и
снова начала раскачиваться из стороны в сторону.
     - Она сказала, - перевел вождь, - что в  белом  нет  злого  духа.  По
счастью, дурные силы не смогли войти в него.  Поэтому его можно  вылечить,
хотя он болен после того, как в него попало семь стрел врагов...
     "Из меня вытащили семь пуль", - как-то отстраненно  подумал  Штирлиц;
мысли тоже сделались  л е г к и м и,  существуя как бы отдельно от тела.
     Женщина выбросила кости и ракушки еще раз,  поклонилась  им  -  очень
быстро, рьяно даже - раз пятнадцать; пот капал на ракушки,  разбиваясь  на
крошечные  капельки,  Штирлиц  видел  это  отчетливо,    несколько    даже
замедленно, в очень яркой, совершенно четкой цветовой гамме.
     Она снова быстро заговорила, продолжая кланяться ракушкам:
     - У белого человека болит нога, потому что одна из стрел  его  врагов
задела главный ствол тела, но это сейчас пройдет, пусть только белый ляжет
на живот, а руки забросит за голову.
     Штирлиц быстро лег, удивившись тому,  что  обычной  боли  при  резком
движении не было сейчас. "Это из-за зелья", - решил он, словно бы думая  о
другом человеке, лежавшем на земляном полу, влажном, таившем в себе  такие
же влажные пряные запахи, особенно ощутимы были мята и шалфей.
     Он почувствовал, как женщина задрала его легкий френч  из  тропикаля,
прижалась к его спине - именно к тому месту, где пронзало болью,  -  своим
мокрым от пота лицом, и вдруг он ощутил рвущий, быстрый и глубокий укол; в
голове зазвенело, казалось, что череп медленно  раскалывается,  разлетаясь
по хижине желто-красными  о с к л и з л ы м и  кусками.
     На какое-то мгновение он, видимо, потерял сознание, потому что, когда
снова открыл глаза, женщина уже стояла на коленях рядом с ним; в  зубах  у
нее была зажата острая  деревянная  палочка,  такая  же,  но  еще  короче,
валялась рядом - со следами крови. "Она меня ею колола", -  сонно  подумал
Штирлиц.  Ему мучительно хотелось спать, потому что той  постоянной  боли,
которая мучила его последние полтора года, не было более в спине. "А вдруг
у меня отнялись ноги? - подумал он. - Она же говорила  про  главный  ствол
тела,  а  это  позвоночник;  она  колола  меня  этой  деревянной  иглой  в
позвоночник.  Зачем я придумал поход к курандейро? С болью можно жить, все
люди несут в себе боль, одни меньше, другие больше, а вот если я не  смогу
ходить, тогда надо пускать пулю в лоб".  Он испуганно  пошевелил  пальцами
ног - слушались. Тогда он, замерев от страха, приказал себе поднять ноги -
поднялись.
     Канксерихи приблизила к его голове свое мокрое  лицо.  "Какие  у  нее
громадные глаза, и совсем нет зрачков, она  же  ничего  не  видит:  словно
сомнамбула".  Женщина нащупала его левое ухо, потянула к  себе  голову,  и
снова острая  боль  в  мочке  пронзила  голову,  но  так  было  одно  лишь
мгновение, потом он ощутил, как от головы - вниз, по позвоночнику -  стало
растекаться волнообразное тепло.
     Видимо, иголка осталась в мочке, потому  что  женщина  стала  кричать
что-то требовательное, не отрывая взгляда от лица Штирлица.
     - Она говорит, - услышал он далекий голос вождя, - что сейчас то зло,
которое принесли в его тело стрелы врагов,  будет  выходить  и  он  начнет
ощущать в себе силу, которая из него ушла с кровью...  Силы вернутся в его
тело, потому что она открыла им путь через  мочку  уха,  ту  самую  точку,
которая управляет его  мужской  силой  охотника.  Только  не  засыпай,  не
закрывай глаза, ты должен  чувствовать  тепло!  Скажи  ей,  ты  чувствуешь
тепло? Ты чувствуешь?! Тогда повтори - "ва-азза-йыр"!
     - Вазаыр, - повторил Штирлиц машинально, - чувствую.
     - Ты плохо сказал. Повтори: "ва-азза-йыр"!
     - Ва-азза-йыр!
     - Громче! Говори громче!
     - Ва-азза-йыр!
     - Вот теперь хорошо...  Она спрашивает, ты ощущаешь тепло?  Или  тебе
только кажется?
     - Нет... Я чувствую тепло... Только оно идет по левой части тела, а у
меня ведь болит и справа...
     Вождь перевел, Канксерихи что-то грубо закричала.  Штирлицу казалось,
что она кричит на него, словно он ее обидел.  Потом она прижалась  мокрыми
губами к шее, где-то около правого уха, ему показалось, что она высасывает
из него кровь, испугался. Женщина снова откинулась и начала выплевывать на
пол кусочки дерева, маленького кузнечика (какие странные,  перепончатые  у
него крылья), лапку какого-то маленького  зверька,  и  последнее,  что  он
увидел, был кусок металла, по форме напоминавший автоматную пулю.
     Потом он ничего не видел, потому что тепло пошло в голову и  по  всей
правой половине тела, но  он  услыхал  тихие  слова  вождя,  обращенные  к
Шибблу:
     - Сейчас он начнет говорить...
     "Ах, зачем я не написал кому-нибудь заранее, что нельзя верить ничему
тому, что я скажу, - подумал Штирлиц.  -  Все,  что  я  сейчас  им  скажу,
вызвано наркотиком, это неправда, пусть они слушают  меня  лицом  к  лицу,
наедине, ах, ну почему я не предупредил об этом моих друзей? А где они,  -
услыхал он в себе какой-то другой голос, - где твои друзья?"
     Больше он ничего не видел и не слышал, он только чувствовал тепло  во
всем теле - забытое ощущение,  он  не  испытывал  этого  ощущения  с  того
майского дня  сорок  пятого,  когда  солдатик  полоснул  по  его  телу  из
автомата, вдавив приклад в свой впалый,  совсем  еще  мальчишеский  живот.
"Ему лет семнадцать", - это было последнее, что  успел  подумать  Штирлиц,
прежде чем провалился в пульсирующее забытье...



        ДЖЕК ЭР              (Германия, Вашингтон, сорок четвертый - сорок шестой)
__________________________________________________________________________

     Он  записался  добровольцем  в  декабре  сорок  второго,  хотя    ему
только-только исполнилось девятнадцать; комиссию прошел достаточно легко -
хорошо сложен, спортивно  подготовлен,  знаком  с  кино  и  литературой  в
пределах колледжа.
     В авиацию, однако, не взяли - слишком высок ростом (метр девяносто, в
баскетбольной команде "Дайблс",  выступавшей  за  школу,  всегда  играл  в
обороне, был очень  надежен  у  кольца),  приписали  к  инфантерии;  после
высадки в Нормандии перевели в мотобригаду, потому что  великолепно  водил
машину  (отец  владел  бензоколонкой),  дали  "Виллис",   набилось    семь
автоматчиков, ездили, свесив ноги, следом за "Джипом" полковника Робинса -
вроде бы взвод охраны, как-никак командир бригады.
     Вместе с Робинсом (человек неуемной  отваги)  -  с  ходу,  следом  за
танками - ворвались в концентрационный лагерь; прорыв  был  неожиданным  и
глубоким, охрана СС не успела сжечь трупы; на аппельплаце  лежали  штабеля
скелетов с громадными коленями, - это прежде всего бросилось в глаза и еще
непропорционально  длинные  руки,  тонкие,  как  плети,  и    несоразмерно
туловищам длинные.
     Джека Эра стошнило; дали нашатырь - пришел  в  себя.  Несколько  дней
после этого не мог спать - мучили кошмары, во сне кричал, жалобно  плакал;
зачастил к капеллану, тот подолгу говорил с парнем, утешал его,  как  мог,
об®яснял ужас нацизма.
     Поэтому, когда напоролись на немецкий арьергард, Джек Эр вместо того,
чтобы бросить "Виллис" и свалиться кубарем в кювет (всегда возили с  собой
рацию, связались бы с летчиками, через полчаса из фашистов было бы месиво,
самолеты крепко поддерживали  з е м л ю), закричал что-то, бросил ветровое
стекло на капот (оно,  дзенькнув,  пошло  белой  метелью,  посыпалось)  и,
достав из-под ноги автомат, схватил его левой рукой, нажал на  гашетку,  а
правой держал руль, выжимая газ до предела: несся  прямо  на  ч е р н ы х,
засевших по обеим сторонам шоссе.
     Он выжимал из мотора всю  его  мощь,  он  хотел  давить  этих  гадов,
сбивать  их,  ощущая  тупые  удары  о  человеческие  тела,  нет,  это   не
человеческие тела, разве люди могут  творить  таксе,  что  они  творили  с
несчастными в том лагере, это звери, которых надо уничтожать,  как  чумных
крыс...
     Он не сразу понял,  что  ранен,  он  кричал  что-то,  оскалившись,  и
стрелял, пока были патроны в обойме, потом бросил легонькую машину в кювет
- проходимость отличная, где угодно пролезет, - и погнался за ч е р н ы м,
который поднялся на ноги, потому что "Виллис"  несся  прямо  на  него;  он
догнал его, ударил сзади бампером, услышал хруст или ему  показалось,  что
он услышал этот сладостный, ожидаемый им звук; развернул машину и погнался
за вторым, но тут его что-то толкнуло в плечо, а  потом  рвуще  укусило  в
шею, и он, ткнувшись враз закровавившимся лицом в руль мчавшегося по полю
"Виллиса", перестал что-либо чувствовать и воспринимать.
     Пришел в себя он только через неделю, когда  ч е р н ы й,  похожий на
того, за кем он гнался по полю, сбросил его с койки: именно в  эти  недели
начался немецкий прорыв в Арденнах, немцы захватили госпиталь;  всех,  кто
мог ходить, угнали в лагерь;  тяжело  раненных  стащили  в  одну  комнату,
оставили  врача:  "Можете  делать  с  ними,  что  хотите".   Потом  пришел
ч е р н ы й  с серебряными нашивками и сказал,  что  доктор  -  "фюрфлюхте
юде", его расстреляли в комнате, даже во двор не вывели.
     Джек, конечно, умер бы"  но  англичане  их  отбили;  он  тогда  снова
отключился, много дней был  на  грани  смерти;  когда  оклемался,  получил
медаль; отправили в Париж, в большой госпиталь.  Там он  встретил  победу,
оттуда вернулся домой и, пожив на ферме у матери (Массачусетс,  Грэмингэм,
по дороге на  Ривер-плэйс),  поехал  в  Вашингтон  и  обратился  в  газету
"Патриот":
     - Я знаю, что такое наци, я хочу бороться против них, иначе я сойду с
ума...  С ними чикаются в Нюрнберге, разбирают улики, а их надо  рвать  на
части сахарными щипцами.
     Разговор получился дружеский, добрый; в комнату, где сидел  Джек  Эр,
набилась вся редакция, слушали его  бесхитростный  рассказ  затаенно;  под
рубрикой "Наши гости" дали небольшую информацию о посещении газеты  "самым
молодым ветераном Америки" с хорошей фотографией; предложили написать цикл
статей о злодеяниях наци; промучился месяц - ничего не получилось, не  мог
выразить то, что чувствовал; запил.
     Вот тогда-то на ферму матери  позвонил  человек,  отрекомендовавшийся
старым приятелем отца: "Я Серж Прауэлл, вы  меня  должны  помнить;  я  жил
рядом с вами в Канзас-сити; Джеком очень  заинтересовались  в  Вашингтоне,
пусть позвонит, запишите номер..."
     Через семь дней после того, как он позвонил, из  Вашингтона  прислали
письмо - на бланке ФБР - с приглашением приехать для разговора.
     ...Чиновник,  который  принял    его    (отрекомендовался    Уильямом
Подбельски, лет пятидесяти, очень доброе лицо и огромные, надежные  руки),
ткнул пальцем в заметку, опубликованную в "Пэтриот":
     - Неужели вы и вправду смогли бы рвать нацистов щипцами?
     - Смог бы. С радостью.
     - Это вы сейчас говорите.  А вот если  бы  вам  дали  щипцы,  привели
человека - такого же, как и вы, во плоти, - и сказали: "Рви", - вы  бы  не
смогли, Джек. Вы американец, христианин, вы бы не смогли.
     - Вы воевали? - спросил Джек Эр.
     - В Европе - нет.  Я воевал  против  наци  здесь.  А  это  была  тоже
довольно трудная война.
     - Но вы не воевали в Европе?
     - В Европе я не воевал, что правда, то правда.
     - Тогда не говорите мне, что я мог бы, а что нет.  Словом, у вас есть
для меня  т а к а я  работа?
     - Т а к о й - нет и не будет,  Джек.  Мы  -  конституционная  страна,
нравится вам это или нет.  А вот посмотреть ваши  документы,  если  вы  их
оставите, мы с радостью посмотрим.  И заполните  анкету,  проверка  у  нас
довольно серьезная.
     Эр заполнил анкету, оставил документы и поднялся.
     - Погодите, Джек, - остановил его Подбельски. - Я бы хотел еще  чуток
поговорить с вами...
     - О чем?
     - О жизни.  О вас. О том, что вы любите,  а  что  ненавидите...  Есть
время?
     Джек опустился на стул и ответил:
     - Сколько угодно...
     - Вам нравятся фильмы  про  борьбу  наших  сыщиков  против  чикагской
мафии?
     - Смотреть можно... Вообще-то довольно толково, ничего...
     - Если  в  кармане  "ничего"  -  тогда  совсем  плохо,  -  усмехнулся
Подбельски. - Про кино - а это вид искусства - такого рода ответ  меня  не
удо