ю, но - правду. Если делать ставку на одних
лишь фанатиков, мы  не  сможем  противостоять  противнику,  который  будет
оперировать не слухами, но архивными документами и показаниями  очевидцев.
Мракобесие не в силах одержать окончательную победу над  наукой  -  только
временную, только сиюминутную и на  очень  короткий  период  исторического
времени.  Что для мира столетие? Ерунда, малость, крошечная величина, а мы
обязаны думать о тысячелетиях...  Предложение,  связанное  с  колумбийским
узлом, мне по душе, очень интересно, будем думать, спасибо. Следующий?
     Следующим выступил доктор Зобель. Поигрывая толстыми, на американский
манер, подтяжками, он говорил быстро, будто горох по столу сыпал:
     - Дон Рикардо, у меня создается впечатление, что  мы  тщимся  открыть
открытые  уже  Америки.  Меня  удивляет,  что  собравшиеся  здесь  коллеги
тщательно мнут себя под  соображения,  высказанные  вами.  Спору  нет,  те
параграфы, которые вы изложили по поводу ситуации в  мире,  крайне  точны,
собранны, никакой демагогии и болтовни, все по делу, но когда вы коснулись
проблем Латинской  Америки,  то  здесь  стала  очевидной  наша  всегдашняя
болезнь: те или тот, кто здесь работает  с  вами,  не  решились  выставить
контрдоводы - издержки рабского чинопочитательства.  А это - ущерб  общему
делу, дон Рикардо! Вы говорите: "Целесообразна  комбинация,  которая  даст
нам вес для диалога с янки".  И приглашаете нас к совместному  раздумью  и
планированию.  Но почему-то никто не обратил ваше внимание, что  президент
Эквадора сеньор Веласко Ибарра, впустивший в свой кабинет  коммунистов,  -
он не мог этого не сделать - получил власть на гребне левой  волны.  Когда
же  коммунисты  не  позволили  ему  передать  янки  под  их  военные  базы
Галапагосские острова, он пять месяцев назад  -  без  нашей  комбинации  -
самостоятельно или  с  подачи  "малоопытных"  янки  об®явил  о  наличии  в
Эквадоре  коммунистического  заговора,   коммунистов-министров    отправил
прямехонько в тюрьму, отменил конституцию и навел в  своем  доме  порядок.
Кто вам доложил подробности его комбинации? Кто п р о с ч и т а л механизм
его  д е л а? Да никто! А почему? Потому что смотрят вам в рот! И не хотят
видеть  живые  факты!  А  подводят  в  конце  концов  не  только  вас,  но
д в и ж е н и е!
     - Но ведь в Чили, совсем рядом с нами, - Мюллер кивнул на окно, -  за
Андами, в правительство по-прежнему входят три коммунистических  министра,
Зобель.  Вы правы, мы еще недостаточно изучили эквадорский феномен, но  мы
его  знаем  и  думаем  над  ним.  Именно  топорность,  с  которой  он  был
осуществлен, та топорность, которая делает недолговечным режим  Ибарры,  и
надоумила нас придумать рецепты комбинаций,  приложимые  к  каждой  стране
здешнего  континента  в  отдельности,  учитывая  особенности    нации    и
своеобразие ее лидеров.  Тем не менее спасибо вам за то, что вы заостряете
мое внимание на возможном чинопочитательстве моих  ближайших  сотрудников,
работающих со мною постоянно, я учту ваше замечание.
     - Дон Рикардо, вы призывали говорить то, что мы думаем...
     - По-моему, я никак не мешал вам  говорить  то,  что  вы  думаете,  -
заметил Мюллер. - Наоборот, меня радует ваша открытость. Кто следующий?


     ...Ночью, после славного ужина,  во  время  которого  Мюллер  размяк,
произнес три спича вместо одного, отрепетированного заранее ("Пить  нельзя
категорически - становлюсь сентиментальным, тянет в слезы,  явный  признак
склероза"), он долго не мог  заснуть,  ворочался  в  своем  гамаке,  потом
позвал  и н д и а н о ч к у  (в районе Игуасу очень дешевы, белые охотники
их продают  за  гроши),  только  это  позволило  ему  ненадолго  забыться.
Проснулся со странным, тяжелым ощущением тревоги; оно не  было  похоже  на
то, что он испытывал здесь после бегства  из  рейха;  лишь  по  прошествии
месяцев он признался себе,  что  жил  в  атмосфере  постоянного  животного
ужаса.  Спасением была, как это ни странно, речь Черчилля в  Фултоне:  все
возвращается на круги своя, но в новом круге. "Слава богу,  нет  фюрера  с
его садизмом, который шокировал цивилизованный мир, с виселицами в  Минске
и Загребе, с гетто в Варшаве,  с  идиотством  Гиммлера,  культивировавшего
новую  п о р о д у  арийцев, словно скороспелые  сорта  картофеля.  Однако
провозглашенная фюрером идея борьбы с  большевистским  Востоком  оказалась
угодной новому кругу - в большей даже мере,  чем  раньше.  Дело  понятное:
русский медведь  проснулся,  наработал  жесткие  приемы  борьбы,  сделался
колоссом - конкурент, страшно, вот заокеанские живчики и засуетились".
     Нет, тревога, которую он ощутил сейчас, была прежней, той, которую он
начал  забывать  уже,  -  постоянной,  в®едливой,    трудно    поддающейся
логическому анализу. "Ты кому-то не веришь? - спросил  он  себя.  -  Кому?
Какие к этому есть основания? Если ты докажешь себе, что прав, что  кто-то
в чем-то опасен тебе, то дело легко поправить: участники  совещания  утром
полетят в Кордову на  т в о е м  самолете; ничего страшного, купишь новый,
деньги есть.  Но самое обидное, если ты уберешь нужных тебе людей, - мания
подозрительности  невозможна  у  политического  лидера.  У   политического
лидера, -  повторил  он.  -  Вот  почему  ты  испытал  ту  отвратительную,
изматывающую душу тревогу, которая ломала тебя и унижала, когда ты жил под
Гиммлером,  -  понял  он.  -  Ты  сейчас  вновь  поставил  себя  на   роль
исполнителя, ты не смог заявить себя если и не фюрером, то хотя бы  вторым
после него человеком; порой вторым выгоднее быть, чем первым. Ты говорил с
р е з е р в о м, ты боялся раскрыть карты, а эти люди пришли сюда получить
п р и к а з,  они не умеют обсуждать и вырабатывать линию, они, как и  ты,
раздавлены фюрером и его стилем. Нет, - возразил он себе, - ты ошибаешься.
Они, может быть, и раздавлены им, но более всех раздавлен ты  сам.  Вместо
того, чтобы бесстрашно  о т д а в а т ь  приказы: "Ты, Фрейде, продолжаешь
готовить операцию с подводом Штирлица  к  Риктеру,  к  переправке  его  на
остров Уэмуль в Барилочи"'; "Ты, Пратт, организовываешь канал, по которому
Штирлиц должен пойти на связь с русским посольством в Буэнос-Айресе, а  он
обязательно пойдет на связь, или  я  ничего  не  понимаю  в  людях";  "Ты,
Губнер, организуешь мне встречу  с  Пероном,  и  я,  лично  я,  отдаю  ему
Штирлица, делаясь  с п а с и т е л е м  его идеи";  "Ты, Зобель,  готовишь
информацию обо всем этом для Бэна";  вместо  того,  чтобы  стать  ключевой
фигурой предприятия, одним из  самых  компетентных  стратегов  антирусской
борьбы на континенте - как на севере, так и на  юге,  вместо  того,  чтобы
приказать Майеру завтра же отправиться в Боготу и привезти  мне  подробный
план комбинации по Гаэтану, я расточал елей: я не готов еще к той роли,  о
которой мечтал.  А не готов я потому, что раздавлен Борманом и жду,  когда
он придет сюда, сядет в кресло возле камина и скажет: "Ну, докладывайте! И
я  с т а н у докладывать, вот в чем весь ужас! Половая тряпка, - сказал он
себе, - ты несчастная половая тряпка из грубой  мешковины,  которая  легко
впитывает, а еще легче выжимается...  Ну  хорошо,  хорошо,  легче  легкого
топтать себя ногами, тем более что ты сам определил себя половой  тряпкой.
А выход? Каков выход? Да и есть ли  он?  Может  быть,  я  раздавлен  самой
структурой национал-социализма  как  личность  и  ничто  не  поможет  мне?
Воистину, богу - богово, а кесарю - кесарево, только  надо  это  выражение
примерять не на тех, кого ты собрал, а на самого себя.  Хорошо, а что если
сделать так, чтобы Борман исчез - раз и навсегда?  Тогда  ты,  только  ты,
группенфюрер Мюллер, остаешься правопреемником  идей  национал-социализма.
Да, но ведь Борман жив, - возразил он себе. - А кто об этом  знает,  кроме
тебя? Да и потом - Борман ли это?  Ведь  в  случае  надобности  ты  всегда
сможешь доказать, что это никакой не Борман,  а  обыкновенный  двойник,  и
тебе поверят. Поверят? Да, поверят, если ты не будешь тряпкой, а заставишь
себя раскрепоститься,  ущипнешь  себя:  это  не  сон,  а  реальность;  все
происходящее - в®яве; психа шлепнули, ты - свободен, богат, не  стар  еще,
тебе досталась доктрина, которая сохранит свою надобность до тех пор, пока
существует большевизм,  ж и в и!  Живи же!  Это так  прекрасно,  когда  ты
живешь, ощущая свое незримое  таинственное  могущество!  Мне  нужны  м о и
люди, - сказал он себе, поднимаясь с гамака, - мне нужен Эйхман,  Менгеле,
Рауф, Швендт, Скорцени, мне нужна моя гвардия, а не эти  провинциалы,  вот
что мне нужно, чтобы осознать себя фюрером, - по-настоящему".

_______________

     ' Б а р и л о ч е   -   курортный  город  на  границе  с  Чили,   где
разрабатывался проект Риктера, - Перона.


     Он  достал  с   полки    папку    с    черно-бело-красным    символом
национал-социализма и, пролистав несколько  страниц,  углубился  в  чтение
документа; очки не надевал. "Это ведь игра, очки-то, липшие  мгновения  на
то, чтобы продумать ответ, когда Борман или  какой  другой  дьявол  задают
тебе вопрос, а ты знаешь, что этот вопрос задан неспроста,  и  тебе  нужны
секунды, чтобы просчитать в уме все то, что надлежит калькулировать, когда
имеешь  дело  с  оборотнями,  иначе  снесут  голову,  легко  снесут,   без
сожаления, такова жизнь, ничего не попишешь..."
     Он начал читать литые строки Гитлера, увидел  сразу  же  его  зеленые
глаза, по-совиному беззащитные, услышал его  а в с т р и й с к и й,  столь
любезный ему, баварцу, голос, ощутил слезы на щеках и, в который раз  уже,
подивился себе самому: какая  непоследовательность  -  плакать,  вспоминая
человека, который привел к краху?!  "Нет,  нет,  рабство,  в  нас  в®елось
рабство, как его извести поскорее?! А надо ли? - спросил он вдруг себя.  -
Зачем? Рабство позволяет в пять раз скорее делать  то,  что  не  под  силу
джентльменству, потому что самое понятие рабства вертикально и времени  на
дискуссии не оставляет: или ты  поступаешь  так,  как  я  приказываю,  или
исчезаешь - третьего не дано!"
     ...Наутро  за  завтраком  Мюллер  оглядел  несколько  помятые   после
вчерашнего застолья лица единомышленников и, надев тонкие очки  на  кончик
носа, сказал:
     - Я был счастлив видеть вас здесь.  Сердце мое преисполнено  гордости
за то, что наша общность выдержала все испытания.  Они были нелегкими, ибо
это были испытания на горечь поражения, а не на  пьянящую  радость  побед.
Перед тем как мы расстанемся, я бы  хотел  -  поскольку  вы  все  выразили
согласие  с  теми  основополагающими  принципами,  которые  я  изложил,  -
распределить обязанности в  комбинациях,  спланированных  мной.  Отчеты  о
работе, порученной мной каждому из вас, будут передаваться мне.  И  никому
другому. Извольте в недельный срок представить исчерпывающие данные на все
наши связи. Итак, Фрейде... Вам я поручаю следующее...


     Через три дня генерал Гелен запер в сейф подробный отчет о  совещании
"у дона Рикардо", ибо Майер  был  завербован  его  о р г а н и з а ц и е й
еще в конце сорок пятого. Работал  и с т о в о, не за страх, а за совесть.
Иначе  не  мог:  его  единственный  сын  -  гауптштурмфюрер  СС  -  жил  в
американской зоне оккупации по фальшивым документам. Вопрос о его вызове в
Латинскую Америку мог решить только один человек - Гелен.
     В отличие от Мюллера, генерал Гелен  разработал  иной  план,  и  ему,
Гелену, было выгодно, чтобы Аргентина - получив данные  о  русском  шпионе
Штирлице - немедленно, раз и навсегда, расторгла дипломатические отношения
с Москвой.
     Гелен думал дальше, чем  Мюллер,  в  данном  конкретном  вопросе.  Он
полагал, что незачем  таскать  в с е  каштаны  из  огня  для  американцев.
Какие-то - да, но самые вкусные надо сберечь для немцев. Чем труднее будет
американцам в Аргентине, тем легче германская промышленность,  восстав  из
пепла,  войдет  туда,  чтобы  стать  монополистом    богатейшего    рынка.
Естественно, присутствие русских помешает этому, поэтому надо сделать все,
чтобы отношения между двумя странами были прерваны в зародыше.



        ШТИРЛИЦ                          (Латинская Америка, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

     В аэропорту Рио-де-Жанейро "Галеао"  Штирлиц  с  тоской  поглядел  на
Ригельта:
     - Дружище, на вас надежда.  И помогайте мне с языком: я  же  не  знаю
толком ни английского, ни португальского...
     "Дурашка, - сказал он себе, - ты думаешь, он станет говорить при тебе
с кем-то из своих на  английском?  Он  же  профессионал;  как-никак  школа
Скорцени, а это высокая школа..."
     - Давайте сначала выпьем кофе, осмотримся, а  потом  я  отправлюсь  в
разведку, - сказал Ригельт. - Я очень боялся, что у вас потребуют  паспорт
при выходе из самолета, говоря откровенно...
     - А я схожу в сортир.  У  меня  схватило  брюхо,  видно,  на  нервной
почве... Слушайте, а в самолете, когда я спал, ко мне никто не подходил?
     - Так я же заснул раньше вас! Что, не помните?
     "Он ждет, что я стану ловить его, - подумал Штирлиц. - А  я  не  буду
тебя ловить, собака, потому что ты сейчас победитель, я подставлюсь  тебе,
я  же  прекрасно  помню  тебя,  когда  ты  нес  какую-то  околесицу,  а  я
чувствовал, что засыпаю, и не мог даже представить себе,  что  ты  намешал
мне гадость, вот что значит дохнуть воздуха надежды и  расслабиться,  урок
на всю жизнь.  А сколько мне отпущено? Откуда знать, что случится сегодня,
если он вывезет меня в эту самую Игуасу?"
     Штирлиц зашел в туалет,  остановился  возле  зеркала,  осмотрел  свое
изображение  в  потрескавшемся  местами  стекле  и  вдруг  рассмеялся:  за
последний час два раза в сортире и оба раза по делу - первый раз  писал  в
самолете письма, стиснут, будто в гробу; а сюда  его  привела  память:  из
таинственных глубин ее всплыл  рассказ  эсэсовца  Ойгена  (или  второго  -
Вилли?), как тот в какой-то латиноамериканской  столице  зашел  в  туалет,
открыл окно и  вылез  на  улицу  -  без  всякого  штампа  пограничников  в
паспорте: "Там бардак; можно вытворять, что душе угодно".
     Штирлиц прошелся вдоль  кабин:  кто-то  шуршал  в  первой,  у  входа;
остальные были пусты.  Ребристое, матовое стекло окна было полуоткрыто; он
подошел к  нему  и  распахнул  створки,  предварительно  развязав  галстук
(мотивация  дурноты,  хочется  свежего  воздуха),  выглянул  и  улыбнулся:
во-первых, высокий первый этаж, а  во-вторых,  окно  выходило  на  стоянку
такси и  вдоль  машин  прогуливались  два  автоматчика,  провожая  жадными
глазами каждую хорошенькую девушку. "Побег  из  сортира!  Такого  боевика,
по-моему,  не  было  еще.  Вот  смех-то  -  прыжок  на   автоматчиков    с
полуспущенными брюками.  Годится для Бестора  Китона,  он  бы  это  сыграл
блистательно, прекрасный комик".
     Штирлиц вернулся в зал, разменял стофранковую купюру, купил  почтовых
марок, приклеил их на письма и, посмотрев, нет ли рядом Ригельта,  опустил
в почтовый ящик.
     Он вернулся к стойке маленького бара, заказал два  кофе  и  с  тоской
посмотрел вокруг себя: жизнь в аэропорту бьюще  пульсировала,  прилетевших
можно  было  определить  сразу  же  -  расслабленно  улыбались,  двигались
медленно,  упиваясь  счастьем  ощущения  под  ногами  земли,  а  не  хляби
небесной; нет ничего прекрасней привычного, хотя именно здесь,  на  земле,
вон ту старуху в пелерине сегодняшней ночью может хватить инсульт, а  того
кабальеро в черной шляпе - банкротство, выход из  которого  один:  бегство
или  пуля  в  висок.  Те,  кто  улетал,  были,  наоборот,  стремительны  в
движениях; какая-то гигантская воронка, засасывает - билет  куплен,  выбор
сделан, ничего другого не остается,  как  доверить  свою  жизнь  пилоту  и
господу.
     Ригельт пришел озабоченный, бросил на стол пачку газет:
     - Посмотрите "Нотисиас".
     - Я не понимаю португальского.
     - Это - поймете, - он ткнул пальцем в  маленькую  заметку,  набранную
жирным петитом.
     Штирлиц надел  очки  (зрение  катастрофически  ухудшалось),  пробежал
глазами текст; языки, действительно, очень близки;  перепечатка  материала
из лондонской газеты о нацистском преступнике "Бользене", он же  "Стиглис"
("Испанцы бы перевели Эстиглиц, хотя, может  быть,  так  переводит  только
Клаудиа, она вкладывает в мое  имя  свою  любовь"):  скрылся  из  Испании,
поскольку  его  выдачи  требует  вдова  убитого  им   Вальтера    Рубенау.
Родственники второй его жертвы, сеньоры "Такмар Фредин" ("Дагмар  Фрайтаг,
-  машинально  поправил  Штирлиц,  -  нельзя  так  перевирать   фамилии"),
разыскиваются ныне не только полицией, но и лондонским журналистом Мигелем
Сэмилом. ("Наверняка Майкл, - сразу  же  подумал  он,  -  даже  Лермонтова
испанцы переводят как "Мигеля"".)
     "Что  ж,  кто-то  включил  счетчик.  Я  чувствую  себя  по-настоящему
собранным, когда выхожу на финиш: прошлое  отринуто,  настоящее  подчинено
будущему, устремленность, нет ничего надежнее  устремленности,  когда  ты,
только ты можешь победить, но в равной мере и проиграть, - все зависит  от
тебя.  Да, верно, -  согласился  он  с  собой,  -  но  раньше  все-таки  я
планировал комбинацию, и мои друзья - будь то Базилио и Пальма в Бургосе в
тридцать седьмом, Зорге в сороковом, полковник Везич в  Белграде  в  сорок
первом, Кэт, Плейшнер, пастор Шлаг в марте сорок пятого - верили мне, и мы
побеждали.  Только один Плейшнер посмел  з а б ы т ь  и поэтому  погиб.  В
разведке память так же необходима, как и  в  литературе,  сюжет  одинаково
напряжен, характеры ясны, акценты расставлены ненавязчиво, а главный смысл
скорее угадывается, чем записывается открытым текстом.  А с  Эдит  Пиаф  я
победил. Пастор считал ее кафешантанной певичкой, а я предрекал ей великое
будущее  и  оказался  прав;  все-таки  в  людях  церкви  невероятно  живуч
догматизм; впрочем, иначе следует слагать с себя сан - не веря  в  глубине
души догме и не подчиняя ей себя без остатка".
     - Вы как ангел-спаситель, - сказал наконец Штирлиц, сняв  очки.  -  Я
удивлен. Откуда такие подробности у британского журналиста?
     - Сволочи.  Наглые островные сволочи, -  ответил  Ригельт.  -  Как  я
понимаю, именно в связи с этим обстоятельством  вы  столь  скоропалительно
покинули Мадрид?
     - Я и не знал об этом, Викель, клянусь.
     - Будет вам, Штирлиц!
     - Браун.
     - Нас никто не слышит.
     - А если у вас в портфеле микрофон?
     - Скажите еще, что я вытащил у вас паспорт, - усмехнулся Ригельт,  не
отводя взгляда от лица Штирлица.
     - Между прочим, а почему бы и нет? Об этом я как-то и не  подумал,  -
ответил он, поняв, что паспорт гражданина  США,  выданный  Роумэном,  этот
подонок не сжег. "Им нужен этот паспорт, потому что, во-первых,  он  может
быть уликой против Роумэна, если он действительно начал против них  драку,
во-вторых, это улика и против меня - нацист,  скрывающийся  от  правосудия
под американским картоном: кто дал, почему, когда,  где?  Если  же  Роумэн
затеял крупномасштабную комбинацию и  темнит  против  меня,  этот  паспорт
нужен ему, именно ему и никому другому.  Неужели Ригельт  -  его  человек?
Почему бы и нет? Слишком быстро  в ы с к о ч и л  из лагеря, так отпускают
перевербованных; даже при том, что американцы  прекрасные  организаторы  и
бюрократизм им не грозит - дело сметет его с дороги,  -  даже  они  бы  не
успели за месяц составить необходимые картотеки на всех, кого посадили.  О
чем ты? - возразил себе Штирлиц, - ведь если бы Даллес подписал соглашение
с Карлом Вольфом, тот бы вообще не сидел в  лагере,  там  речь  шла  не  о
чем-нибудь, а о новом правительстве Германии, какой уж  тут  лагерь...  Но
зачем тогда Роумэну организовывать против  меня  публикацию  в  английской
прессе? Как зачем?! Чтобы привязать к себе - раз и навсегда.  Но  ведь  он
сам  дал  мне  материалы,  которые  ставят  под  сомнение  это   обвинение