ий ряд, а потом и вовсе выкинули из
строя. И это не укрылось от глаз адмирала.
     Севастопольский матрос всегда чувствовал превосходство над  солдатами
и сухопутными людьми -  он желал,  чтобы его уважали и выделяли, чтобы его
просили сделать революцию,  свергнуть царя  или  изгнать германца.  И  его
всегда  просили.  Прошли  времена  пятого  года,  когда  глупые  вороватые
командиры могли  кормить матросов гнилым мясом  -  за  качеством мяса  сам
адмирал Колчак следил неустанно, да и для других командиров урок не прошел
даром.  Так  что  матросы  были  сыты,  а  их  вольнолюбие  определялось в
значительной  степени  тем,   что   революционеры  умели  просить  громче,
настойчивей и со слезой. Теперь Колчак тоже отыскал козырь - императрицу.
     Вряд ли его ход увенчался бы успехом,  если бы он решил провозгласить
царем  любого  из  великих  князей.   Покровительствовать  можно  женщине;
покровительствовать напыщенному Великому князю -  позор для революционного
матроса.
     - Господа матросы!  Господа офицеры!  - Колчак поднял ладонь, обратил
ее  к  строю,  чтобы остановить шум.  -  По велению государыни императрицы
сегодня  наш  флот  выходит в  открытое море.  Во  исполнение царской воли
приказываю:  всем кораблям первой линии взять курс зюйд-вест!  Наша цель -
священный  город  русского  православия  -   Константинополь.  Скоро  наши
двенадцатидюймовки заговорят возле его стен. Ура!
     Матросы  кричали,  заходясь в  восторге,  им  вторили  прослезившиеся
офицеры.  Казалось,  что  этот единодушный крик летит над морем к  берегу,
доносясь до голубых, крутых склонов Ялты.
     В тот миг были забыты все идейные споры и посулы социалистов.  Взятие
Константинополя,   священного  города,   стало  куда  более  важным,   чем
повседневное благополучие.  И  подобно  крестоносцам,  бедным  крестьянам,
устремившимся к  Иерусалиму следом за Петром-пустынником,  матросы линкора
готовы были перенести любые муки и,  может,  даже пожертвовать жизнью ради
великой цели.
     Когда  Колчак,   опустошенный  и   измотанный,   спустился  в   каюту
императрицы,  чтобы пожелать ей спокойного отдыха,  та плакала. Возле нее,
на коленях, стоял Александр Михайлович.
     - Александр Васильевич,  голубчик, - произнесла старая императрица, -
на вас теперь только и надежда. Ошибиться нам нельзя.
     - Согласен,  ваше величество, - согласился Колчак. - В случае неудачи
нам с вами лучше остаться за рубежом.
     - Господь с  вами,  что вы говорите,  Александр Васильевич!  -  почти
рассердилась императрица.  Но тут же улыбнулась: она полностью зависела от
этого нервного подвижного адмирала с блестящими глазами.
     Потом Колчак позволил себе краткий отдых,  чуть более получаса. Выпив
полстакана виски, он улегся на диван в своей каюте.
     Глаза  были  прикрыты,  но  бешеные  скачущие  образы  прошедшего боя
настойчиво мельтешили перед глазами.  Грустно,  что  ты  не  молод,  думал
адмирал.  И  некому увидеть твое тщание,  оценить твой порыв и  заслуженно
вознаградить.  Но  что  сокровища мира для  Беккера,  которому не  суждено
насладиться наградами и почестями, которые он заслужил...
     Колчак потянулся,  открыл глаза и,  преодолев вспышку головной боли и
головокружения,  заставил себя  подняться в  рубку  радиотелеграфа,  чтобы
узнать, что происходит в Севастополе.
     Новости  из  Севастополя  его  обрадовали.   Дредноуты  первой  линии
Черноморского флота уже снялись с якорей и взяли курс зюйд-вест.  Первый и
второй  отряды  миноносцев шли  в  охранении.  Немитц,  который  остался в
Морском штабе в Севастополе,  как и было уговорено,  для обеспечения связи
между  участниками  грандиозной  операции,   сообщил  также,  что  как  на
кавказском фронте,  так  и  в  Галиции  наши  войска  ограниченными силами
двинулись вперед,  преодолевая сопротивление не  только противника,  но  и
своих солдатских Советов и даже Временного правительства,  которое ревниво
отнеслось к инициативе генералов и адмиралов,  пошедших на наступление, не
согласованное с военным министром Керенским.
     Больших успехов эти  войска не  добились,  да  и  не  могли добиться,
потому что главная цель решалась только флотом Колчака.

     Операция,  которую предпринял адмирал и те генералы,  которые знали о
ней,  была не только рискованной,  но и недостаточно подготовленной, иными
словами,  была авантюрой,  как  ее  уже называли в  Генеральном штабе и  в
военном министерстве. Предложив в свое время этот план, Колчак, Алексеев и
Иванов встретили сопротивление наверху и отказались от наступления.
     Их послушанию поверили в  Петрограде,  а  из Севастополя не поступило
своевременных доносов.
     Это  об®ясняется тем,  что  полностью в  курсе  дела  были  лишь  три
человека,  а частично -  несколько штабных офицеров. Последние были весьма
заняты  повседневными  делами  и  могли,  в  случае  надобности,  искренне
заявить,  что проводили подготовку к большим маневрам, не догадываясь, что
маневры  станут  боевыми  действиями.  Все  же  остальные  участники этого
предприятия -  а  было их в штабах и управлениях несколько сотен человек -
полагали,  что участвуют в  обычной штабной и интендантской деятельности -
мало ли  для каких надобностей требуется тройной боекомплект на  линкорах,
дополнительные  торпеды  на   миноносцах  либо  корпия  для  госпитального
транспорта?   Наибольшие  трудности  возникли  в   связи   с   топливом  и
продовольствием,  но  весь расчет Колчака строился на  том,  что нападение
будет внезапным,  результаты его сокрушительными и снабжение флота возьмет
на  себя  поверженный  неприятель.   Длительного  похода  флот,  почти  не
обеспеченный десантом, выдержать не мог.
     Отряды   флота,   подобно   тому,   как   собирается  воедино   некое
фантастическое чудовище,  до того существовавшее в  виде отдельных частей,
прибыли на  рандеву в  рассчитанные сроки.  Погода была  сносной,  в  меру
облачной и  ветреной,  раза два за  часы,  пока флот дрейфовал в  тридцати
милях южнее Севастополя и  вне  пределов видимости многочисленных в  порту
зевак и  немецких агентов,  а  также соглядатаев Совета ЦВИКа и Временного
правительства,  начинал  моросить  холодный дождь.  Волнение не  превышало
четырех баллов.
     Сходившиеся на  рандеву  крейсера  и  миноносцы резво  перемигивались
сигнальными вспышками,  плескались флажки  сигнальщиков,  между  кораблями
сновали катера,  развозившие депеши и приказы. Постепенно до разумения тех
командиров и  офицеров,  что не  были в  курсе дел,  доходила вся дерзость
решения Колчака,  и  некоторых одолевал озноб опаски.  Со  времен адмирала
Ушакова,  штурмовавшего Ионические острова,  русский флот не  предпринимал
еще  попытки  взять  укрепленную  сухопутную  твердыню,   каковой  являлся
Стамбул,  вернее, охранявшие его форты. И вот наступил решительный миг. Но
Советы  и  революционные власти,  которым можно  было  пожаловаться,  были
далеко.
     Колчак не позволил командирам кораблей и тем матросским Советам,  что
образовались уже  на  некоторых судах,  проводить собрания  и  митинги  по
поводу того,  брать Константинополь или не брать.  И  запрещение митингов,
об®ясненное  походными  условиями  и   близостью  неприятеля,   ввергло  в
растерянность социалистических агитаторов.  Лишь на миноносце "Керчь", где
командиром был старший лейтенант Кукель,  верный сторонник Керенского,  да
на транспорте "Евфрат",  команда которого была разагитирована анархистами,
произошли возмущения. Колчак, для которого самое важное заключалось в том,
чтобы вывести флот в  море,  мог  не  опасаться уже того,  что несогласные
сорвут  его  начинание.   Поэтому  он   приказал  "Керчи"  возвращаться  в
Севастополь,  подняв сигнал:  "Позор трусам и изменникам",  но, нуждаясь в
"Евфрате" как  в  госпитальном судне.  Колчак приказал крейсеру "Император
Траян"  взять  транспорт  на  прицел  его  шестидюймовок,  что  крейсер  и
совершил,  после  чего  выступление анархистов стихло.  Кукеля же  судил в
октябре  в  Севастополе военный трибунал и  приговорил к  пятнадцати годам
каторжных работ.
     Все остальные корабли эскадры,  будучи поставлены в известность,  что
предстоят  не  учения,  а  настоящий штурм  Константинополя,  выразили  по
меньшей мере одобрение и  даже радость по  поводу похода.  Поход начинался
именно так, как рассчитывал на то Александр Васильевич.
     Кильватерная  колонна  Черноморскою  флота,   возглавляемая  линейным
кораблем   "Императрица  Екатерина   Великая",   включала   также   линкор
"Евстафий",  немного устаревший, но еще вполне готовый к боям "Ростислав",
"Пантелеймон" -  бывший "Потемкин". Замыкал колонну "Георгий Победоносец",
тридцатилетний  ветеран,  который,  однако,  свободно  держал  скорость  в
пятнадцать узлов, и Колчак мог рассчитывать на огневую поддержку его шести
двенадцатидюймовых орудий главного калибра.
     Шесть крейсеров,  более дюжины миноносцев и тральщики несли охранение
и  как пастушьи собаки подгоняли к  стаду толстозадые транспорты и ленивые
канонерки.  К сожалению, состояние моря не давало возможности использовать
гидропланы, но все подходы к турецким берегам были достаточно разведаны, и
вряд ли турки смогли в последние дни придумать нечто необычайное.
     Через  три  часа  после  выступления эскадры  Колчак  приказал отряду
тральщиков под  охраной второй флотилии миноносцев идти  вперед на  полных
парах  для  того,  чтобы уже  в  сумерках начать разминирование подходов к
проливам. Но более всего Колчак надеялся на добытые разведкой карты минных
полей у  входа в Босфор,  где были указаны проходы для турецких кораблей и
недавно выходившего на  очередное крейсерство немецкого "Гебена".  Так что
акция  тральщиков должна  была  подтвердить или  опровергнуть правильность
трофейной карты.  К утру, когда "Екатерина" оказалась в пределах видимости
турецкого берега, с тральщиков сообщили, что карта не солгала.
     Море  было  окутано  туманом  -  природа  как  бы  смилостивилась над
адмиралом и  его  флотом,  имевшим столь мало  шансов на  успех.  Волнение
стихло,  облака висели так низко, что смешивались с туманом. Дредноуты шли
малым  ходом,  стараясь незаметно подкрасться к  цели.  Если  не  обращать
внимания на  искры в  столбах дыма да  утробное урчание корабельных машин,
флот был  незаметен и  неслышен.  Турецкая береговая охрана,  убежденная в
том,  что  Россия  безнадежно  погрязла  в  своих  политических  спорах  и
проблемах, приближение флота проморгала.
     Без  единого  выстрела,  подобно  летучим  голландцам железного века,
следуя за миноносцами,  линкоры один за другим вошли в Босфор и развернули
башни  главного калибра против султанского дворца,  военного министерства,
стоявших на рейде двух турецких и  одного немецкого крейсеров,  и  в шесть
часов одну минуту изготовились к бою.
     Александр Васильевич Колчак,  когда  истекали последние минуты  перед
началом сражения,  спустился в  каюту императрицы Марии Федоровны,  как  и
было договорено ранее, и сказал:
     - Прошу вас на боевой пост.
     Именно туда,  а  не в кают-компанию,  как было бы удобнее,  поднялась
императрица.  Там  уже  собрались офицеры штаба флота и  корабля.  Там же,
чувствуя себя  неладно,  всей  шкурой  ощущая  высокое  торжество момента,
стояли выборные от нижних чинов.  Именно там, а не в кают-компании, Колчак
об®явил:
     - Господа,  ее величеству пристало более,  чем нам, простым смертным,
дать сигнал к началу решающего боя.
     - Сыны мои, - произнесла старая императрица, - от имени Родины вашей,
от имени всех женщин нашей империи,  от имени дедов и пращуров, положивших
головы во  славу родины,  я  призываю вас  подняться на  смертельный бой с
недругом нашего государства и веры!..
     На  боевом посту не  было  Коли  Беккера,  и  некому было скептически
усмехнуться, как умел только Коля, так как сочетание торжественных русских
слов с ощутимым акцентом создавало некий курьезный эффект,  которого никто
не уловил.
     А  на  известной  картине  академика  живописи  Бродского  государыня
изображена с  простертой,  в  сторону  золотых минаретов Стамбула,  тонкой
рукой.  Адмирал Колчак и другие чины флота, а также великие князья Николай
Николаевич и  Александр Михайлович стоят полукругом,  внимая ее  словам и,
конечно же, не улавливая акцента. Все в картине могло бы быть правдой, но,
как  утверждает  в  своих  воспоминаниях оппозиционер  и  либерал  адмирал
Немитц,  великих князей на  боевом посту не  было,  потому что  их  забыли
пригласить.
     После речи государыни ее увели вниз,  хотя бы потому,  что гул орудий
главного калибра  совершенно невыносим для  непривычного уха.  К  тому  же
неизвестно было, как повернется дело. Поэтому по приказу Колчака с правого
борта была  спущена шлюпка,  в  ней  во  время всего боя  находились шесть
гребцов.  В  случае  опасности императрица должна  была  покинуть корабль.
Однако,  когда Колчак сказал об этом императрице, Мария Федоровна ответила
по-французски:
     - Мы  в  одной лодке,  мой адмирал.  И  глупо вылезать из нее посреди
моря.
     Государыня  попросила   адмирала   никому   никогда   о   шлюпке   не
рассказывать.  Адмирал  сдержал  свое  слово,  но  проговорился кто-то  из
гребцов,  и года через три "Русское слово" напечатало рассказ об этом,  но
он уже не вызвал сенсации.
     Ровно в  шесть часов двадцать три минуты утра одновременно громыхнули
все   орудия   главного   калибра,   а   также   артиллерия  миноносцев  и
вспомогательных судов... Читатель, желающий ознакомиться с ходом боя и его
деталями, может обратиться к специальным популярным изданиям.

     По всем законам авантюра адмирала Колчака должна была провалиться. Но
случайности играют немалую роль в истории.  Ведь и слоны Ганнибала обязаны
были простудиться в Альпах.
     Смерть султана Турции Абдул-Гамида,  а  также  всего военного совета,
заседавшего в столь ранний час и обсуждавшего сведения разведки о движении
русского  флота   к   югу,   которая   наступила  от   прямого   попадания
двенадцатидюймового  фугаса  в  зал  заседаний,   парализовала  управление
Стамбулом.   Энергичные  действия  немногочисленного  десанта  с   русских
кораблей,   захватившего  береговые   батареи,   военное   министерство  и
генеральный штаб,  а  главное,  разумеется,  начало борьбы за власть между
младотурками   и   сторонниками   Кемаля   Ататюрка,   привели   к   такой
дезорганизации, что из города в первую очередь убежали генералы, которые и
должны были организовать сопротивление.
     Панические слухи о  событиях в  Стамбуле были разнесены телеграфом по
всему  миру.  В  тот  же  день  наступление русской  Кавказской  армии  от
Трапезунда к Стамбулу развернулось сказочными темпами -  еще трое суток, и
первые  русские  самокатчики увидели воды  Мраморного моря,  а  гидроплан,
перелетевший оттуда и опустившийся на Босфоре у борта "Екатерины",  принес
радостные поздравления Колчаку командующего Кавказским фронтом.
     Колчак,   вторые  сутки  не  спавший,   осунувшийся,   с  лихорадочно
сверкающими глазами и нарушенным пробором,  продолжая свою игру,  ответную
телеграмму отправил не  от  своего имени,  а  от  имени  императрицы Марии
Федоровны,  Божьей милостью регентши Российской империи.  От  себя  же  он
послал другую телеграмму -  копия во все армии, в Петроград, в Севастополь
- в  Париж,  Берлин и Лондон.  В ней сообщалось о только что завершившемся
обряде в соборе Святой Софии,  наконец-то возвращенном Православной Церкви
после  почти  пятисотлетнего  исламского  унижения.   В  соборе  вершилось
торжественное  коронование  государыни  императрицы  Марии   по   древнему
византийскому обряду,  а  также "in absentia" ее внука цесаревича Алексея.
Депеша  из  Стамбула,  подписанная главнокомандующим и  военным  министром
Великим князем  Николаем Николаевичем,  а  также  командующим об®единенным
флотом России и морским министром адмиралом Колчаком, приказывала привести
во всех частях и  гарнизонах Российской империи к присяге государыне Марии
Федоровне и  государю Алексею всех генералов,  штаб-  и  обер-офицеров,  а
также  нижние  чины.  Провести  церемонию присяги  во  всех  учреждениях и
учебных заведениях империи. В случае неповиновения этому приказу применять
меры наказания военного времени.
     Далее   -   телеграфные  аппараты  были   заняты  круглые  сутки,   а
телеграфисты  падали  без  памяти  от  изнеможения  -   следовал  манифест
императрицы-регентши и множество указов.
     Турция вышла из войны на четвертый день после падения  Стамбула.  Это
нарушило  без  того  непрочное  равновесие  в Европе и оголило южный фланг
австро-венгерских  армий.  Последовало  внешне  неожиданное,  но   неплохо
подготовленное Иозефом Пилсудским восстание Польской военной организации и
легионов. Галиция отпала в несколько дней.
     Об®единившись с  русской Юго-западной армией,  поляки ударили,  тесня
австрийцев и  венгров,  а  оттуда на  помощь славянам уже  спешили чешские
боевые дружины.
     Мир, подписанный в многострадальном Брюсселе 8 июня 1917 года,  лишил
Германию  большинства  колоний,  возвратил  Франции  Эльзас  и Лотарингию,
даровал выстраданную независимость чехам и западным полякам и подвел черту
под  многовековым  существованием  Священной  Римской  империи.  По случаю
заключения мира в России была об®явлена амнистия многим революционерам.  В
очередной раз растворила свои ворота Петропавловская крепость, выпуская на
свободу проведших в ней  по  месяцу,  а  то  и  более,  членов  Временного
правительства  во  главе  с  Милюковым,  иже  с  ним министров Керенского,
Терещенко,  Некрасова,  а также вождей недавно  шумного  и  властолюбивого
Петроградского совета и его председателя - социал-демократа Чхеидзе.
     Следует  отметить,  однако,  что  громко  отмеченная  и  восхваленная
газетами  амнистия коснулась лишь  верхушки политического айсберга.  Весна
1917 года успела умножить озлобление в  России -  тысячи были невинно либо
случайно убиты и забиты до смерти,  искалечены и разорены.  Неудивительно,
что  после  крушения  Временного  правительства поднялась  волна  мести  -
погромщики убивали поднявших было головы евреев, а полицейские вылавливали
тех,  кто  недавно  громил  тюрьмы  и  полицейские участки,  и  возвращали
заключенных в  отведенные им  камеры.  Так что на каждого амнистированного
пришлось до  ста  оставшихся в  заточении -  но  о  них  не  принято  было
вспоминать и заступаться.
     В закрытых автомобилях с опущенными на окнах шторками,  освобожденных
политиков перевозили в  Гавань  на  Васильевском острове,  где  их  ожидал
трехпалубный "Серафим Саровский".
     Молчаливые преторианцы -  черноморская гвардия  Колчака  -  провожали
растерянных людей к трапу.
     Некоторые чувствовали неладное,  даже  подозревали,  что  их  отвезут
подальше  в  море  и  там  утопят.  Политиков  никто  не  успокаивал и  не
разубеждал. Белая ночь окутывала море нереальной бледной пеленой, лишенные
теней и  даже  четких форм  тела и  предметы казались невесомыми и  словно
относящимися к миру привидений.
     Когда  Керенский поднимался по  невероятно крутому трапу  на  верхнюю
палубу,  он  услышал,  что  на  причал выехала кавалькада автомобилей.  Он
остановился.  Конвоир стал подталкивать его  в  спину,  чтобы шел  дальше.
Керенский не подчинился.
     Дверцы моторов открывались,  и,  ежась от ночной свежести, сжимаясь в
маленькую беспомощную толпу,  на  причал  выбрались Романовы -  Николай  и
Александра Федоровна,  сопровождаемые детьми,  дядькой,  врачом и  верными
фрейлинами.
     Позже,  когда,  издав  долгий  тоскливый гудок,  "Серафим  Саровский"
отвалил от  стенки и  изгоняемым политикам разрешено было  покинуть каюты,
ибо  они  более  не  считались заключенными,  Керенский отыскал  в  салоне
Львова.  Они  курили  и  неспешно,  как  после  поминок,  беседовали.  Оба
полагали,  что для них высылка из страны в предд