на.
     Тебе трудно было поверить в это,  и ты постарался об®яснить мои слова
     старческими причудами.  К сожалению,  сегодня ты должен признать, что
     мои  предсказания точно сбылись и первая кровь уже льется в Восточной
     Пруссии,  на Марне и в Галиции,  уже пал Брюссель и гибнут  сокровища
     европейской  культуры,  уже  близок  к  гибели  Белград.  Завтра этот
     конфликт, разгораясь, втянет другие страны - Турцию, Японию, Италию и
     даже  Румынию.  В  этом  нет тайны,  и если бы ты занимался изучением
     политики,  ты понял бы,  что политика  подчиняется  довольно  простым
     законам, за которыми стоят интересы экономические. Так как я случайно
     узнал,  что ты хоть и не очень активный,  но эсдек (<меньшевик>?), то
     ты  должен  был  слышать  об  этих  законах,  которые,  в  частности,
     проповедовал Карл Маркс,  известный тебе бородатый немецкий философ и
     экономист.
          Более того,  изучение  состояния  науки  и  техники,  достижения
     которой  брошены  на  уничтожение  людей,  позволяет  сделать твердый
     вывод: именно в ближайшие годы технические средства сделают громадный
     скачок вперед и навсегда изменят лицо Земли.  Могу назвать тебе,  без
     опасения ошибиться,  левиафанов грядущих боев:  это будут дирижабли и
     аэропланы,  которые  будут сеять смерть с неба на мирные города,  это
     будут орудия,  способные забросить снаряд за  сто  верст,  это  будут
     блиндированные машины,  неуязвимые для пуль и снарядов, которые будут
     крушить человечков,  как  муравьев.  Меня  пугают  возможности  войны
     химической,  о которой ты даже и не подозреваешь . Эта война приведет
     к тому,  что  воюющие  стороны,  лишенные  понятия  гуманизма,  будут
     выпускать  на  позиции  противников облака смертельных газов и тысячи
     людей будут умирать в корчах.  В  то  же  время  я  предвижу  (а  это
     предвидение  также  основывается  на  трезвых научных расчетах и моем
     знакомстве со многими ведущими учеными Земли),  что  война  эта,  при
     определенном равновесии сил,  затянется на годы и превратится в войну
     позиционную,  то  есть  армии  зароются  в  землю  и  будут   взаимно
     истреблять друг друга без надежды продвинуться вперед.  Любая попытка
     прорыва  будет  заканчиваться  поражением.  Могу  дать  тебе  пример,
     который  происходит  у  нас  на  глазах:  наше  вторжение в Восточную
     Пруссию при слабости вооружения российской армии,  плохих офицерах  и
     выживших  из ума придворных генерал-ад®ютантах захлебнется и кончится
     катастрофой.
          Судьба России  в  этой войне прискорбна.  Менее развитая,  менее
     богатая,  чем  ее  европейские  союзники  и  противники,  она  станет
     поставщиком  трупов,  которыми  будет  мостить  подступы  к  позициям
     германцев.  Молодой  и  хищный  имущественный  класс  страны   начнет
     сказочно   наживаться  на  народной  крови,  что  вызовет  не  только
     напряжение и возмущение в обществе, но и по прошествии нескольких лет
     приведет  к невиданным катаклизмам в пользу радикальных авантюристов.
     Дальнейшую судьбу России я боюсь предугадывать,  потому  что  никакой
     научный анализ не в состоянии выявить, к чему приведет Россию война.
          Все это я пишу тебе для того,  чтобы ты трижды  подумал,  прежде
     чем  принять  участие  в  бойне  в качестве куска мяса.  Не обижайся,
     именно в такой роли тебя  рассматривает  наше  увешанное  орденами  и
     аксельбантами  верховное  командование.  Высокая  миссия  историка  -
     наблюдать события и трактовать их к пользе  грядущих  поколений.  Нет
     ничего грустнее,  нежели образ историка,  служащего лишь сегодняшнему
     моменту и сотворящего ложь в угоду сильным мира  сего.  Даже  беды  и
     трагедии  славянского  средневековья могут стать наглядным уроком для
     потомков.  Мировая  война,  которая  бушует  сегодня,  урок   вдвойне
     знаменательный  при  условии,  если  летописец эпохи сохранит трезвую
     голову и умение подняться над повседневностью.  Зная  тебя,  я  почти
     убежден,   что   и  ты  был  захвачен  угаром  первых  дней  войны  и
     шапкозакидательскими настроениями черни. Возможно, и ты махал флажком
     возле   английского   консульства   либо  шагал  в  нестройных  рядах
     манифестантов рядом с лавочниками,  черносотенцами и верными престолу
     городовыми.  Но  это  -  вчерашний день и вполне понятное заблуждение
     молодого человека.  Теперь у тебя есть время одуматься  и  отойти  от
     схватки. Мои надежды связаны именно с тобой, с тем, как ты, возмужав,
     сможешь занять мое место в системе этого мира.  Время рассказать тебе
     обо всем приближается.  Полагаю,  что тогда ты поймешь меня и то, что
     откроется тебе,  не испугает и не удивит  тебя  настолько,  чтобы  ты
     спрятался  в  скорлупу  неучастия.  Каждый  из  нас должен нести свой
     крест,  и я в будущем не предлагаю тебе легкой и спокойной жизни,  но
     вижу в ней высокое предначертание.
          Если до зимы ты не сможешь вновь посетить меня,  то я сам приеду
     к тебе в Москву.
          Помни о том,  что ты должен сделать в случае,  если  я  внезапно
     умру или исчезну.
          Обойдись бережно с Глашей.  Ей по твоей вине было несладко.  Она
     болела. Но она тебя не осуждает и любит.
                                                            Искренне твой,
                                                                     С. С.

     x x x

     Письмо было напечатано на  пишущей машинке,  что  было непривычно для
письма -  на машинках печатали лишь документы,  и  то не всегда.  Но отчим
старался использовать удобства прогресса.
     - Ты его потом еще прочти,  -  сказала Глаша.  -  Я думаю,  что такое
письмо сразу не поймешь.
     - Ты его читала?
     - Нет,  но  знаю,  о  чем оно.  Сергей Серафимович мыслей от  меня не
скрывает. Иди спать, тебе завтра трудная дорога.
     Глаша была  права -  письмо,  хоть  разумность его  Андрей во  многом
признавал,   было   настолько   абстрактнее  его   собственных  мыслей   и
переживаний, что и думать о грозных предсказаниях отчима не хотелось.
     - Я поднимусь наверх, - сказал Андрей. - Погляжу на Ялту.
     - Пошли, - сказала Глаша. - Только ветер там большой.
     Они поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет была заперта. Они вышли
на веранду.  Ветер дул упруго и постоянно.  Море скрылось во мгле,  но  на
небе сквозь редкие несущиеся тучи проглядывали звезды.
     - Из Турции ветер, - сказала Глаша. - А может, из Египта.
     Здесь разговаривать о вещах сокровенных было легче,  чем на кухне.  В
темноте лицо  Глаши  было  едва  различимо,  только  когда  она  говорила,
блестели белки глаз и зубы.
     - Тебе из-за меня нехорошо было, - сказал Андрей. - Прости.
     - Глупый ты, - сказала Глаша. - Я на тебя не сердилась.
     - А Сергей Серафимович?
     - Я тебе писала. Он огорчен был. Любит он меня.
     - Как?
     - Как муж любит. И я его люблю. Если бы это у меня с другим было, он,
может быть, рассердился, но не стал бы так огорчаться. Ведь в его глазах я
тебе как мачеха. В этом грех.
     - Какая ты мне мачеха...
     - Я тоже понимаю.
     Андрей приблизился к  Глаше,  протянул руку,  но Глаша почувствовала,
что Андрей словно выполняет давно взятый на себя долг. Она отошла на шаг и
сказала:
     - Как будто сто лет прошло.
     Потом,  как бы утешая Андрея,  она поцеловала его в  щеку,  так,  что
получился не поцелуй, а знак душевного расположения.
     - Лидочка твоя красивая, - сказала Глаша. - И добрая, по-моему. Ты бы
видел,  как она меня уговаривала ее  не выдавать,  что она это варенье нам
принесла.  Но я думаю,  что она пришла из любопытства.  Ей хотелось на нас
поглядеть.
     - А мне об этом не написала.
     - И понятно. Пошли, что ли, вниз?
     - Сейчас. А ты давно отчима знаешь?
     - Куда давнее, чем ты думаешь.
     - Я еще не родился?
     - В этот дом я пришла, когда твоя мама умерла. Сергей Серафимович все
делал для нее: и лучших врачей привозил, и лекарства из Швейцарии. Он меня
раньше знал... но пока твоя мама в этом доме жила, я здесь не жила.
     - А кто мой отец?
     - Сергея Серафимовича товарищ.
     - Но  почему имя  сказать нельзя?  Ведь в  наши дни не  бывает тайных
рождений и загадок. Мы же не в средневековье живем.
     - Захочет Сергей Серафимович,  расскажет.  Потом,  когда ты  будешь к
этому готов.
     - Но почему я не готов?  Мне девятнадцать лет,  я, может быть, завтра
уйду в армию и погибну. Почему за меня кто-то может решать?
     - А за человека всю жизнь решают. Те, кто сильнее, или те, кто больше
знает. Это от возраста не зависит. За меня тоже решали.
     Глаша первой пошла с веранды. Андрей спросил ее вслед:
     - Сергей Серафимович писал, что ты болела. Что с тобой случилось?
     Глаша уже начала спускаться по лестнице.
     - Выключи верхний свет, - сказала она.
     Андрей повернул выключатель, и свет на верхней площадке погас.
     - Ты не ответила,  -  сказал он.  -  Может, я могу помочь. Из Москвы.
Лекарство прислать.
     - Нет,  -  сказала Глаша, остановившись внизу лестницы. - Не поможешь
ты, мой дорогой. У меня болезни женские.
     - Но и от них бывают лекарства. В конце концов, почему ты должна меня
стесняться?
     - А правда, чего? - сказала Глаша с неожиданным раздражением. Они уже
спустились вниз.  Она обернулась к Андрею:  - Выкидыш у меня был, вот что.
Еле отходили. Зимой. Нельзя мне рожать, оказывается.
     Андрей ничего не ответил. Он не сразу понял.
     Глаша пошла на кухню.  Он видел ее в открытую дверь.  Вот она подняла
самовар и понесла его в угол, на железный лист.
     - Ты хочешь сказать...  -  Андрею не хотелось верить.  Но нельзя было
уйти, не узнав.
     - Ничего я не хочу сказать,  Андрюша, иди спать. От тебя был выкидыш.
А  я  думала  -  ребеночек родится.  Так  что  у  Сергея Серафимовича были
основания на меня сердиться. Но если бы не его забота, я бы померла.
     - Но почему ты ничего не сказала? Мне! Почему не написала?
     - Чтобы ты  возненавидел меня?  Старая баба,  соблазнила мальчика,  и
теперь он, совестливый, должен свою любовь к молоденькой забыть? Даже если
бы был ребеночек, я бы тебе в жизнь не сказала. Да нельзя, значит, мне...
     - Прости, Глаша.
     - Иди спать,  дурачок. Мне еще надо прибрать. Иди-иди, не приближайся
даже и поцелуев мне твоих не надо - сам понимаешь, что все сгинуло.
     Андрей прошел к себе в комнату,  и у него было ощущение конца света -
завершения прошлой жизни.  Он лежал на узкой кровати,  смотрел, как бьются
под ветром занавески открытого окна,  и понимал, что больше никогда ему не
лежать на этой кровати и  не слышать поутру,  как Глаша созывает кур,  как
сухим  голосом отдает  ей  хозяйственные распоряжения отчим,  потом  берет
велосипед и  уезжает куда-то  по  делам...  <Она страдала и  была близка к
смерти из-за меня!  И я ничего не почувствовал,  не понял,  только избегал
ее. Она благородная женщина, а я мелкий мерзавец!>
     Глаша  вошла без  стука.  Она  была  одета.  Подошла к  его  кровати,
наклонилась и поцеловала - в губы, горячо и долго. Потом с силой рванулась
из его рук, выпрямилась, нервно коротко засмеялась и сказала:
     - Спокойной ночи, коханый мой.
     И ушла, захлопнув за собой дверь.
     Андрей думал -  встать ли,  пойти ли к ней в комнату. Но понимал, что
не нужно, даже если Глаша ждет его прихода.
     Утром Глаша разбудила Андрея и  сказала,  что от  Ялты до Симферополя
теперь ходит авто. Только надо успеть подойти к девяти к <Франции>.
     Ветер не  улегся,  но был спокойнее.  Глаша дала ему на дорогу слив и
абрикосов.  Они  обсуждали,  когда он  приедет,  -  все  зависит от  того,
останется ли он в университете.
     - Оставайся,  - сказала Глаша уверенно, - нельзя тебя убить. На войне
первым делом таких,  как ты,  мальчиков убивают.  За что тебе в  таких  же
германских мальчиков стрелять? Они тебя не обижали.
     - Ты не понимаешь, - сказал Андрей. - Речь идет о судьбе демократии.
     - И  европейского  славянства,   и  защиты  бельгийских  деревень  от
гуннских насильников. Ты чего мне газеты пересказываешь?
     Глаша проводила его до калитки.  Филька сидел рядом, смотрел, склонив
набок голову.

     x x x

     Когда  Андрей  вернулся  в  Москву,  его  ждало  письмо  от  Лидочки,
отправленное из Батума,  в  котором она рассказывала ему о перипетиях их с
Маргаритой путешествия.  В нем она призналась:  <Рита все знает о нас.  Но
она моя лучшая подруга,  и  я  ей  все рассказываю.  Не сердись>.  Лидочка
писала,  что ждет,  как Андрей ее встретит в  Москве.  Ждет с нетерпением.
Ждет не дождется - ведь она никогда не была в Москве.
     Но осенью она в Москву не приехала.


        Глава 4. ОКТЯБРЬ 1914 г.

     В  августе Лидочка в Москву не приехала.  Как следовало из печального
письма,  ее  невольная одиссея  с  Потаповыми закончилась только  двадцать
третьего августа, и возвращались они не на <Левиафане>, а совсем на другом
пароходе,  и  не  почетными гостями,  а  обыкновенными пассажирами второго
класса.  Пароход шел  с  потушенными огнями,  потому что опасались прорыва
через Босфор немецких крейсеров. Родители сильно переволновались, и, когда
на семейном совете решалось,  ехать ли Лидочке в  Москву,  чтобы поспеть к
началу занятий,  мать взбунтовалась.  Решено было,  как сообщила в  письме
Лидочка,  отложить ее от®езд в Москву на год,  пока не кончится война. Тем
более  что  год  даром  не  пропадет:  Лидочка будет заниматься рисунком и
акварелью и  поступит пока  сестрой милосердия в  военный госпиталь,  куда
привозят офицеров, раненных в Галиции.
     Андрей,  пока суд да  дело,  вернулся в  университет и  даже пошел на
лекцию  профессора  Авдеева,   но  тот  Андрея  игнорировал,  полагая  его
предателем и  дезертиром.  На  лекции была и  Тилли,  но  она не подошла к
Андрею.
     В  университетском госпитале дел  было меньше,  потому что теперь там
заправляли врачи и  медсестры,  все  кровати были расставлены и  котлы для
кухни установлены.
     Андрей пребывал в  сомнениях,  и  причиной их  было не столько письмо
Сергея Серафимовича,  которое каждый день получало все новые подтверждения
с полей сражений в Восточной Пруссии и Бельгии.  Война обещала затянуться,
но  все  же  Андрей  разделял  надежды  Иваницких,  что  она  закончится к
следующему лету,  хотя бы  потому,  что зимой русские войска,  привыкшие к
холоду,  смогут нанести германцам и австрийцам решительное поражение. Пока
что   поражения  терпел  генерал  Самсонов  и   неожиданно  взошла  звезда
престарелого Людендорфа.  В  Москве распространялись слухи о предательстве
немцев,  засевших в  высших  сферах,  причем называли имена  Ренненкампфа,
который столь неудачно распорядился в Восточной Пруссии,  погубив войска в
Мазурских болотах, да и самой императрицы Александры Федоровны, на которой
народная  молва  сфокусировала нелюбовь к  правительству и  царскому дому.
Получалось,  что слабовольный царь в  сущности неплохой человек,  но попал
под  влияние  жены.  В  России  вообще  не  терпят  царских  жен,  которые
занимаются политикой.  В  начале сентября,  когда Андрей получил печальное
письмо от Лидочки,  как раз пришли вести о  масштабах русского поражения в
Восточной Пруссии,  и  газеты пытались уравновесить эти  известия громкими
сообщениями с  галицийского фронта.  В  <Ниве> печатались фотографии наших
отважных воинов на берегу реки Сан.
     Андрей не оставлял мысли записаться в армию вольноопределяющимся,  но
не  потому,  что  хотел  бесстрашно  пролить кровь на полях сражений.  Ему
неловко было  оставаться  молодым  здоровым  студентом,  когда  молодым  и
здоровым  было  положено  находиться  на  фронте.  В университете это было
очевидно - чуть ли не половина студентов покинула  Москву.  Независимо  от
того,  идти  ли  на  фронт  по  убеждению  или из чувства принадлежности к
народу,  занятия историей в университете потеряли всякий  смысл.  <Если  я
хочу стать историком,  - рассуждал Андрей,  - то не могу собирать факты из
вторых рук.  Я должен быть там,  где происходят основные события>.  Может,
поэтому Андрей был отрицательно настроен к выступлениям большевиков, когда
те об®являли войну империалистической и призывали в  ней  не  участвовать.
Разумеется, война была империалистической, разумеется, гнить в окопах - не
самое лучшее занятие для молодого поколения,  но все  же,  когда  воюет  и
страдает  весь  народ,  говорить  о  ненужности войны вредно и даже подло.
Потому в студенческих спорах Андрей занимал оборонческую  позицию,  но  от
партийных интересов был далек.
     Но судьба, как бы узнав о его намерениях, за день до того, как Андрей
подал прошение об отпуске из университета,  наградила его страшными болями
в  животе.  Два  дня  Андрей терпел,  на  третий ему стало так плохо,  что
квартирная хозяйка вызвала врача. Врач тут же определил аппендицит, причем
в опасной, запущенной стадии. Андрея отвезли на <скорой помощи> в больницу
и  сделали ему операцию.  Аппендицит был гнойным,  он прорвался как раз во
время операции,  и началось было заражение. Только через две недели Андрей
оправился настолько,  что  смог написать письма в  Симферополь и  Ялту,  в
которых сообщал про аппендицит в  тонах юмористических,  как о  пустяковом
недомогании.
     Но он провел в больнице еще неделю,  прежде чем вернулся на квартиру.
Сентябрь подошел к  концу,  к удивлению Андрея,  деревья стояли желтые,  в
Москве  прибавилось военных и  больше  стало  легкораненых.  Наступление в
Галиции ничем не  закончилось,  война стала обыкновенной,  вечером к  нему
зашел приятель и сказал, что Никифорова с третьего курса убили на Дунайце,
а  еще один студент с  их курса застрелился,  потому что вернулся слепым и
невеста от него отказалась.
     Врач посоветовал Андрею взять небольшой отпуск для  поправки здоровья
и,  узнав,  что родственники Андрея живут в Крыму,  сказал, что это лучший
выход из положения.
     Утром 6 октября Андрей послал телеграмму тете Мане и Лидочке,  потом,
подумав, еще одну - отчиму. И в тот же день после обеда получил телеграмму
от тети Мани.
     Телеграмма была неожиданной не только потому,  что он не ждал ответа,
но  потому,  что  такое  может случиться лишь  с  другими,  о  таком можно
прочесть в газете или в романе. Но с нами такого не бывает.
     Телеграмма гласила:

          Приезжай немедленно. Ялте несчастье Сергеем Глашей. Мария.

     x x x

     Тетя  Маня встречала Андрея на  вокзале.  Видно,  она  начала плакать
задолго  до  прихода поезда,  нос  ее  был  малиновым,  глаза  сузились за
распухшими веками.
     - Какое счастье, что ты достал билет, - сказала она, увидев Андрея.
     - Тетя.  -  Андрей поставил чемодан,  и тетя прижалась к его груди. -
Тетя Маня, скажи, что случилось? Я же не знаю.
     - Я тебе послала телеграмму. Разве ты не получил?
     - В телеграмме было сказано только про несчастье. Я не знаю - какое!
     - Глаша в ужасном состоянии.
     - Глаша? Что с ней? А Сергей Серафимович?
     - Я не представляю.  Господин Вревский думает,  что они утащили его с
собой.
     - Кто? Зачем?
     - Чтобы пыта-а-ать...
     Тетя начала неудержимо рыдать,  и Андрею было неловко, что все на них
смотрят,  и он постарался увести тетю с перрона.  Пришлось нести чемодан и
одновременно поддерживать Марию Павловну.
     Только дома,  отпоив тетю валерьянкой и  положив ей  на  лоб холодное
полотенце, Андрей смог добиться связного рассказа.
     Случилось все четвертого числа. Ночью.
     Ночь выдалась темная,  ненастная,  с дождем. Никто ничего не слышал и
не видел,  а  следы,  если и  были,  смыло.  На рассвете татарин,  который
разносит хворост для растопки,  увидел в переулке Фильку,  пса Берестовых.
Пес был ранен и  истек кровью.  Он  смог вы