ато  через  два  дня  пришло письмо от
Лидиной  мамы.  Видно,  она  уже  знала  о  существовании Андрея  и  сочла
необходимым не  волновать молодого  человека в  столь  опасное  и  трудное
время.  Евдокия Матвеевна писала,  что  Лидочка должна вернуться в  Ялту в
начале августа.
     Склоняясь к мысли о том,  чтобы записаться в вольноопределяющиеся, по
примеру  некоторых  своих  товарищей,   чтобы  успеть  принять  участие  в
окончательном разгроме германских агрессоров и  войти  в  Берлин  вместе с
победоносными союзными войсками,  Андрей все же  решил сначала с®ездить на
родину.  Ведь не исключено,  что его участие в освободительной войне будет
роковым и до внезапной смерти он никогда более не увидит ни тети Мани,  ни
прекрасной Лидочки, ни Глаши.
     Не сказав никому в  Москве о своем решении,  Андрей с трудом раздобыл
билет до Симферополя. Движение войск, припасов и оружия по стране сразу же
нарушило привычную строгость расписаний, и Андрею пришлось простоять почти
час в кассе Курского вокзала, прежде чем он достал билет в жесткий вагон.
     Тетю Маню Андрей чудом застал дома.  Она  как  раз  забежала домой из
госпиталя пообедать. Тетя располнела, серебряных нитей в ее темных волосах
стало больше,  ноги опухли,  и при ходьбе она переваливалась как утка. Она
была безмерно счастлива его приезду, потому что ее замучили подозрения, не
ушел ли Андрюша в действующую армию, где его сразит немецкая пуля.
     Тетя  призналась,  что  заготовила и  хотела  послать  телеграмму,  в
которой требовала его  немедленного приезда по  причине своего  сердечного
приступа.  Тетя уже три раза ходила на почту, чтобы послать телеграмму, но
мысль о том, что она солжет Андрюше даже ради высокой цели, настолько была
противна ее христианскому сознанию,  что она в  слезах возвращалась домой,
так и не решившись на обман.
     Несмотря на радость по поводу приезда племянника, тетя Маня, покормив
его,  поспешила к  себе в  госпиталь,  где  без  нее  никто ничего не  мог
сделать.
     Проводив  тетю,  Андрей  хотел  было  навестить сперва  соседей,  но,
оказавшись в  своей комнате,  надолго задержался.  Тетя,  стирая там пыль,
ничего  никогда  не  трогала с  места.  Это  был  как  бы  маленький музей
племянника.  А  так как Андрей и  сам не любил расставаться с вещами,  то,
начав раскопки сначала в  своем столе,  потом на  книжной полке и  даже  в
сундучке под кроватью,  он обнаружил много интересных вещей,  о которых он
давно забыл,  но которые принялись,  перебивая друг дружку, рассказывать о
давней  жизни  некоего  мальчика  Андрюши  Берестова,  подобно  тому,  как
наконечники стрел и грузила поведали о жизни славян под Белозерском.
     Со снисходительным узнаванием Андрей отыскал стихи, писанные в шестом
классе  и  посвященные  девочке,  которая  уже  года  два  как  уехала  из
Симферополя, рисунок с натуры, изображавший цветущую яблоню, и другой, где
рыцари под®езжали к  замку.  Там  была тетрадка,  на  обложке которой было
написано квадратными буквами <Дневник®> и  внутри  три  записи.  Первая  в
целую страницу,  следующая через неделю на два абзаца и третья,  еще через
месяц,  с  сообщением,  что ничего нового не  произошло.  Старые учебники,
книги,  солдатики и  самодельная пушка  из  ружейной гильзы,  прикрученная
проволокой к свинцовому лафету...
     Взглянув на  часы,  которые сообщили,  что он уже два часа занимается
раскопками,  Андрей сообразил,  что прощался с детством,  прощался с самим
собой,  которого  порой  с  умилением  узнавал,  а  иногда  удивлялся  или
посмеивался.  И еще он подумал,  что если бы этими раскопками занимался не
он,  а,  скажем,  профессор  Авдеев,  то  вряд  ли  он  составил  бы  себе
об®ективное мнение о человечке,  которому принадлежала эта комната.  В ней
большое место занимали папки с  гербариями и коробки с жуками и бабочками.
Но  это вовсе не означало,  что в  Андрюше жила страсть к  энтомологии или
ботанике.  Папки и коробки остались от того лета, когда Сергей Серафимович
пытался пробудить в  Андрюше биологические наклонности и  они  многократно
гуляли по скалам за Ялтой.  Эти походы Андрею были умеренно интересны,  и,
привезя коллекции в Симферополь и порадовав тетушку, он сложил их в сундук
в  своей комнате и  более к  ним не  возвращался.  Тщательно сделанные,  с
настоящими реями, холщовыми парусами модели шхун и фрегатов были подарками
тетиного поклонника,  отставного капитана Евсея  Семеновича,  который  лет
десять назад жил по соседству и  даже вроде бы просил руки и  сердца Марии
Павловны и всегда появлялся у них в доме с очередной моделью корабля. Один
из  корабликов размещался внутри толстой бутылки.  Потом Евсей Семенович в
одночасье умер от удара, а кораблики остались.
     Спохватившись,  что ведет себя неосмотрительно,  Андрей собрался было
выйти из  дома,  но тут вернулась запыхавшаяся тетя Маня.  Готовя ужин,  а
затем кормя опасно похудавшего,  на ее взгляд, племянника, она выкладывала
скудные новости.
     Ахмета она давно не  видела,  старик Циппельман все так же  торгует в
своей  кондитерской,   Фира  счастлива  и  родила  мальчика,   Грудзинский
неожиданно уехал в Варшаву,  Нина ухаживает за отцом, который совсем плох,
Сергей Серафимович приезжал недели две назад.
     На  этот  раз  на  мотоцикле.  Он,  оказывается,  купил себе мотоцикл
<Стэнли>,  блестящий и ревущий, как тысяча чертей, и тетя Маня боится, что
на  каком-нибудь перевале он  сломает свою глупую шею.  Это же  надо -  на
старости лет!
     Андрей сказал, что завтра с утра поедет в Ялту.
     Ночью тетя тихо плакала.

     x x x

     В  Ялту  Андрей  приехал  на  линейке  -  автобус  был,  оказывается,
реквизирован армией.  В  Алуште,  купив  газету,  Андрей  узнал,  что  пал
Брюссель и германские армии ведут пограничное сражение с французами, тесня
их   к   западу.   В   Мобеже   заканчивается   развертывание  английского
экспедиционного корпуса,  который должен ударить германцам во фланг и  тем
переменить неблагоприятно складывающиеся обстоятельства на фронте.
     Два  грека,  сидевшие рядом  с  Андреем,  все  время  спорили о  том,
выступит ли  Турция на стороне Германии или сохранит нейтралитет.  С  моря
дул  сильный горячий ветер,  и,  когда дорога за  Алуштой поднялась вверх,
стало видно, что море покрыто белыми барашками.
     Встретился грузовик, в нем сидели матросы. Потом, уже ближе к Ялте, в
море показался военный корабль, и греки снова стали спорить. Один говорил,
что  это  <Георгий Победоносец>,  а  другой твердил,  что это <Императрица
Екатерина>.  Греки сердились,  призывали в свидетели других пассажиров, но
те в спор не вмешивались. Корабль казался маленьким и нестрашным.
     В  Ялте на набережной было безлюдно.  Может,  из-за войны,  а  может,
из-за сильного ветра.
     Волны были так сильны,  что перелетали через парапет и растекались по
мостовой до самых домов.
     Вольным шагом прошли два  морских офицера.  К  молу был  пришвартован
катер с  подушечкой на  носу,  покрашенный в  шаровый цвет.  Два матроса в
тельняшках сидели,  свесив босые ноги  за  борт,  и  кидали чайкам кусочки
хлеба.  Чайки подхватывали хлеб у пенных верхушек волн. Хоть за молом было
куда тише,  чем в  море,  катер подбрасывало вверх,  но  матросы на это не
обращали внимания.
     С  Алушты Андрей дебатировал пустой вопрос:  куда  идти  сначала -  к
отчиму или к  Иваницким.  Уверенности в том,  что Лидочка уже вернулась из
Батума,  не  было,  так что долг требовал визита к  отчиму.  Но  ноги сами
провели Андрея мимо великого старого платана,  который на своем веку видел
уже столько войн,  что полагал их естественным состоянием людишек, и выше,
за армянскую церковь.
     Хоть  Андрей  никогда раньше  не  был  в  квартире Иваницких,  но  за
последние месяцы он столько узнал о  них из писем Лидочки,  что уже совсем
не  опасался строгого взгляда Евдокии Матвеевны,  которая,  кстати,  если,
конечно,  Лидочка не преувеличивала, также немало знала об Андрее и против
переписки не возражала.
     Так что Андрей смело поднялся на второй этаж и позвонил.
     Евдокия  Матвеевна  оказалась  почти  такой,  как  он  предполагал из
Лидочкиных писем.  Даже если бы  Андрей встретил ее на улице,  он бы ни на
секунду не усомнился, что она - Лидочкина мать.
     Евдокии  Матвеевне было  тридцать девять  лет,  но  можно  было  дать
меньше. Ее лицо было совсем без морщин, а волосы - без седины, значительно
темнее, чем у дочери. Только лежали прямо, не вились, туго стянутые лентой
на затылке.  Правда, в отличие от дочери, Евдокия Матвеевна была склонна к
полноте.
     Андрей  сразу  почувствовал расположение к  Евдокии Матвеевне и  даже
радость от того, насколько она схожа с дочерью.
     - Здравствуйте,  -  сказал Андрей, но больше ничего сказать не успел,
потому что Евдокия Матвеевна его сразу перебила.
     - Андрюша,  -  сказала она,  - заходите, я вас сверху увидела, вижу -
знакомая фигура,  помните,  как  вы  наш  дом  зимой осаждали?  Да  вы  не
стесняйтесь, проходите, только башмаки снимите обязательно, мы сегодня пол
мыли,  дайте я вам помогу шинель снять.  Нет, в этом нет ничего дурного, я
хозяйка дома,  а вы - милый гость. Вот, возьмите туфли Кирилла Федоровича,
они вам должны быть впору, как хорошо, что вы прямо к обеду пришли, сейчас
Кирюша должен быть, с минуты на минуту. Да проходите в залу, садитесь...
     Евдокия Матвеевна говорила вроде бы  не спеша и  негромко и  вовсе не
суетилась,  но  Андрей вскоре понял,  что  ни  одного слова вставить в  ее
монолог  не  может,  и  покорился,  фаталистически  понимая,  что  Евдокия
Матвеевна сама ему все расскажет.
     Из  кухни  вошла широкоплечая,  очень красивая черноволосая хохлушка,
которую, как Андрей уже знал, звали Горпиной, и была она из-под Полтавы, а
у  Иваницких служила лет  пять,  но  все  грозила,  что уйдет,  как только
появится  достойный жених.  Достойные женихи  приходили в  уютную,  всю  в
кружевах,   комнатку  за   кухней,   но   потом  оказывались  недостаточно
достойными.
     - Приихав! - сказала она. - Ондрейка! Який гарний хлопчик!
     Андрей совсем смутился,  потому что  тут  ему открылось,  что в  доме
Иваницких он,  видимо,  считается женихом и  о  нем говорят как о существе
домашнем.
     Евдокия Матвеевна тут же уловила Андрюшино смущение и сказала строго:
     - Горпина, я тебя умоляю, суп убежит. Дай нашему гостю прийти в себя.
Он же такую дорогу перенес!
     Горпина фыркнула,  обидевшись, и уплыла на кухню, где сразу же громко
загремела посудой.
     - Простите за такую фамильярность,  - сказала Евдокия Матвеевна, - но
Горпина у нас член семьи.
     Андрей  не  смог  ответить,  потому  что  Евдокия  Матвеевна  тут  же
продолжила монолог,  из  которого Андрей узнал,  что Лидочка с  Маргаритой
задержались  в   Батуме,   так  как  по  прибытии  туда  господин  Потапов
намеревался,  разгрузившись,  возвратиться обратно,  но там уже начиналась
подготовка к военным действиям против Турции, хотя Турция, как известно, в
войну еще не  вступила.  Так что господину Потапову приказано было (к  его
собственной выгоде) проследовать в Новороссийск и оттуда вернуться в Батум
с  грузом цемента.  Разумеется,  Евдокия Матвеевна очень беспокоилась,  не
начнется ли  в  тех  краях  война,  но  Кирилл  Федорович утверждает,  что
опасности для Батума и Черного моря вообще в настоящее время нет...
     Евдокия Матвеевна не успела завершить свой монолог, как пришел Кирилл
Федорович.  Он  был в  морском мундире с  погонами подполковника береговой
службы.  Оказывается,  его  мобилизовали,  как и  других работников порта,
которые связаны с военными перевозками.
     Кирилла Федоровича Андрей по описанию Лидочки узнать бы не смог.  Для
нее  он  был  отцом,  высшей инстанцией ее  мира.  Для постороннего Кирилл
Федорович являл  собой  невысокого,  плотного сутулого человека в  очках в
тонкой золотой оправе,  заметно облысевшего и  молчаливого.  С  Андреем он
поздоровался с некоторым удивлением,  а когда супруга сказала ему, что это
<тот самый Андрюша Берестов>, он сказал:
     - Да, да, конечно же, мне рассказывали наши дамы.
     После  обеда  Кирилл Федорович закурил сигару и,  усевшись в  кресло,
начал  задавать  обязательные  вопросы  об  университете и  экспедиции,  о
которой был наслышан,  а  со своей стороны поведал,  как сложно работать в
условиях военного времени.
     Андрея стало клонить ко сну.  Евдокия Матвеевна, заглянувшая в залу с
кофе для мужчин,  заметила его сонный вид и стала было требовать, чтобы он
часок поспал,  и  даже,  коварная,  добавила:  <Я бы могла вам постелить в
Лидочкиной комнате>,  но Андрею стало неловко, и он, воспользовавшись тем,
что Кирилл Федорович возвращается на службу,  тоже вышел в город,  оставив
чемодан и обещав отужинать у Иваницких.
     Андрей проводил Кирилла Федоровича почти до самого порта, откуда надо
было сворачивать наверх,  к  отчиму.  Разговаривали по пути они мало,  оба
стеснялись знакомства,  к которому не стремились.  Кирилл Федорович дважды
забыл отдать честь встречным офицерам и был недоволен собой. Военный катер
ушел,  но чайки еще крутились над молом, ждали, что он вернется и их снова
будут кормить хлебом. Ветер еще более усилился, и море заволокло мглой.
     Перед тем как расстаться, Кирилл Федорович вдруг сказал с осуждением:
     - Ваш отчим купил мотоцикл.  Совершенно не понимаю,  зачем это в  его
возрасте.
     Филька  встретил Андрея  на  улице  и  помчался рядом,  подпрыгивая и
стараясь лизнуть в лицо. Глаша была на дворе, она кормила кур.
     - Андрю-ю-юша, - сказала она, - неужто ты?
     Она поставила миску с кашей на землю, обняла Андрея и прижалась лицом
к его груди.
     Глаша повела его в  дом.  Он  увидел,  что она похудела и  шла не так
упруго и весело, как раньше.
     - Заходи, - сказала она. - Твоя комната тебя ждет. Где твои вещи?
     - Я их оставил, - сказал Андрей.
     - Ага,  у Иваницких, - сказала Глаша как о само собой разумеющемся. И
не надо было ничего об®яснять. - Чаем напоить тебя?
     - Спасибо. А где Сергей Серафимович?
     - Я его в последнее время редко вижу,  -  сказала Глаша. - Он в Керчь
укатил на мотоцикле. Все в делах.
     - Ботаника?
     - Если бы ботаника!
     Глаша поставила чайник на  горячую плиту.  Они сели за кухонный стол.
Все так же блестели медные кастрюли и  тазы и  стояли бокалы в  буфете.  И
скатерть на  столе была  та  же  -  белая с  красными полосками.  А  Глаша
изменилась. Даже глаза потускнели.
     - Давно ты у нас не был,  -  сказала она.  - Кажется, что тысячу лет.
Спасибо тебе за открытки. Спасибо, что не забывал.
     Она  стала  собирать на  стол  и  молчала,  хотя  всегда  раньше была
говоруньей.  А Андрей подумал,  как хорошо,  что нет отчима. Не надо с ним
разговаривать  и   чувствовать  себя   преступником  без   срока  давности
преступления.
     Чай  был вкусный,  как прежде.  Но  есть Андрею не  хотелось,  и  это
огорчило Глашу.
     - Я пообедал, - сказал он.
     - Ну да, конечно, у Иваницких. Красивая девушка, - сказала Глаша. - Я
уж к ней присматривалась.
     - Тебе тетя написала?
     - Нет,  зачем же? Ты тогда на Рождество приезжал, помнишь? Так Сергей
Серафимович тебя с ней видел.  На набережной.  Мы сидели с ним, ждали, что
ты придешь. А ты не пришел.
     - Мне на поезд надо было.
     - Понимаю,  понимаю,  -  сказала Глаша.  - Да ты не красней. Легко ты
краснеешь, это в жизни вредно. А Лида к нам приходила.
     - К вам? Она мне не писала об этом.
     - Как   же.   Варенье  черешневое  принесла.   Тети  Манино.   Сергей
Серафимович считает,  что никто лучше ее варить не умеет. С цедрой. Каждая
ягодка отдельно плавает.  И Сергею Серафимовичу Лида понравилась. Он так и
сказал.
     - А тебе?
     Это не  надо было спрашивать.  Глаша отвернулась и  сказала куда-то в
сторону:
     - Я же говорю - красивая девушка!
     - А как ты себя чувствуешь? - спросил Андрей.
     - Хвораю иногда,  а так ничего.  Старая стала. Четвертый десяток. Еще
чаю налить?
     - Нет, спасибо.
     - Ты ночевать останешься?
     - Не знаю еще. А Сергей Серафимович когда вернется?
     - Он  только  вчера  уехал.  Дней  пять  будет  мотаться.  Еле  живой
вернется.
     Андрей посмотрел на ходики, висевшие у буфета. Был шестой час. Еще не
поздно взять вещи у Иваницких и вернуться к ночи в Ялту.
     - Сходи к Иваницким за вещами,  - сказала Глаша, угадав мысль Андрея.
- Ночевать будешь здесь.
     Андрей вернулся только в десятом часу, потому что ужинали у Иваницких
не спеша, с вином и разговорами.
     К  Горпине  пришел  кандидат в  женихи,  по  обычаю  его  представили
хозяевам.  Он  был  флотский кондуктор,  и  чай пили все вместе,  обсуждая
военные перспективы.  У кондуктора были громадные усы,  он робел и говорил
велеречиво,  все  ударения в  словах  ставил  неправильно и  намеревался в
ближайшем  будущем  захватить Дарданеллы на  своем  миноносце <Хаджи-бей>.
Затем,  когда  кондуктор отправился к  Горпине,  Евдокия  Матвеевна повела
Андрея  на  экскурсию в  чистую комнатку Лидочки,  которую она  совершенно
справедливо называла светелкой.  В  комнате ничего от  Лидочки не  было  -
настоящая Лидочка,  как  понял  археолог  Берестов,  скрывалась в  ящичках
письменного стола или в сундучке под кроватью.  Внешне все было видимостью
для   мамы.   Напоследок  Андрей   полчаса  рассматривал  семейный  альбом
фотографий,  пытаясь понять,  кто же кузен, кто дедушка и кого из сановных
предков Евдокии Матвеевны наградили Владимиром с  мечами.  Андрей  сказал,
что  обещал  ночевать  у  отчима,  Евдокия  Матвеевна  собралась  на  него
обидеться,  но на помощь пришел Кирилл Федорович, который сказал, что, раз
у Андрея есть родственники, неприлично их обижать.
     Евдокия Матвеевна поцеловала Андрея  на  прощание и  попросила,  если
успеет, заглянуть еще перед от®ездом.

     x x x

     Глаша не спала, ждала Андрея на кухне.
     - Дует-то как,  -  сказала она.  На столе стоял самовар, но Андрей от
очередного чая отказался.  На кухне было душновато.  Глаша,  которая умела
шестым чувством угадывать настроения и мысли Андрея, сказала:
     - Можно в сад пойти или на веранду. Но, боюсь, ветер сильный.
     Ветер и  в  самом деле был силен.  Он нес по городу пыль и  сорванную
листву деревьев.
     Глаша открыла окно,  и  ветер начал рвать занавески.  Было тревожно и
даже страшно.
     - Сергей Серафимович тебе письмо оставил.  Ты его прочти,  -  сказала
Глаша. - Может, захочешь чего спросить, я тебе отвечу.
     Андрей понял,  что  их  отношения изменились,  как  будто Глаша стала
вдвое старше,  а  он еще помолодел.  И  даже странно было видеть ее плечи,
которые он целовал.
     Глаша принесла сверху письмо.
     Андрей прочел его.

          Дорогой Андрюша!
          Возможно, приехав, ты опять не застанешь меня, но на этот раз по
     моей вине.  Сейчас я очень занят.  Война, а тем более война страшная,
     втянувшая в свою мясорубку весь цивилизованный мир и доказавшая,  что
     этот мир так далек от цивилизованности,  требует моего участия.  Не в
     прямом смысле участия в убийстве,  а в попытках  спасти  человеческие
     ценности,  которым  грозит  гибель.  В  этом моя высшая функция,  и я
     полагаю,  что уже  наступит  время  нам  с  тобой  спокойно  сесть  и
     по-мужски все обсудить.  Я пишу тебе это письмо,  потому что убежден,
     что в силу своего воспитания, окружения и пределов сознания ты еще не
     готов к тому, чтобы осознать свое место в разразившихся событиях. Так
     что послушай меня.  Ты можешь мне не поверить,  можешь даже,  если ты
     захвачен  патриотическим психозом,  презреть это письмо,  но надеюсь,
     что ты достаточно умен, чтобы дочитать его и сделать для себя выводы.
          Постарайся вспомнить  наш  разговор  годичной давности,  когда я
     убеждал тебя, вчерашнего гимназиста, что вскоре грядет мировая вой