нного  правительства.   Завтра   же
телеграммы будут напечатаны в газетах!
     И  тут  толпу  охватило облегчение -  главное было  совершено -  было
принято решение. Было достигнуто единство!
     От®езжавшего  Колчака   провожали  криками   "ура!",   вверх   летели
бескозырки и папахи.
     Александр Васильевич уже не  верил,  что в  Севастополе будет мир,  и
понимал,  что  его от®езд,  какими бы  криками ни  провожали его матросы и
солдаты,  вызовет не успокоение, а новые сомнения и стремление участвовать
и  далее в  великих событиях,  хотя никто толком не  знал,  как  лучше это
сделать.
     Колчак домой не поехал, а уединился в своем кабинете в Морском штабе,
потому что там была связь с Петроградом,  хотя,  впрочем, из Петрограда не
поступало достойных внимания вестей.  Там революция по  случаю воскресенья
отдыхала, упиваясь недавней победой.

     Коля Беккер робел выходить в город,  но Раисе,  умаявшейся за день за
уборкой и готовкой,  хотелось погулять по свободной России,  и она сказала
Коле, что рассчитывает на его общество.
     Коля,  размякший после  сытного южного обеда  под  домашнюю настойку,
попросил только,  чтобы прогулка произошла попозже -  ему  хотелось спать.
Раиса не  стала спорить.  Они  не  могли лечь вместе,  потому что в  любой
момент мог  прибежать с  улицы Витенька,  и  Коля был  тому рад -  он  как
провалился в сон.
     Раиса разбудила гостя через полтора часа, она была в нижней рубашке и
горячими  щипцами  завивала  волосы.  Коля  с  облегчением подумал:  какое
счастье,  что эта женщина -  не его жена, что он может в любую минуту уйти
отсюда  и  забыть Раису.  И  сознание такой  свободы было  приятно и  даже
расположило к  этой  толстеющей вульгарной мещанке.  Пускай это  сокровище
достанется Мученику.
     Когда Коля, наученный горьким опытом, хотел было надеть пиджак, Раиса
воспротивилась - она хочет гулять с офицером. На его опасения она ответила
с ухмылкой:
     - Ангел  ты  мой!  Так  кто  же  в  Севастополе посмеет моего  мужика
тронуть?
     Как ни странно,  эти слова убедили и успокоили Колю. Он сам был родом
из небольшого города,  в  котором некоторые фигуры,  вроде бы и не имеющие
официального   статуса,    пользовались   полной   неприкосновенностью   и
авторитетом.
     Так  что  Коля отправился гулять по  вечернему Севастополю под руку с
Раисой -  в  бумажнике студенческий билет Андрея Берестова и его же единый
билет на московский трамвай.
     Билет Берестова был взят Беккером из синей папки,  где в числе прочих
дел  лежал  конверт  с  бумагами арестанта Андрея  Берестова.  Разумеется,
убегая, Берестов взять их не мог. Вначале Беккер не намеревался каким-либо
образом использовать чужие документы,  но обстоятельства заставили его это
сделать.  Оказалось, что этот шаг, предпринятый в минуту отчаяния, в самом
деле вполне разумен. Революция должна дать возможность начать новую жизнь.
Надо раствориться,  стать незаметным,  обыкновенным,  как все,  и именно с
такой  позиции  можно  двигаться  вперед.   И   куда  лучше  быть  Андреем
Берестовым,  нежели Николасом фон Беккером.  Думая так, Коля усугубил свое
положение - фон Беккером себя называл только он сам.
     Был вечер,  стало примораживать,  на  лужах,  что  натекли  за  день,
появился  хрустящий  лед.  К шести большие толпы собрались на Историческом
бульваре,  у городской управы.  Городская управа заседала,  и люди  хотели
знать, какие будут решения. По обе стороны толпы скопилось немало трамваев
и автомобилей, которые, не в силах пробиться, уже устали звонить и гудеть.
Но  толпа  шумела  так,  что  гудков  не было слышно.  Время от времени на
верхней ступеньке управы появлялся кто-либо и сообщал,  как идет заседание
в городской Думе.
     Когда Коля с Раисой под руку подошли к толпе и даже вклинились в нее,
насколько можно  было,  в  дверях появился красный,  распаренный городской
голова Еранцев, на груди которого, поверх жилета, висел на цепи серебряный
знак.
     Еранцев умолял людей не мешать работе,  утверждал, что Дума принимает
меры - все жандармы будут арестованы и полиция разоружена. Но из толпы уже
требовали разоружить и  всех  офицеров,  потому что  хороший офицер -  это
мертвый офицер.
     Услышав эту филиппику,  в толпе засмеялись, и соседи спрашивали: "Что
он  сказал?",  "Что там  сказали?".  Фразу передавали,  и  она катилась по
площади до трамваев,  и все смеялись. Коля впервые услышал смех, вызванный
предложением кого-то убить.
     - Может, пойдем отсюда, а? - спросил Коля.
     - Погоди, раз уж пришли, - ответила Раиса.
     - Мы  непрерывно вызываем по телефону господ Колчака и  Веселкина!  -
кричал потный Еранцев. - Но в Морском штабе никто не берет трубку.
     Еранцев ушел внутрь, на ступеньки поднимались люди из толпы - лица их
в сумерках были плохо различимы, а свет на улице не зажигали. После каждой
речи в толпе кричали "ура!" - люди замерзли и криками согревались.
     На ступени поднялся солдат крепостной артиллерии.  Говорил он хорошо,
видно,  был  городской.  Он  сказал,  что  офицеров здесь  нет  -  офицеры
скрываются, готовят заговор - хотят вонзить ножи в спину революции.
     Тут же рядом появился матросик - бушлат нараспашку, видна тельняшка.
     - Я знаю -  они в морском собрании в карты играют, коньяки распивают.
Пошли туда!  Возьмем всех на цугундер и  спросим:  а ну,  за кого вы -  за
народ или за царя!
     Тут уж кричали "ура!" так громко, как никому иным не кричали.
     Раису почему-то это обидело.  Она начала громко говорить, обращаясь к
окружающим:
     - Ну что же это за порядки? Зачем так на офицеров говорить? Ну, Коля,
возрази! Выйди и скажи, Коля!
     - Офицер! - закричал мужик рядом с Колей. - Здесь он! Пускай говорит!
Чего попрятались?
     - Пускай говорит! - шумели вокруг.
     - Ну вот, - Коля сказал укоризненно Раисе, но та была уверена в себе.
     - Иди, - сказала она. - Почему не пойти.
     Колю толкали в спину, тянули за рукав.
     - Давай! Давай! - кричали издалека. - Где офицер?
     Колю  буквально вытолкнули из  толпы  на  лестницу -  он  выпрямился,
оправил шинель, фуражку.
     - Разве это офицер?  -  закричали из толпы.  Но кто кричал, Коле было
непонятно,  потому что все лица были серыми пятнами - все одинаковые. Да и
сам  он  для  людей был лишь силуэтом на  фоне открытой двери в  городскую
управу, вестибюль которой был ярко освещен.
     - Какой это офицер? - кричали совсем рядом. И еще кто-то засвистел: -
Это же прапорщик!
     - Господа! - закричал тогда Коля, который понимал, что, если не найти
нужных слов,  его могут растоптать, избить, убить. - Вы не правы, господа!
Офицерство совсем  не  однородное!  Я  сегодня  стоял  рядом  с  адмиралом
Колчаком! Это настоящий патриот - он тоже за революцию!
     Несколько человек закричали "ура!".  Дальше,  по  бульвару,  те,  кто
ничего не слышал,  подхватили,  крик прокатился вдаль.  У управы давно уже
молчали, а окраины толпы все шумели.
     - Вспомните лейтенанта Шмидта!  -  Коля  поднял  руку,  как  Суворов,
который шел впереди своих гренадеров.  - Он был золотопогонником, но отдал
жизнь за свободу народа...  Гарантия свободы -  сплочение всех сторонников
Временного правительства!
     Коля говорил и еще -  ему кричали,  ему свистели,  впрочем,  мало кто
понимал  или  слышал,  что  говорил этот  худой  высокий прапорщик.  Самый
упрямый из  трамваев двинулся,  пробиваясь сквозь толпу.  На  темной улице
особенно ярко светились его окна.
     Коля  хотел  спуститься к  Раисе,  но  за  его  спиной уж  стоял  сам
городской голова и  еще какие-то  чины из Думы.  Еранцев тянул Колю внутрь
здания:
     - На минутку, господин прапорщик. На минутку.
     В вестибюле толпились люди состоятельного и весьма напуганного вида.
     - Мы вам искренне благодарны за то,  что вы успокоили толпу, - сказал
Еранцев.
     Один из гласных, тучный и тоскливый, протирая пенсне, добавил:
     - Мог быть мордобой или даже смерть, да, смерть!
     Остальные в  вестибюле недовольно зашумели -  гласный был нетактичен,
никто не намеревался говорить о смерти.
     - Господа!  - возопил тучный гласный. - Вы забываете о судьбе мичмана
Фока!
     - Надеюсь,  никто из нас не последует его глупому примеру,  - отрезал
Еранцев.  -  В  десять здесь будет адмирал.  Давайте выберем президиум.  -
Еранцев обернулся к  Коле.  -  Надеюсь,  вы  не откажете представлять ваше
боевое офицерство.
     - Неужели не найдется более достойного офицера?  -  спросил Коля.  Он
вспомнил,  что Раиса стоит на улице,  среди солдат,  в темноте, ждет его -
надо спешить.
     Но  Еранцев тут  же  повлек Колю,  расталкивая людей,  толпившихся на
лестнице, на второй этаж, к буфету, чтобы подкрепиться, а вокруг в тесноте
и  различии мнений  согласовывали состав президиума.  Пока  спорили,  Коля
успел с®есть холодную куриную ножку и запить хорошей мадерой.
     Колчак  прибыл в  Думу  в  десять ноль-ноль.  Его  приближение издали
анонсировалось  перекатывающимся  криком   "ура!",   что   приближался  по
бульвару.
     Включили привезенный прожектор и  им осветили ступени управы.  Колчак
стоял прямо,  не щурился, хотя лицо было мертвенно-белым - свет прожектора
бил  прямо  в  глаза.   Колчак  сообщил,   что  приветственные  телеграммы
правительству посланы.  Затем он дал согласие на разоружение полицейских и
жандармов. Караул у казначейства и учреждений будут пока нести матросы.
     Затем  Колчак  прошел  внутрь управы,  и  там,  в  зале,  наполненном
гласными Думы,  а  также  зрителями,  заседание продолжалось.  Отвечая  на
вопросы,  Колчак вел себя сдержанно и  ничем не  выдавал ни усталости,  ни
раздражения.  Что ж, показывал он каждым жестом и словом, вы так хотите. Я
ваш верный слуга. Соратник.
     Правда,  не  все так это понимали.  Возмутителем спокойствия оказался
вертлявый вольноопределяющийся,  который стоял  у  сцены и  держал в  руке
блокнотик.  Он  выкрикивал свои  вопросы  невпопад и  нагло,  чем  вызывал
восторг гимназистов и мальчишек, набившихся на галерку.
     Вот этот вольноопределяющийся и оказался соломинкой,  сломавшей спину
верблюду.  Колчак неожиданно остановил Еранцева,  сделал шаг  вперед и  со
злобой, сквозь зубы, но достаточно громко спросил:
     - Вы кто такой, ну?
     И в глазах,  и голосе Александра Васильевича была такая сила, что зал
послушно  замолк,  а  вольноопределяющийся вытянулся во  фрунт  и  покорно
сообщил:
     - Вольноопределяющийся Козловский, ваше превосходительство!
     Галерка шумела,  свистела,  поддерживая Козловского. Колчак замолчал.
Он смог пристыдить,  испугать одного человека, но не мальчишек, защищенных
от него расстоянием, высотой и обществом себе подобных.
     И  тогда Коля понял,  что  он  может и  должен помочь адмиралу.  Коля
встал, прошел несколько шагов к краю сцены и, подняв руку, закричал:
     - Тишина!
     Голос у Коли зычный, глубокий.
     - Я требую!  - продолжал Коля,  и все замолчали. - Немедленно вывести
из зала этого подонка. Он позорит весь город. Он позорит революцию!
     Второе  выступление за  вечер  оказалось  даже  более  успешным,  чем
первое.
     - Долой! - закричали в зале.
     - Нет,  -  перекрыл шум  голосов Коля.  -  Так  не  пойдет.  Господин
Еранцев, поставьте вопрос на голосование!
     Проголосовали. Через три минуты Козловский покорно пошел к выходу. На
демократических основаниях. Галерка свистела разрозненно и неуверенно.
     Когда  собрание кончилось,  Колчак остался на  сцене,  разговаривая с
гласными.
     Еранцев увидел, что Коля намерен уйти, сказал:
     - Нет, ты теперь наш, ты теперь политик.
     Он под локоть повел Колю на сцену.
     Они  подошли  к   группе  беседующих,   и  Колчак,   не  оглядываясь,
почувствовал их приближение. Он резко повернулся к Коле и сказал:
     - Спасибо, прапорщик. Вы оказали мне ценную услугу.
     - Ну что вы, ваше превосходительство, - искренне смутился Коля. - Это
был мой долг.
     - Мы  намерены  привлечь молодого человека к  нашей  деятельности,  -
сказал Еранцев.
     - Похвально, - согласился Колчак.
     Он улыбнулся открыто и  дружески -  он умел это делать и  знал эффект
открытой улыбки на сухом жестком тонкогубом лице. И протянул руку.
     Пальцы адмирала были холодными и чуть влажными.
     - Рад с вами познакомиться, - сказал Колчак. - Прапорщик...
     - Берестов, Андрей Берестов.
     - Где служите?
     - В Симферополе. Здесь я в отпуске по семейным обстоятельствам.
     - Завтра прошу вас быть в  моем штабе на  борту "Георгия".  Вам будет
удобно в десять утра?
     - Так точно, - сказал Коля. - Разумеется.
     Еранцев полуобнял Колю за плечи и запел:
     - Не забудь, что ты наш - наш, наш...
     Раиса дождалась Колю.  Она пробралась в зал, только он ее не заметил,
и видела его триумф.
     Она ждала его у выхода, выскочила из темноты, подхватила под локоть -
Коля даже испугался.
     - Что он тебе говорил? - спросила она.
     - Кто?
     - Ах, не притворяйся, - Колчак, - засмеялась Раиса и ущипнула Колю за
локоть. - Сам адмирал. Думаешь, я не видела?
     - Он завтра ждет меня.
     - Ой,  Пресвятая Богородица,  -  пропела Раиса.  -  И за дело! Ты как
того, прапорщика, посадил. Ты смелый!
     Раиса поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в угол рта.
     - Погоди, - сказал Коля, - домой придем.
     - Сама еле терплю,  -  сказала Раиса. - Я как волнуюсь, сразу желания
возникают. И аппетит!
     Это показалось ей очень смешным.
     Улицы были совершенно темными, только белели заборы да полосы по краю
тротуаров. В конце концов Веселкин не такой уж дурак.
     - Может, адмирал тебя к себе возьмет, - сказала Раиса.
     - Ну уж... оставь.
     - А  как  мне  тебя теперь звать?  -  засмеялась Раиса.  -  Колей или
Андрюшей?
     - Как хочешь.
     - А зачем ты имя поменял? Может, его полиция ищет?
     - Я  тебе обязательно расскажу,  -  сказал Коля.  -  Ты  не бойся.  Я
честный человек.
     - А мне на что твоя честность? - засмеялась Раиса. - Мне мужик нужен,
а не монах.


        Глава 3. МАРТ 1917 г.

     Путешествие   Лидочки,    бесконечное,   пока   длилось,   показалось
мгновенным,  когда она очнулась. Как обморок. Лидочке раз в жизни пришлось
упасть в обморок,  на молебне в гимназии,  прошлой весной.  Ей было душно,
потом стало тошнить, и все поплыло. А когда она открыла глаза, легкие были
наполнены отвратительным запахом нашатыря.  Ей сказали,  что она пробыла в
обмороке минут десять,  пока все суетились,  бегали за  доктором и  искали
нашатырь.
     Именно эта  краткость даже  долгого беспамятства лежит  в  основе тех
религий  и  учений,  что  проповедуют  переселение душ,  -  смерть  в  них
становится секундным переходом в иное состояние.
     Еще не открыв глаза, Лидочка поняла, что проснулась ранней весной.
     Наверное,  это  стало  ее  первой мыслью,  потому что,  отправляясь в
путешествие и страшась его,  Лидочка начала думать -  куда она попадет.  А
когда  завершила  путешествие,   подумала,  что  такой  холодный,  но  уже
включающий в  себя  пробуждающиеся запахи  завтрашней листвы,  теплоту уже
греющего солнца воздух бывает лишь в марте.
     Лидочка открыла глаза и  зажмурилась вновь,  потому что в лицо ударил
солнечный луч.
     Она  повернула ладони к  земле  и  поняла,  что  лежит на  гальке,  к
счастью,  сухой.  И даже не очень холодной.  Видно, солнце за день согрело
ее. За день? Конечно же - солнце справа, на западе. И уже садится. Значит,
скоро вечер.
     Лидочка села,  опершись на ладонь,  и галька под ладонью раз®ехалась,
отчего пришлось коснуться холодных и  мокрых голышей,  что  скрывались под
верхним  прогретым слоем.  Лидочка встала.  Пляж  был  пуст  -  ни  одного
человека.  Лидочка перевела взгляд  на  море  -  море  также  было  пусто.
Впрочем,  в такое время года,  да еще к вечеру, ялтинские рыбаки в море не
выходят.
     Чайки кричали, дрались вдали у воды - но это был единственный звук, и
оттого было тревожно.
     "Я оказалась в будущем весной вместо осени.  Может, сломалась машина?
Если  я  здесь  одна...  Тогда надо  скорее домой -  а  то  вдруг родители
куда-нибудь уедут?"  Лидочка поймала себя на том,  что идет,  ускоряя шаг,
скользя по гальке,  к тропинке, чтобы скорее подняться наверх... И тут она
остановилась с облегчением.
     Глупая,  сказала она себе.  Почему надо ждать? Если ты отстала, нажми
снова на кнопку - только аккуратнее, и догонишь.
     Лидочка даже рассмеялась -  глупые страхи!  И  в мгновение ока море и
крики чаек перестали казаться зловещими.
     Не  исключено,  рассуждала Лидочка,  что  Андрюша  уже  ждет  меня  у
платана.  Может,  даже  сегодня.  В  шесть часов.  Каждый день -  в  шесть
часов...
     Лидочка поднялась наверх и  быстро пошла по  узкой аллее к  выходу из
сада,  мимо пустой эстрады, металлических прутьев, что держат летом тент у
шашлычной,  мимо заколоченного ресторанчика...  Сад  был совершенно пуст и
беззвучен, и оттого тревожные мысли возникали вновь.
     Если табакерка могла ошибиться на полгода,  она могла ошибиться и  на
пять лет?  И на десять?  Она могла забросить ее за десять лет, а Андрюшу -
за сто... Что знает она об этой табакерке? Почему так легко доверилась ей?
     - Выхода не  было!  -  сказала Лидочка вслух,  будто  хотела отогнать
кем-то навеваемые сомнения. - Что мы могли сделать?
     Никто ей, разумеется, не ответил, даже эхо молчало.
     Лидочка быстро шла к набережной,  с каждым шагом все более оказываясь
во  власти  воображения,  рисовавшего ей  картины пустого города,  подобно
умершим  городам  будущей Земли,  как  описывал их  Герберт Уэллс.  Сейчас
начнет  темнеть,   и  изысканные,  слабые,  изнеженные  элои  спрячутся  в
развалинах своих замков,  отдав землю во власть страшных морлоков.  А она?
Беззащитная, никому не нужная, никому не известная...
     Захотелось спрятаться -  в  теплом,  темном углу,  где  тебя никто не
отыщет до тех пор,  пока не придет мама и  не велит идти ужинать.  Лидочка
даже оглянулась в поисках убежища, но за исключением заколоченного на зиму
киоска с плохо,  но весело нарисованным белым медведем,  держащим в когтях
стаканчик с мороженым, никакого иного убежища поблизости не было.
     Но может быть...  может быть, спаси Господи и помоги, Пресвятая Дева,
не оставь меня здесь одну,  я же ни в чем не виновата... В ушах звенело от
страха, и потому пожилой женщине, что подошла совсем близко, пришлось раза
три окликнуть Лидочку, прежде чем та услышала.
     - Не  бось,  не  бось,  -  сказала женщина,  сама  отступив назад  от
перепуганного взгляда девушки. - Я тебя не трону, я только спросить хотела
- ты дубков не возьмешь?  Глянь, какие дубки, розовые, желтые, пышные, как
хризантемы, - дешево отдам, домой пора... Да ты не бось, не бось...
     - Ой, - сказала Лидочка, готовая расплакаться от благодарности к этой
женщине,  - я не боюсь, я от неожиданности. Давайте я вам корзинку донесу,
помогу...
     - Не надо,  -  твердо ответила женщина,  сообразившая, что с Лидочкой
лучше дела не иметь. - Иди куда знаешь.
     - Я могу купить, - нашлась Лидочка. - Сколько за букет?
     - Купишь? - недоверчиво спросила женщина.
     - А как же?
     Лидочка открыла свою  сумку,  большую,  набитую,  сразу  запуталась в
плотности переплетенньк вещей,  но,  к  счастью,  быстро  отыскала кожаный
кошелек.
     - За рубль, - сказала женщина твердо. - За рубль букет.
     - Что же так дорого? - удивилась Лидочка.
     - А  где ты  дешевые видала?  Деньги-то чего стоят?  Деньги ничего не
стоят.
     Женщина поставила корзинку на скамейку и поправила серый платок. Щеки
и подвижный от постоянного шмыганья длинный нос были красными.
     Лидочка нашла  серебряный рубль и  протянула женщине как  раз  в  тот
момент,  когда та,  отобрав два хилых дубка,  размышляла,  добавить ли  ей
третий.  Женщина увидела серебряный рубль и  была поражена этим настолько,
что не могла скр