очка Иваницкая.
     Уже за  Алуштой Андрей понял,  что он страшно голоден,  и  вспомнил о
пакете,  который дала тетя. Он с®ел все, что было в пакете, а потом, когда
автобус остановился перед перевалом,  он пошел со всеми в трактир, который
держал там  старый грек,  и  напился со  всеми черного кофе с  чебуреками.
Чиновники,  которые  считали его  уже  своим,  купили  бутылку коньяка,  и
пришлось с ними пить.
     Уже вернувшись в автобус,  Андрей понял,  что стало холодно,  и решил
надеть фуфайки.  И тогда обнаружил, что одна из двух фуфаек, совсем новая,
пропала.  Оказывается,  чистильщик не  ограничился рублем с  полтиной.  Но
Андрей не огорчился.  А потом он заснул и счастливо,  без снов, проспал до
самого Симферополя.


        Глава 3. ИЮЛЬ - АВГУСТ 1914 г.

     Весна 1914 года прошла для  Андрея незаметно.  Он  стал членом кружка
профессора Авдеева,  который читал Средние века и полагал себя наставником
молодежи.  Старику льстило,  когда кто-то из молодых прилюдно называл себя
его учеником.  Всю свою энергию и  небольшие ораторские способности Авдеев
обращал  в   лекции,   которые  были   популярны,   хоть   и   перегружены
восклицательными   знаками.   Вольнослушательница   Олечка   (впоследствии
известная   более   в    академических   кругах   как   <княгиня   Ольга>)
застенографировала курс лекций,  а затем женила на себе профессора,  чтобы
сподручнее было редактировать этот единственный авдеевский опус.
     Авдеев  не  печалился отсутствием у  себя  иных  трудов,  потому  что
увлекался археологическими раскопками стоянок ранних славян. От городища к
городищу  профессор самозабвенно занимался подсчетом бусинок  и  дирхемов,
надеясь  создать  общую  картину  средневековой  торговли  и  родить  труд
всемирного значения.
     Вначале Андрей попал  в  сферу  внимания мадам  Авдеевой,  которая по
старой памяти посещала лекции мужа и  подбирала ему неофитов для раскопок.
Именно  она  обратила внимание на  голубоглазого привлекательного студента
Берестова, и именно по ее подсказке Авдеев велел как-то Андрею задержаться
после лекции и,  поглаживая аккуратно подстриженную под  Столыпина бороду,
пригласил  в  ближайшее  воскресенье  в  Коломенское,  где  его  соратники
намеревались раскапывать курган кривичей.
     Андрей не подозревал в себе археологической страсти, но отказаться от
приглашения  было  неловко.  Он  был  встречен  весело  и  дружелюбно  уже
знакомыми между  собой  археологами,  среди которых были  студенты старших
курсов (не только историки,  но и правоведы,  и филологи),  а также уже не
первой молодости энтузиасты,  бескорыстно проводившие лето за летом в поле
под  комариный звон,  ночуя в  неуютных для горожанина избах,  а  то  и  в
палатках,  причем  вовсе  не  важно  было  происхождение  и  имущественное
состояние энтузиастов.
     С  осени до весны они коротали время,  как подобало чиновникам,  но с
первой  зеленью  начинали ощущать непонятный непосвященному экспедиционный
зуд и,  презрев выгоды и приятности Гурзуфа или Мариенбада,  делили труд и
быт  с  желтопузыми  студентами,   гордясь  не  чинами,  а  экспедиционным
старшинством,  копались  в  пыльных  недрах  заросших ивняком  и  ельником
городищ и оплывших крепостных валов.  Это было содружество, подобное клубу
для  избранных,  но  куда  более спаянное и  патриотическое,  ибо  взгляды
Авдеева и выводы из его раскопок не разделялись ни Уваровым,  ни Анучиным,
ни Готье,  а соответственно их спутниками и сотрудниками. Но авдеевцы были
партией, сектой, боевой дружиной, чуждой расколов и внутренних дрязг.
     Приобщение Андрея к археологии резко изменило его судьбу, потому что,
будучи человеком общительным и  податливым чужому мнению,  он без сомнения
примкнул бы к радикальному политическому течению. Как раз перед Рождеством
его  записали  в  партию  эсдеков.  Инициатива  в  том  принадлежала  Мише
Богомолову,   сокурснику,   укорявшему  Андрея  в   аполитичности  и  даже
скупердяйстве.  Теперь Андрей платил взносы в партийную кассу,  но избегал
сходок.
     Археология  внесла  смысл  в  распорядок  жизни.  Каждое  воскресенье
авдеевцы  выезжали  то  на  пригородном поезде  в  окрестности Москвы,  то
отправлялись пешком  в  места,  где  сносили старые  здания.  К  удивлению
Андрея,   оказалось,   что   Москва   и   губерния  напичканы  славянскими
древностями, которые ждут своего открывателя.
     В  июле планировалась большая экспедиция в Вологодскую губернию,  где
были надежды отыскать следы ранних посещений новгородских торговых гостей.
     Андрей,   поначалу  стеснительный,  легко  привыкал  к  людям  и  был
неприхотлив.  Так  что он  без труда выдержал негласные испытания весенних
поездок,  и княгиня Ольга приказала Авдееву взять Берестова в Вологду.  Не
любя ее  и  противопоставляя справедливому и  доброму старцу Авдееву,  все
трепетали перед Ольгой,  включая даже Иорданского, начальника департамента
в  Министерстве путей сообщения.  И  никто из археологов так никогда и  не
догадался, что в самом деле хитрый Авдеев лишь использовал жену в качестве
непопулярного палача, который существует для того, чтобы народ более ценил
доброту и  справедливость несколько наивного и далекого от мирских мелочей
государя.
     В  экспедиции  были  две  девицы-курсистки,  очень  прогрессивные,  с
внутренней готовностью к  чему-то  высокому,  напоминавшие ему  тетю Маню.
Одна  из  них,  худая,  нервная,  страшно  начитанная  Матильда  Поливода,
влюбилась в  Андрея,  и ему было неловко,  что за ним откровенно ухаживает
некрасивая девушка,  подавая повод для насмешек. Княгиня Ольга и профессор
Авдеев,  которые не терпели в экспедициях романов,  смотрели на этот казус
сквозь  пальцы,   так  как  Матильда,   иначе  Тилли,  была  замечательной
поварихой,  что  немаловажно  в  любой  экспедиции,  а  присутствие Андрея
действовало на нее воодушевляюще.
     Всю весну Андрей переписывался с Лидочкой.
     Они  договорились,  что  встретятся сразу,  как  кончатся занятия,  а
Лидочка,   со  своей  стороны,  сделает  все  возможное,  чтобы  уговорить
родителей позволить ей подать в Московское училище живописи и ваяния, куда
начали принимать девушек. А это значило, что с осени они будут рядом.
     Первые письма их были длинными.  Андрей и  Лида рассказывали о  своих
друзьях,  родителях,  маленьких событиях в жизни, Андрей к концу весны уже
знал по именам и прозвищам всех учителей восьмого класса ялтинской женской
гимназии,  а  Лидочка во  всех  подробностях читала о  воскресных вылазках
университетских археологов. И обоим было приятно сознавать, что у них есть
общая,  никому более неведомая жизнь.  Лидочка в письме спрашивала,  какую
новую каверзу придумала княгиня Ольга, а Андрей интересовался, влюблена ли
по-прежнему Оксана Попандопуло в  учителя физики.  Но ни в одном из писем,
будто по  взаимной договоренности,  не говорилось о  любви,  даже само это
слово  как  бы  находилось  под  запретом.  Люди  воспитанные обмениваются
письмами для того,  чтобы узнать друг о  друге;  о  любви же  пишут лишь в
изящной литературе. Двадцатый век - не время для Вертеров. Это не значило,
что  Андрей,  ожидая очередного письма,  как  свидания,  не  старался,  по
крайней мере,  отыскать намеки на чувство между строк или в  словах вполне
обыкновенных.
     К  лету письма стали короче.  Во-первых,  все обыденные темы уже были
обговорены и  известны.  У  обоих надвигались экзамены,  к тому же Лидочке
надо  было  сдать  на  медаль,  чтобы  иметь привилегии при  поступлении в
училище, а Андрей был занят не только занятиями, но и будущей экспедицией,
тем более что хитрая княгиня Ольга ввела Андрея в комиссию из трех человек
(Берестов, Тилли и Иорданский), которая должна была заниматься снаряжением
для  вологодского вояжа.  А  это,  как  ни  покажется странным,  требовало
немалых усилий и времени.
     В  мае  Андрей уже  не  с  таким вожделением ждал писем Лидочки,  сам
умещал очередное послание на  одной страничке и  получал от Лиды открытки.
Он не догадывался,  что забывает Лидочку, а Лидочка не подозревала, что ее
влюбленность в Андрея постепенно уходит, хотя нового достойного поклонника
у нее не было, если не считать брата Оксаны, приезжавшего на Пасху в форме
гардемарина.
     О  Маргарите Андрей узнавал из  писем Лидочки лишь урывками.  Причина
тому была об®яснима:  Маргарита считала Лидочку милой простушкой,  которой
не   положено  знать  о   действительно  серьезных  делах.   Лидочка  лишь
догадывалась о жизни подруги,  но не всегда правильно.  Когда она написала
Андрею,  что  Маргарита провела весной две  недели в  Петербурге,  Лидочка
предположила,  что  причина тому  -  ее  роман с  Беккером,  вернувшимся в
Институт инженеров путей сообщения.  Андрей же подозревал,  что ее поездка
могла  быть  вызвана  другими причинами.  Для  Лидочки было  удивительным,
почему Маргариту неожиданно исключили в апреле из гимназии -  перед самыми
экзаменами на аттестат зрелости. Что могло случиться?
     Но обошлось - отец Маргариты добился, чтобы его дочь простили. Андрей
подумал,  как хорошо,  что Маргарита не попала в бомбистки, - он явственно
представлял себе,  как Маргарита,  сверкая глазами из-под густых соболиных
бровей,   поджидает  на   углу   Дерибасовской  коляску   губернатора  или
ненавидимого революционерами полицмейстера.
     Прочие новости Андрей узнавал из  приходивших по  средам,  а  значит,
написанным за воскресенье деловым и подробным письмам тети Мани.  Беккеры,
Нина и  ее  отец,  бедствовали.  Тете Мане удалось добиться постоянного им
вспомоществования через свое ведомство.  Нина,  к  сожалению,  должна была
проводить все время дома,  так как состояние ее отца было таково,  что его
нельзя было оставлять без присмотра.  Тетя Маня нашла ей надомную работу -
шить наволочки и  обстегивать простыни для Евгеньевской больницы.  От Коли
Беккеры вестей почти не получали и были убеждены, что их любимец и надежда
успешно учится в своем институте.
     Ахмета не раз видели в подозрительной компании.  По мнению тети Мани,
компания была связана с какими-то политическими делами.  Тетя Маня писала,
что  симферопольские татары создали националистическую партию,  в  которой
заправляет некто Сейдамет.  Это  тетю удивило:  она полагала,  что татарам
хорошо жить и  без  партий,  потому что  они занимаются извозом и  торгуют
фруктами.
     Сергей Серафимович приезжал в  Симферополь в марте и нанес визит тете
Мане.  Тетя Маня сообщила,  что  он  постарел,  еще  более иссох,  хрипит,
покашливает, но с трубкой не расстается. Интересовался успехами Андрюши, и
тетя Маня показала ему некоторые из писем племянника,  особо те, в которых
рассказывалось об  увлечении  Андрюши  археологией.  Письма  произвели  на
отчима благоприятное впечатление. Глаша, по словам отчима, здорова.
     На  Пасху  Андрей  послал открытки с  видами университета на  Моховой
отдельно Сергею Серафимовичу, отдельно - Глаше.
     В мае он получил от отчима посылку.  В ней лежала роскошно изданная с
многочисленными гравюрами и  линотипами книга Брэстеда <Древний Египет> на
английском языке,  которым Андрей  к  тому  времени уже  прилично овладел.
Кроме  того,  там  же  были  четыре  томика Геродота в  красивых кожаных с
тиснением переплетах начала века с буквами  и  на корешках.
     К  посылке было приложено короткое письмо от  Сергея Серафимовича,  в
котором тот поздравлял пасынка с  успехами в занятиях и просил обязательно
побывать в  Ялте  летом,  до  августа.  Обязательно до  августа,  так  как
августовские события могут воспрепятствовать общению.
     Андрей написал в ответ,  что приедет в июле, сразу из экспедиции. Тем
более что о том же был уговор с Лидочкой.

     x x x

     Экзамены  кончились  лишь  в  середине  июня,   и  через  четыре  дня
экспедиция Авдеева погрузилась в  вагон первого класса вологодского поезда
и  направилась  к  цели  своего  путешествия  -   городищу  неподалеку  от
Кирилло-Белозерского  монастыря.   От   Вологды  путешествовали  далее  на
телегах,   дорога  заняла  пять  неспешных  дней,   потому  что   в   пути
останавливались в  деревнях,  профессор подолгу и  со  вкусом  беседовал с
местными жителями об  известных им  курганах либо  городищах.  В  одной из
деревень  к  экспедиции присоединились два  бородатых палеографа,  которые
разыскивали в  тех  деревнях первопечатные и  рукописные книги.  Археологи
купались в холодных голубых озерах и тихих речках, вечером у костра читали
стихи, спорили о варягах и княжеских междоусобицах, и мало кто задумывался
о  тех  современных политических происшествиях,  которые волновали мир.  И
если даже и возникал разговор о тяжелом положении землепашцев, мздоимстве,
а  то  и  о  немецком засилии при дворе или роли Распутина,  разговор этот
быстро угасал,  так  как профессор Авдеев умело переводил его на  проблемы
распространения славянских племен либо  княжеские междоусобицы давних лет,
доказывая,  что в  потоке времени нынешние политические события ничтожны и
не  идут  ни  в  какое сравнение с  важностью годов становления Российской
империи и  молодости нашего народа.  Так  что  весь  месяц Андрей прожил в
некоем  заповедном  лесу,  густая  листва  которого  не  пропускала буйных
ветров, бушевавших на окрестных равнинах.
     К радости археологов, первый же курган к югу от Белозерска вскоре дал
удивительные и  многозначительные находки.  В  нем обнаружилось погребение
десятого века,  в  котором сохранилось вооружение знатного воина,  включая
меч и шлем, подобного которому в России еще не было известно.
     Самим   фактом  своего  существования  курган  доказывал  отвергаемый
Спицыным факт  распространения славян  в  тех  местах,  где  следов  этого
племени быть не должно, а следовало искать могильники веси.
     Вечерами,  закончив труды,  археологи собирались у своих палаток, где
деревенскими плотниками  был  сколочен  длинный  стол  и  скамьи,  которые
позволяли вечером после чая собираться всем и  при свете керосиновой лампы
обсуждать интересующие всех проблемы и находки дня.
     Порой  молодежь  разжигала на  берегу  длинного  полузаросшего осокой
чистого  озера  костер  и  пела  песни.  Даже  в  полночь небо  оставалось
бесцветным,  по нему медленно плыли перистые облака,  и <одна заря спешила
сменить другую>.
     Андрей пребывал в те недели в приятном ощущении важности и полезности
трудов,  которым  он  себя  посвятил.  Ему  виделась  особая  значимость и
глубокий смысл в  отыскании в темной земле предметов древности.  Странное,
почти благоговейное чувство охватывало его в  тот момент,  когда его узкий
нож  наталкивался  на   неожиданное  препятствие  и   со   всей  возможной
осторожностью он  начинал очищать проржавевшую хрупкую часть  упряжи  либо
обломок  покрытого  голубой  привозной глазурью  сосуда.  Его  воображение
населяло этот лес и берег множеством людей,  его далеких предков,  живых и
шумных,  работящих либо воинственных,  вовсе не  помышлявших о  старости и
смерти,  а то и сидящих, подобно ему, у прибрежного костра рядом с девицей
в белом длинном сарафане, косы которой мягко лежат на гибкой спине. А там,
где виден огонек лампы под навесом,  где Иорданский спорит с профессором о
возможном  назначении найденной  утром  глиняной  фигурки,  должны  тускло
гореть окошки приземистой избушки,  в  которой мать  девицы прядет кудель,
напевая былину об Илье Муромце...
     В  серебряном  ночном  волшебстве мужчины  становились романтичными и
умными,  а женщины -  изящными и возвышенными.  Даже Тилли обретала в этом
воздухе гибкость и загадочность наяды.
     Мир  Андрея  сузился,   словно  мир  средневекового  землепашца.   Он
ограничивался небом,  озером,  березняком на  берегу и  темным бесконечным
бором,  что тянулся до  самого Белозерска.  Но  и  в  этом малом мире было
привольно тщеславным мечтам о лаврах Шлимана или Брэстеда.

     x x x

     Первая мировая война была неизбежна,  как неизбежен ливень,  если над
головой  скопились облака  со  всей  Европы.  Война  надвигалась молниями,
сопровождаемыми ударами грома. Каждая из молний могла вызвать этот ливень,
но  пока -  обходилось.  Если дождь прорывался из  облаков,  то  выливался
где-то  в  стороне.  В  этой  темной туче  все  время  происходили сложные
перемещения выгод и  интересов,  кипели заговоры,  предательства,  измены,
создавались  блоки  и  заключались  союзы.   Но  если  у  участников  этой
деятельности не было сомнений в том,  что война неизбежна,  хотя до самого
последнего момента число враждующих стран и  их  цели  не  были безусловно
известны,   то  у  жителей  Европы  и  всего  мира,  которые  разгуливали,
трудились,  пахали, торговали, влюблялись и умирали под невероятной тучей,
обязательность всеобщей войны совсем не была очевидной.  Нужды в войне,  с
точки зрения нормального обывателя,  не было никакой, и противоречия между
державами, неразрешимые для политиков и генералов, среднему россиянину или
французу казались несущественными и  уж по крайней мере недостаточными для
того, чтобы разрешать их всеобщей войной.
     Сегодня, разглядывая календарь памятных событий начала века, видишь в
них последовательное движение к войне. Тогда же эти события были настолько
не  связаны между собой,  что не сочетались в  общую угрозу.  Ну что может
быть  общего между устремлением России к  Дальнему Востоку,  ее  активными
действиями в  Маньчжурии и  попытками утверждения в  Корее,  что привело к
конфликту  с  резвой,   воинственной  Японией,   также  претендовавшей  на
главенство  в   тех  краях,   с  отчаянной  сварой  между  французскими  и
германскими  коммерсантами и  генералами  за  город  Фец  и  господство  в
Марокко?   А   что   общего  между   аннексией  Австро-Венгрией  формально
принадлежавшей дряхлой Турецкой империи Боснии  и  Герцеговины и,  скажем,
переговорами между Россией и Англией о разделе Ирана на зоны влияния? Да и
что  об®единяет внезапное нападение Болгарии 29  июня  1913 года на  своих
недавних союзников по антитурецкой коалиции Сербию, Черногорию и Грецию и,
скажем,   провозглашение  Албании  королевством,  во  главе  которого  был
поставлен один из мелких немецких князей?
     Но  все  эти события и  конфликты,  вместившиеся в  десятилетие перед
началом первой мировой войны, были предупредительными вспышками молний или
шквалами,  доказывавшими тому,  кто хотел видеть, что ливень не за горами.
Именно об этом и предупреждал Андрея Сергей Серафимович,  один из немногих
людей в России,  убежденных в том,  что война начнется не позже осени 1914
года.
     К  тому времени завязалось несколько неразрешимых узлов противоречий:
спор  Австро-Венгрии  и  Сербии  за  гегемонию  на  Балканах,   в  котором
Австро-Венгрию поддерживала Германия, а Сербию - Россия. Борьба Германии и
Франции за Эльзас и  Лотарингию,  а также за господство в Северной Африке.
На  стороне  Франции  выступала  Англия,  обеспокоенная попытками Германии
сравниться  с   Альбионом  на   морях,   то   есть  поставить  под  угрозу
раскинувшуюся на полмира Британскую империю.
     В последние сто лет европейские державы делили между собой  остальной
мир и создавали колониальные империи. Они могли сосуществовать до тех пор,
пока  сохранялись  возможности  дальнейших  завоеваний.  Пока  было   куда
направлять  свои  броненосцы  и  дивизии.  Но  к началу XX века спор между
старыми колониальными державами,  которые успели  захватить  самые  сочные
куски мира,  и теми,  новыми,  которые опоздали к дележу, между Британской
империей и Францией,  с одной стороны,  и Германией и Японией - с  другой,
стал  неразрешим  -  пришла пора отнимать награбленное.  Между этими двумя
лагерями   существовали   и   <промежуточные>    державы,    такие,    как
Австро-Венгрия,  Россия и США.  Австро-Венгрия, хоть и считалась дряхлой и
беззубой,  тоже спешила участвовать в переделе мира,  в первую очередь  за
счет  умирающей  Турции,  Росс