ку. Протянул коменданту. - Что потом?
     - Потом он убежал. Особо опасный преступник! И я способствовал, да?
     - Он из твоего кабинета убежал? - спросил Кирилл Федорович.
     - Как он мог из моего кабинета?  Там второй этаж и окно закрыто. Нет,
когда все кончилось,  его увели.  Потом Лидочка ушла.  Ну,  я  думаю,  все
обошлось. Тут врывается этот парвеню Вревский и начинает на меня кричать!
     - Так что случилось в конце концов? Ты пей, Лева, пей.
     - Спасибо.  Когда  этого  юношу  вели  в  полицейское управление,  по
дороге, на улице, он прыгнул через забор - и был таков.
     - Лев Иванович,  я  ровным счетом ничего не  понимаю,  -  вмешалась в
разговор сообразительная Евдокия Матвеевна.  -  При чем здесь вы?  При чем
комендатура? Вы принимали у себя...
     - Лева не принимал, а допрашивал, - поправил жену Кирилл Федорович. -
И после допроса отправил обратно. И где-то потом, в неизвестном месте, при
невыясненных обстоятельствах,  арестант исчез. Может быть, убежал, а может
быть, отправлен на каторгу.
     Кирилл Федорович налил и себе, они выпили с комендантом, и комендант,
повторяя порой: <А чего же Вревский, а? Нет, ты скажи, какой мерзавец этот
Вревский - говорит, что меня самого упечет... ну, Вревский!..>, постепенно
пришел в себя и даже развеселился, представив, как полиция носится по Ялте
в поисках преступника.
     - А  он  -   приятный  молодой  человек,   -   сказал  Лев  Иванович,
успокоившись, и Кирилл Федорович добавил, что он из хорошей семьи.
     - Ну, от семьи уж ничего не осталось, - вздохнул комендант.
     - У Андрюши есть тетя в Симферополе.  Она его воспитывала. Она служит
по ведомству императрицы Марии Федоровны, - сказала Лидочка.
     - Очень похвально,  -  сказал комендант,  будто это  его окончательно
утешило. Он остался обедать и ушел в шесть часов.
     Время  до  вечера  тянулось  невыносимо  медленно.   Мужчины  всерьез
обсуждали политические пустяки,  мама нервничала,  сердце ее подсказывало,
что все неладно,  и  более всего ее  смущало,  что Лидочка не бежит искать
своего мальчика.  Евдокия Матвеевна подозревала,  что побег был устроен не
без участия ее  дочери,  но лучше,  если она ошибается.  Ведь если Андрюша
пойдет на каторгу, то молодость возьмет свое - Лидочка найдет себе другого
жениха,  и все образуется. Только нельзя об этом говорить. Порядочные люди
так себя не ведут...  Теперь же,  когда он убежал, можно всего ожидать. За
ним сейчас гоняются полицейские,  и  его могут застрелить.  И  неизвестно,
чего ждать от Лидочки.  Русская история полна дурных примеров.  Достаточно
вспомнить  о   женах   декабристов...   <Она   такая   непосредственная  и
благородная. Ну почему мы не воспитали ее циничной? Ах, что я несу! - кому
нужен цинизм? Девочка влюблена, и нужно оценить ее благородное чувство...>
     Лидочка бродила по своей комнате,  брала вещи и  отбрасывала их.  Еще
вчера ей казалось,  что она будет не в  силах оторваться от пуповины своей
семьи,  своей комнаты,  кроватки и  бывших игрушек,  -  она  была домашним
котенком,  который привык спать  на  своей подушечке в  своем уголке.  Еще
вчера,  собирая втайне от мамы свою сумку, она чуть было не положила в нее
любимую вышитую подушечку.  Но  на  рассвете выбросила из  сумки все,  что
связывало ее  с  домом.  И  сейчас,  раз уж мама не сможет проверить,  она
начала аккуратно класть в сумочку -  в маленькую,  учтите, сумочку, потому
что она не знала,  какие сумки может протащить с  собой машина времени,  -
только вещи абсолютно необходимые и  ничего из  того,  что  можно купить в
любом магазине. У них с Андреем достаточно денег на первое время.
     Лидочка оборвала пуповину еще  утром,  когда увидела через окно,  как
исчез Андрей.  Теперь же  ею  владело лишь одно жгучее нетерпение:  скорее
присоединиться к нему,  потому что он не ждет, потому что без нее он может
пропасть...  скорее!  Но  скорее было  нельзя,  потому что  надо дождаться
сумерек.
     В сумке, той самой, с которой она выходила в город, нашлось место для
всех документов Сергея Серафимовича и  для  ее  маленьких драгоценностей -
колечка,  подаренного покойной  бабушкой  к  шестнадцатилетию,  и  золотых
часиков,  которые дал  папа к  окончанию гимназии.  Туда же  она  положила
кожаный кошель с предметами туалета: мылом, зубной щеткой, ватой, кремом -
всем,  что может понадобиться немедленно.  Потом, подумав, положила туда и
жестяную коробочку с таблетками от кашля,  бинтом и пластырем, в сумку еще
вместилась фуфайка и  теплые чулки.  Вот  вроде и  все.  Если  не  считать
фотографии папы с мамой.
     Теперь самое трудное:
     - Мама, я пойду погуляю по набережной.
     - Лидочка, ты сошла с ума! Разве сегодня погода для гуляния?
     - Мамочка,  у  меня голова разламывается.  Ты забыла,  сколько у меня
сегодня переживаний?
     - Я все понимаю,  но лучшее для тебя -  лечь спать. Завтра проснешься
со свежей головой.
     - Мама, я полчасика погуляю и вернусь.
     - Уже почти темно!
     - Зато дождь кончился.
     Дождь в самом деле перестал.
     - Все  равно возьми зонтик!  -  Мама,  отступив с  передовых позиций,
решила заднюю линию не отдавать.
     - Мама, ну зачем зонтик, если дождя нет?
     - Или ты берешь зонтик,  или ты никуда не идешь!  -  Мама билась, как
спартанцы под Фермопилами.
     - Ну ладно, ладно. - Лидочка зашла к себе в комнату. Теперь надо было
действовать стремительно.  Пока мама полагает, что она победила. Через две
минуты она опомнится.
     Сумка  была  заблаговременно привязана  к  длинной  веревке.  Лидочка
мгновенно опустила ее через окно на мостовую - в это время никого на улице
не было.  Теперь письмо.  Ни в коем случае нельзя оставлять его на столе -
мама прочтет его  через пять минут.  Письмо должно быть в  почтовом ящике.
Отец  вернется,  проводив Льва  Ивановича и  погуляв  по  свежему воздуху,
примерно через час. Он всегда, возвращаясь домой, открывает почтовый ящик.
     Лидочка взяла зонтик, надела шляпку.
     - Мамочка, - сказала она, - я пойду.
     Евдокия Матвеевна окинула дочь подозрительным взглядом:  но  та  даже
сумочки не  взяла.  А  мать  знала,  что  ни  одна  воспитанная женщина не
отправится в плавание без ридикюля.
     - Только не задерживайся. Зонтик взяла?
     - Ты же видишь!
     И только не расплакаться,  только не броситься маме на шею:  мамочка,
мамочка любимая,  единственная,  драгоценная!  Мамочка,  я не хочу от тебя
уходить, я не хочу, чтобы ты плакала, мамочка, прости меня...
     - Что с тобой? Ты идешь?
     - Иду, мама.
     Лидочка  не  осмелилась  поцеловать  маму,   потому  что  глаза  были
настолько полны слез, что при прикосновении к маминой щеке слезы наверняка
хлынут через край - и тогда все погибло.
     Лидочка,  считая про себя,  чтобы не сбиться с шага,  дошла до двери,
открыла ее,  не  оглядываясь,  не задерживаясь,  захлопнула дверь,  кинула
письмо в  щель почтового ящика,  висевшего на двери,  -  все!  Этим как бы
отрезана прошлая жизнь.
     Тук-тук-тук,  знакомо проскрипели под  ногами  ступеньки.  Ба-бах!  -
хлопнула притянутая пружиной парадная дверь.
     Три  шага вдоль стены,  чтобы взять сумку,  и  вдоль же  стены бегом,
чтобы мама не  успела выглянуть из окна,  -  это самый опасный момент.  От
поворота улицы Лидочка оглянулась - вроде бы успела.
     С  каждым шагом,  отдалявшим ее от дома,  Лидочка все более уходила в
будущее, погружалась в мысли о том, что ей еще предстояло сделать.
     Во-первых,  пройти набережной за <Ореанду>,  спуститься к морю у края
городского  парка,   к  пляжу,  где  имеют  обыкновение  гулять  по  утрам
немногочисленные обитатели небольших пансионатов.
     Это  путешествие заняло  минут  двадцать,  и  никто  из  знакомых,  к
счастью,  не встретился.  В парке фонари были совсем редкими, и между ними
провалы густой темноты,  пробегать которые было страшно.  Даже не  за себя
страшно,  а из-за Андрюши.  Он очутится в шестнадцатом году,  а ее нет. Он
будет искать и не найдет,  он начнет опрашивать,  и ему скажут, что именно
15  октября  1914  года  прекрасную юную  девушку  Лидию  Иваницкую  нашли
зарезанной в  городском парке,  куда  и  днем девушки поодиночке теперь не
ходят. И Андрюша содрогнется, считая, что виноват в ее гибели...
     Лидочка так  ясно представила себе картину Андрюшиного горя,  что  не
заметила,  как добежала до  берега.  Хоть октябрьский вечер был тих,  море
встретило ее  усиливавшимся грохотом.  Еще  десять минут назад,  когда она
проходила мимо платана,  волны накатывались на берег полого и без грохота.
А пока Лидочка шла парком,  разыгрался самый настоящий шторм - видно, море
раскачивалось где-то у Турции,  и волны побежали оттуда к Крыму. Шторм был
злобным   -   гневливость  его   подчеркивалась  безветрием.   Небо   было
темно-серым,  но  сквозь  облака  прорывались желтые и  оранжевые зловещие
отблески.  Само море казалось почти черным, а пена и брызги, вздымавшиеся,
ударившись о гальку, были белыми, как привидения, и фосфоресцировали.
     Несколько секунд Лидочка стояла,  завороженная этим зрелищем, а потом
поняла,  что шторм - это совсем не страшно и не плохо. Если бы они в самом
деле отправились топиться, шторм не только помог бы им сделать это быстро,
но и выбросил на берег улики. А улики у Лидочки были заготовлены. И лежали
в  сумке.  Один  ее  почти  новый  туфель (второй она  еще  вчера  вечером
выбросила на помойку на соседней улице), большая яркая заколка для волос с
искусственными  жемчужинами,  которую  мама  сразу  узнает,  а  главное  -
кружевной подол от нижней сорочки.
     Лидочка спустилась к  воде и пошла вдоль пляжа.  Стараясь не замочить
ног, она дождалась, пока очередная волна отхлынула от берега, и, спускаясь
следом за ней, намочила улики. Но тут новая волна поднялась так неожиданно
и так резво кинулась на Лидочку,  что ей пришлось со всех ног,  скользя по
гальке,  бежать наверх -  но  все же  пальцы волны настигли ее,  и  брызги
промочили юбку.
     С мокрыми уликами в руках Лидочка пошла вдоль пляжа, отыскивая место,
куда  волны  имеют  обыкновение выкидывать  остатки  одежды  утопленников.
Туфель  она  заткнула между  двумя  каменными глыбами,  заколку воткнула в
гальку, а кружевной лоскут закинула к кустам.
     Полюбоваться плодами своего труда было некогда,  да и темно.  Лидочка
пошла дальше по пляжу и тут поняла,  что нет смысла искать укромное место,
потому  что  любое  место  может  оказаться плохим  или  хорошим  -  разве
угадаешь?
     Найдя  углубление в  нависшей скале,  возле  которой  лежала  большая
плоская плита, Лидочка уселась на плиту и вытащила табакерку.
     Когда она  еще  рано  утром устанавливала шарики на  обеих табакерках
так,  чтобы не  разминуться с  Андреем,  получилось,  что они должны будут
встретиться ровно через два года -  в октябре 1916-го. Теперь же, мысленно
повторив движения пальцев,  Лидочка начала сомневаться.  И в том,  что она
правильно рассчитала время,  и  в том,  что на обеих табакерках поставлены
одинаковые деления.  Не  было уверенности,  что обе машинки будут работать
одинаково.
     Господи,  а  вдруг Андрей не услышал про то,  что она будет ждать его
ежедневно в  шесть часов у  платана?  Ведь она  может оказаться в  будущем
утром, а он - вечером. Ведь может так быть?
     Лидочка,  щурясь,  - она была немного близорука, постеснялась этого и
от всех скрывала свой порок,  даже от мамы, - разглядывала такую маленькую
и  тонкую  реечку  и  миниатюрный шарик  на  ней.  Правильно  ли  она  все
поставила? Точно ли так же, как Андрею? Тогда было светло, и она не должна
была ошибиться.
     Надо было нажать на шарик и  перенестись в  осень шестнадцатого года.
Только и всего - Андрей говорил, что этот перелет почти незаметен. А вдруг
он не хотел ее пугать? Вдруг это плавание полно ужасов и кошмарных снов?
     Андрею легче было начать путешествие,  потому что ни в первый раз, ни
во второй у него не было секунды, чтобы поразмышлять. Лидочка же сидела на
берегу; поблизости ни души...
     <Не заставляйте меня спешить!>  Подождет ее Андрюша полдня,  ничего с
ним не случится!  А вдруг она состарится на два года за это путешествие? И
это  будет как  бы  летаргический сон -  уничтожение,  сожжение времени на
костре любви!
     Хватит пустых рассуждений!  Все в  порядке!  Андрюша в безопасности в
октябре 1916  года.  Письмо в  почтовом ящике.  Улики  разбросаны.  Погони
нет...  <Мне страшно?  Нет,  мне не страшно,  мне не нужно бояться - через
несколько секунд я встречусь с Андрюшей>.
     Шумело море, сердилось, что Лидочка не досмотрит шторма.
     На всякий случай,  чтобы не потерять сумку в пути,  Лидочка обняла ее
левой рукой,  крепко прижала к груди.  Правой подняла табакерку к глазам и
нажала на шарик.
     И мгновенно рухнула в черную пропасть...


         * Книга II. ШТУРМ ДЮЛЬБЕРА (1917 год) * 


        Глава 1. ДЕКАБРЬ 1916 г.

          Я чувствовал,  как  неведомая сила охватывает меня и разливается
     теплотой по всему телу.  Вместе с тем я весь был точно в  оцепенении:
     тело мое онемело. Я пытался говорить, но язык мне не повиновался, и я
     медленно  погружался  в  сон,  как  будто   под   влиянием   сильного
     наркотического средства. Лишь одни глаза светились надо мной каким-то
     фосфорическим светом, увеличиваясь в один яркий круг.
          До моего  слуха  доносился голос старца,  но слов я различить не
     мог, а слышал лишь неясное его бормотание.
          В таком  положении  я  лежал неподвижно,  не имея возможности ни
     кричать,  ни двигаться.  Только мысль моя  еще  была  свободна,  и  я
     сознавал,  что  постепенно  подчиняюсь власти загадочного и страшного
     человека.
          Но вскоре  я почувствовал,  что во мне,  помимо моей воли,  сама
     собой  пробуждается  моя   собственная   внутренняя   сила,   которая
     противодействует  гипнозу.  Она  нарастала  во мне,  закрывая все мое
     существо невидимой броней.  В сознании моем смутно всплывала мысль  о
     том,  что  между  мной и Распутиным происходит напряженная борьба и в
     этой борьбе я могу оказать ему сопротивление, потому что моя душевная
     сила,  сталкиваясь с силой Распутина, не дает ему возможности всецело
     овладеть мной.

     Так Феликс Феликсович Юсупов-младший писал в  своем дневнике в  конце
ноября 1916 года.
     В  обычные дни  князь не  вел  дневника,  ленился,  хотя  полагал это
полезным для внутренней дисциплины.  Записи появлялись в  моменты душевных
волнений,  к  примеру,  накануне свадьбы с  Ириной.  Тогда  казалось,  что
Александр Михайлович,  имевший,  кажется,  иные  планы  для  своей старшей
дочери -  как-никак племянница императора!  -  наотрез откажет Юсупову. Но
заступницей выступила Ксения Александровна, мама Ирины.
     - Сандрик,  -  сказала она,  не смущаясь присутствием Феликса,  -  ты
забыл,  как  ночи не  спал,  уверенный в  том,  что  батюшка тебе мою руку
никогда не отдаст?
     Феликс с детства был влюблен в тетю Ксению, и, возможно, не последней
причиной  его  увлечения красивой,  но  холодной Ириной  была  безнадежная
юношеская любовь к грубоватой, полной жизненной силы Ксении Александровне,
которую обожавший ее отец называл "барышней-крестьянкой".
     Наверное,  в  такой ситуации легче бы  разобраться Фрейду,  но Фрейда
Феликс так и  не прочел.  Году в двенадцатом,  когда он учился в Оксфорде,
кто-то из тьюторов предложил ему прочесть труд австрийского гения. Но труд
был  напечатан в  Берлине готическим шрифтом,  прочесть его  было выше сил
русского князя.
     Теперь уже все позади.  Третий год Ирина - его друг и жена. Она стала
ему ближе любого из мужчин.  Может,  оттого, что у Феликса не было друзей.
Феликс был откровенным англоманом,  хотя в  столице ходили сплетни о  том,
что  курса в  Оксфорде он  окончить не  смог  и  потому по  возвращении из
Лондона вернулся в  Пажеский корпус.  К тому же Феликс не скрывал,  а даже
бравировал   печоринским  презрением  к   петербургскому  высшему   свету,
ненавистью к  продажным чиновникам и  выжившим из  ума генералам,  которые
тащат Россию к военному поражению.
     Одиночество  Феликса  определялось  и  тем,  что  он,  воспитанный  в
атмосфере превосходства его семьи по отношению к этим выскочкам Романовым,
оставался монархистом,  для которого близость к  правящему дому составляла
смысл жизни. Может, таким его воспитала мама, которая долгие годы состояла
в   близких  фрейлинах  Марии  Федоровны,   полагая  себя  как  бы  членом
романовского семейства.
     Феликс сумел отбросить мамино "как бы".
     Он  -  сам член семейства.  Он -  муж великой княжны,  его дети будут
племянниками   и    племянницами   императора    и,    при    определенных
обстоятельствах, даже смогут претендовать на корону. Как бы ни были знатны
Юсуповы, ни один из них не поднимался так высоко.
     И  в  то  же время Феликс оставался подобен Потемкину или Зубову.  Он
стал  одним из  Романовых через постель.  И  для  высшего света никогда не
станет настоящим Романовым.  Значит,  он должен стать более Романовым, чем
все Романовы вместе взятые.
     А как это можно сделать?
     Приблизиться к Николаю и возглавить армию?
     Чепуха! Николай был холоден к Феликсу и почти игнорировал его.
     Другие великие князья? Более всего было равнодушных. Что он есть, что
он пропал - проходимец!
     Может, так и не думали о члене одного из древнейших родов (правда, из
татарских мурз), но Феликсу все время чудился шепот за спиной.
     Может,  он уехал бы снова в  свою любимую Англию,  хоть и там вряд ли
ему будет открыта настоящая дорога к славе.
     Ирина тоже была рабыней тщеславия,  она тоже была спесива,  а ее брак
оказался мезальянсом.  Увлекшись блестящим мужчиной, она выиграла его, она
утерла  нос  всем  остальным великим  княжнам,  которые исчезали навечно в
каких-то  Гессенах и  Вюртембергах,  но радость достижения рассосалась,  а
Феликсу  не  было  пути  -  со  всех  сторон  на  него  глазели враждебные
физиономии, все двери были закрыты...
     Феликс понимал,  что для него существует лишь один выход -  он должен
стать Спасителем Отечества,  новым князем Пожарским, благо война открывала
некие новые области применения сил.  Нет,  не  на фронте,  тот путь был бы
тупиком. Решать все надо в нервном центре страны - в Петербурге.
     Как  в  доме  Александра Михайловича,  где  молодые проводили большую
часть времени,  так и  в  светских салонах военные и политические проблемы
обсуждались весьма горячо.  Осень 1916 года не принесла успехов на фронте.
Наступление провалилось,  Австро-Венгрию не  удалось вышибить из войны,  и
если австрияков немного потеснили,  то  немцы на севере продолжали успешно
наступать,  они уже оккупировали важнейшие западные губернии - всю Польшу,
Прибалтику,  уже грозили Малороссии и Белоруссии, а вскоре приблизятся и к
Петербургу.   На  Западном  фронте  надежды,  которые  вспыхнули  было  со
вступлением в  войну Североамериканских Соединенных Штатов,  к  концу года
угасли -  американский корпус не  смог  внести в  войну  перелома.  А  все
разговоры о  том,  что  немцы остались без горючего,  едят крыс и  мечтают
свергнуть кайзера, оставались не более как разговорами. Может, и ели - Бог
их разберет, но и получали от того патриотическое наслаждение.
     Русскому уму нужна ясность.  Ясность заключается в  имени врага.  Как
только врага обнаружат и уничтожат, наступит райская жизнь, и по кисельным
берегам будут  бродить молочные коровы,  проваливаясь в  кисель  по  самые
рога.
     Во  время  войны наиболее популярным становится крик:  "Предали!"  Он
дает возможность бежать в  тыл,  не  боясь обвинений в  трусости.  Предать
могли  только  те,   кто  в  этом  предательстве  заинтересован.  Конечно,
соблазнительно пустить в дело евреев, но известно, что немцы их не жалуют,
да и среди генералов евреев,  как назло,  почти не нашлось. Зато в России