я.  Авось
государь  придумает наступление или  французы возьмут  Берлин...  Впрочем,
даже если в нашей богоспасаемой России будет бунт...  Следователи и палачи
нужны любому режиму.
     - На ваше место может оказаться немало желающих.
     - Хватит,  Беккер.  Потрепали языками,  и хватит,  -  сказал Вревский
тоном, которому не возражают. - Перейдем к делу.
     Они говорили до обеда. Впрочем, это был не разговор - это был допрос,
однообразный,  ходящий по кругу,  изматывающий жертву.  Беккер чувствовал,
что он теперь жертва,  и ненавидел Вревского за эту жестокость и Андрея за
то,  что тот погиб,  избегнув уготованной ему судьбы и как бы подставив на
свое место Колю.
     Но  еще  более  удивило Колю  то,  что  в  разговоре с  постоянством,
исключающим  случайность,   стало  упоминаться  имя  Маргариты.  Коля  был
убежден,  что Вревский никак не связывает ее с  этими событиями,  да и  не
было к  тому оснований.  Так что же  тогда произошло,  неизвестное Коле и,
может быть, опасное для него?
     Ничего,  видно,  не  добившись от Беккера,  проголодавшись,  Вревский
об®явил,  что прерывает разговор до понедельника 6  марта и просит Колю не
отлучаться из Симферополя либо возвратиться туда с утра в понедельник.

     27 февраля был последний день империи.  Со следующего дня,  оставаясь
еще императором, Николай уже был бессилен что-либо сделать.
     Да и  решения его кажутся сегодня робкими,  как у  больного,  который
старается убедить себя,  что все обойдется, что все не так уж и страшно...
В  тот же день император написал своей жене:  "После вчерашних известий из
города я  видел здесь много испуганных лиц.  К  счастью,  Алексеев спокоен
(Алексеев -  начальник штаба верховного главнокомандующего),  но полагает,
что  необходимо  назначить  очень  энергичного  человека...  Беспорядки  в
войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал".
     Рота выздоравливающих -  нелепый,  наивный бабушкин слух - возникла в
соображениях императора уже  после  того,  как  Родзянко телеграфировал из
Думы:  "Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок.  На войска
гарнизона  надежды  нет.  Запасные  батальоны гвардейских полков  охвачены
бунтом... Гражданская война началась и разгорается".
     Командующий Петроградским военным  округом  генерал  Хабалов сообщал,
что потерял контроль над столицей и  верных войск у  него не  осталось.  В
Ставке  решили  сменить генерала и  послали Иванова с  полком георгиевских
кавалеров, словно надеялись ковшиком вычерпать море.
     Следом двинулся император.  Рано  утром  поезд  поехал к  Петрограду,
император намеревался взять  судьбы  страны  в  свои  руки  и  отправить в
казармы мифическую роту выздоравливающих.
     Но  железная дорога была  в  руках  восставших.  Царский поезд  после
нескольких неудачных попыток прорваться к  Петрограду повернул на  Псков и
замер.
     Там  царь уже более получал телеграммы,  чем посылал их.  Он  покорно
брал  ленты,   выползавшие  из   аппаратов.   Телеграфировали  командующие
фронтами:
     Великий   князь   Николай   Николаевич  требует   передачи   престола
наследнику.
     Генерал-ад®ютант Брусилов умоляет отказаться от престола!
     Генерал-ад®ютант  Эверт  предлагает передать  власть  Государственной
думе.
     В  Петербурге верноподданные вожди  Думы  метались  между  вариантами
власти, стараясь спасти видимость империи, - престол предполагалось отдать
Михаилу.  Гучков и  Шульгин поехали в Псков принимать у царя отречение.  В
Таврическом дворце  заседал уже  Петроградский совет  рабочих депутатов во
главе с Чхеидзе.
     Когда император в своем вагоне подписал акт об отречении от престола,
он сказал окружающим, что хочет попрощаться с матерью и потом уедет на юг,
в Крым.
     На следующий день, понимая, что революция зашла слишком далеко и сама
идея монархии умерла, Михаил также отрекся от престола, и власть перешла к
Временному правительству во главе с князем Львовым,  представлявшим в Думе
Всероссийский земский союз,  организацию,  что,  в частности, заботилась о
больных и раненых солдатах и была императором не любима.
     Министром юстиции в  правительстве стал  стриженный бобриком трудовик
Керенский.
     В считанные дни революция победила во всей стране -  потому что,  как
оказалось, империю защищать было некому.
     Император еще несколько дней провел в  штабном вагоне в  Могилеве.  4
марта из Киева приехала его мать.  Погода держалась морозная, но император
много гулял.
     7  марта новыми властями императору было велено переехать под охраной
в   Царское  Село,   где  воссоединиться  с   семьей  и  ждать  дальнейших
распоряжений.
     Все  вокруг совершали поступки.  Дурные или  отважные,  трусливые или
талантливые. Император не был способен на поступки. Он ждал обстоятельств,
не пытаясь воздействовать на них.
     Государя искренне и глубоко обижало то,  что он так сразу стал никому
не нужен. Даже из газет вылетели упоминания о нем, вытесненные актуальными
новостями и реальностью политической борьбы.  Поэтому, возвращаясь поездом
в Царское Село, Николай Александрович мечтал о торжестве справедливости, о
верных долгу и присяге генералах,  адмиралах и простых обер-офицерах.  Эти
люди обязательно соберутся с силами и защитят империю.
     В  Царском Селе его  встретили "душка Аликс и  дети",  все  здоровые,
кроме Марии, у которой еще не прошла корь.
     Свобода никогда не приходит сразу,  в окончательном, порой страшном в
своей окончательности виде. Ее первые шаги сегодня пугают своей смелостью,
но кажутся микроскопическими уже через неделю.
     Существует определенный стереотип развития свободы.
     Сначала (этот шаг  может быть  неожиданным для  обывателя) происходит
формальный момент  революции.  Голодные и  недовольные выходят  на  улицу,
потому что рассчитывают стать счастливыми.
     И они штурмуют Бастилию. Или свергают русского императора.
     Бастилия  взята.   Революция  победила.  Всем  кажется,  что  свобода
безгранична - ничего подобного ранее не случалось.
     Император превращается в простого гражданина,  а в стране формируется
первое правительство.
     Правительство тут же начинает подвергаться давлению слева, потому что
ожидание сочных плодов революции сменяется растущим разочарованием.
     Верноподданные Родзянки  и  Шульгины недолго  удерживаются у  власти,
потому что эти революционеры недостаточно революционны.
     Проходит полгода со  дня  светлой революции,  и  она  уже  никому  не
кажется  светлой  и  победоносной.  Отречение Николая  было  напечатано на
машинке, отречение его брата Михаила написано от руки. Михаил призывал уже
не к улучшению монархии,  а к победе Временного правительства Думы. Вскоре
ореол легитимности,  окружавший монархов,  исчезает.  Романовы и  граждане
Капеты становятся обычными заключенными в обычных тюрьмах.
     Революции катятся к демагогии и жестокости.
     После  законопослушных Родзянок у  власти  несколько месяцев держится
куда  более  левый  Керенский,   но  в   октябре  он  уступает  главенство
большевикам. Революция озверевала, упившись кровью. Диктатура пролетариата
далеко  превзошла террор  французских якобинцев,  но  суть  движения  была
одинаковой.   И  даже  казнь  монархов,   включая  членов  семей  -   знак
революционной трусости диктатур:  ибо все диктатуры и диктаторы мира едины
страхом лишиться власти и погибнуть, и страх этот исходит от того, что они
мерят подлость противников собственной подлостью.
     Но  главное сходство революций в  том,  что  через  полгода после  их
начала любой человек,  попавший в их тенета, в силу того только, что жил в
городе или  стране с  такой неладной судьбой,  с  умилением и  ностальгией
вспомнит первые недели революции,  когда она,  как веселая распутная дева,
шла по улицам и  полям,  а  гробы с  первыми жертвами несли по центральным
улицам на  вытянутых руках и  пели скорбные марши.  И  революция не только
брала, брала, брала, но и обещала дать или даже что-то давала.
     В  первые дни  любой  революции раскрываются двери тюрем,  выходят на
волю  заключенные.  Даже  карманники в  такие дни  полагают себя  жертвами
политического террора и надевают алые банты.  В первые дни революции самые
главные враги народа -  полицейские и тюремные стражники. Некоторых из них
убивают.  Остальные переодеваются в  штатское и  ждут  момента,  когда  их
услуги понадобятся снова.  Так  и  случается,  потому что раскручивающейся
машине революционного террора необходимы специалисты заплечных дел.
     Но  упаси  Боже  попасть полицейскому на  глаза революционной толпе в
первый, светлый день революции!

     x x x

     ...3 марта в Ялте громили здание суда и полицейские участки.
     Всем  уже  было  ясно,  что  в  России произошла революция,  что  она
необратима,  что царя более нет,  и,  помимо хождения по городу с красными
бантами или повязками,  следовало принять меры по вещественному оформлению
революции.  Надо  было  оставить  потомкам  некое  революционное действие,
которое будет внесено в учебники истории.
     Штурм здания суда с  последующим сжиганием дел был в  интересах вовсе
не  революционеров,  дела  которых были  пропуском в  бессмертие и  должны
храниться в  музеях,  а  тем  лицам,  которые не  хотели,  чтобы свободные
потомки когда-то узнали о слабости духа,  продажности,  предательстве лиц,
числившихся в  революционерах.  Эту  точку зрения разделяли и  уголовники,
которые понимали,  что их делам лучше бы и не существовать.  Власть всегда
власть - спохватится, снова посадит.
     В толпе,  что собиралась с утра возле здания суда в Ялте,  заводилами
были именно уголовники,  а  может,  и тайные полицейские агенты,  хотя они
вперед не лезли, а шумели из недр толпы.
     Ввиду того,  что у  народа,  собравшегося на кривой площадке,  еще не
было опыта брать штурмом государственные учреждения, то должно было пройти
некоторое  время,   прежде  чем  штурмующие  разгорячатся  достаточно  для
поступков.   Так  что  вначале  получился  очередной  митинг,  на  котором
выступала чахоточная студентка Чернякова, не пропустившая за последние три
дня ни одного митинга -  ни дневного, ни ночного. Разумеется, до революции
она не сталкивалась с  ялтинской полицией,  ее дела в  суде не было,  и ее
требования разобрать  по  кирпичику этот  символ  монархического произвола
были   бескорыстны.   Затем   долго  говорил  гимназист  восьмого  класса,
прирожденный оратор,  но дурак.  Попытался выступить Косичкин от городской
Думы, но его быстро выгнали - толпа постепенно накалялась, потому что дело
двигалось к  обеду и  многим пора было уходить,  но без настоящего события
уходить не хотелось.
     Беккер,  стоявший на дальней окраине толпы,  вроде бы и принадлежал к
ней и в то же время оставался только свидетелем,  несколько раз поглядывал
на  часы,  стараясь  мысленно  поторопить революционеров,  -  нетерпение и
надежда пробраться в  здание  суда  смешивались с  желанием не  пропустить
дневного пароходика на Феодосию.
     В тот день он еще думал, что вернется в свою часть.
     Разговор  с   Вревским,   столь  нежелательный  и  даже  опасный,   в
понедельник 6 марта не состоялся.  Беккер,  покорно пришедший к сроку, был
уведомлен,  что господин следователь отбыл по срочным делам в Симферополь.
И  только  покинув здание  суда  и  прочтя  газеты,  Беккер понял,  что  в
Петрограде в  самом деле бунт превратился в  революцию,  получая тем самым
индульгенцию от истории.
     Последующие три дня он провел в нервной  нерешительности,  разрываясь
между  желанием  сесть  на пароход и вернуться в Феодосию либо укрыться на
Кавказе в надежде, что после революции никто никогда не вернется к делу об
убийстве  Берестова-старшего.  Но  в  то  же  время  Беккер боролся с этим
желанием, понимая, подобно простому уголовнику, что дело, лежащее в сейфе,
всегда остается бомбой замедленного действия,  и тем более опасной бомбой,
раз  Беккеру  неизвестно,  что  же  известно  Вревскому.  Беккер  понимал,
насколько  важно  для  его  будущей  жизни  прочесть содержимое двух синих
папок.
     Сейчас,  стоя  позади толпы,  Беккер придерживал под  шинелью большой
гвоздодер - он заранее подготовился к сегодняшнему дню.
     Надежда, приведшая Беккера на площадку перед судом, зиждилась на том,
что газеты и телеграммы со всех сторон России сообщали именно о нападениях
революционеров на  суды и  полицейские участки.  В  последние два дня люди
приходили к суду и искали приготовлений к штурму. Не увидев приготовлений,
уходили домой.  А  вчера наконец-то матросы и  солдаты,  а также рыбаки из
соседних мест разгромили тюрьму и выпустили заключенных.  Заключенные были
большей  частью  контрабандисты  и  мошенники,   а  также  дезертиры,   не
поместившиеся на  гауптвахте.  Узнав  об  этом,  Беккер  предположил,  что
нападение на  суд  и  полицию состоится завтра,  ибо  местный темный люд с
разгромом тюрьмы обрел настоящих вождей.
     Беккер не ошибся. Толпа собралась с утра, но все никак не решалась на
штурм  ялтинской Бастилии,  теряя  время в  спорах и  призывах,  а  Беккер
боялся, что из Симферополя пришлют жандармов и толпу разгонят.
     К  счастью для Беккера,  проголодавшаяся толпа решила все же пойти на
штурм.  Начал его подросток в смятом цилиндре,  обтянутом красной тряпкой.
Его как бы  выбросило из  толпы,  и  он легко,  почти не касаясь башмаками
ступенек, взбежал к дверям затаившегося дома.
     Сразу все замолчали,  а  Беккер сделал шаг назад,  ближе к углу дома,
понимая, что, если начнется стрельба, он успеет спрятаться.
     Парень  в  цилиндре начал  бить  кулаком в  дверь.  Удары  получились
негромкие,  они таяли в зимнем воздухе, разозленные шумом вороны поднялись
с деревьев и летали, каркая, над площадью.
     - Молчат!  -  закричал парень,  оборачиваясь к  напрягшейся толпе.  -
Трепещут народного гнева!
     Толпа  ответила  утробным  гулом,  чтобы  еще  более  испугать врагов
народа, засевших за толстыми стенами.
     Парень ударил плечом в дверь.  Дверь была толстая, надежная. Она даже
не дрогнула.
     Толпа была возмущена трусостью полицейских и судейских.  Тут, презрев
опасность,  к парню подбежала чахоточная Чернякова в лиловой шляпке, и они
начали бодать дверь вдвоем.
     Толпа подбадривала их криками,  постепенно сдвигаясь к  входу в  суд,
оттого что  в  каждом было  желание участвовать,  но  желание пока робкое,
таящееся в  недрах толпы.  Внутренний напор становился все  более цепким и
тягучим,  пока не  разрядился внезапным оглушительным звоном -  кто-то  из
толпы кинул камень в окно второго этажа -  стекла вдребезги.  На несколько
секунд стало совсем тихо,  многие даже отступили назад в опасении мести за
такой поступок... А потом - по стеклам! Посыпались камни.
     Кидали все: и мальчишки, и пожилые дамы. Это было бурное развлечение,
и люди спешили кинуть - хоть что-то, хоть кусок промерзшей грязи, - только
бы успеть, пока еще остались невыбитые стекла.
     Все больше становилось помощников у подростка и чахоточной.  Вместе с
ними они бились в дверь, но та не поддавалась.
     Очевидно,  надо было взломать замок,  но  пока что никто до  этого не
додумался - может, потому, что во взломе замков есть нечто, противоречащее
честному революционному штурму.
     Беккер,  с  нетерпением наблюдавший за этими событиями,  уже пришел к
убеждению,  что в  здании суда нет ни души -  это чувствовалось и по тому,
как покорно разлетались стекла, и по гулкой пустоте, которой отзывался дом
на удары в дверь.
     И  тогда Беккер принял решение,  выделявшее его из толпы,  потому что
оно шло наперекор ее решениям и вкусам.
     Протиснувшись за  спинами заполнивших площадь людей,  Беккер вошел  в
полуоткрытые ворота за зданием суда. Оттуда во двор. Двор был совсем пуст,
и  черный  ход  заперт.  Беккер  достал  гвоздодер,  подцепил  его  острым
раздвоенным концом  дверь  у  замка  и  с  натугой вывернул язычок.  Дверь
распахнулась -  быстро и  послушно.  Внутри было пусто.  Шум толпы сюда не
долетал.  Из революционера, штурмующего Бастилию, Беккер превратился сразу
в  банального взломщика,  которого можно  взять  за  воротник и  отвести в
участок.
     Беккеру хотелось бы попасть в кабинет Вревского раньше,  чем в здание
ворвутся революционеры,  но шансов на то было немного.  Единственное,  что
утешало, - никто, кроме Беккера, не имел уже готовой программы действий.
     Поднявшись  на  второй  этаж,  Беккер  повернул  направо  по  пустому
коридору.  Окна  коридора  выходили  на  улицу.  Осколки  стекол  устилали
коридор,  будто лужицы.  Они отражали синеву казенных стен и серое небо. С
улицы  доносились голоса  -  Беккер осторожно подошел к  окну  и  выглянул
наружу,  стараясь сделать это так,  чтобы самому не попасть кому-нибудь на
глаза.  Но никто и не обратил на него внимания: толпа утекала, как песок в
песочных часах, в открытую дверь - ее только что взломали или открыли.
     И тут же шум переместился с улицы внутрь здания,  превратился в топот
многих ног по  лестнице,  в  хлопанье наугад раскрываемых дверей,  крики и
голоса, совсем иначе звучащие в казенных стенах.
     Беккер испугался,  потому что бунтовщики, ворвавшись в коридор, могли
принять его за полицейского и невзначай убить.
     Он  не  помнил точно,  какая  дверь ведет в  комнату к  Вревскому,  и
побежал по коридору, стараясь угадать ее или вспомнить номер, и тут понял,
что множество сапог и башмаков стучат по коридору,  гонясь за ним.  Беккер
не посмел обернуться - он уткнулся лицом в стену и замер.
     Шаги, запах людей и шум дыхания пронеслись рядом и промчались далее -
видно, его приняли за своего, взявшего Бастилию чуть раньше остальных.
     И  когда Беккер увидел спины сотоварищей,  он  сразу же  успокоился и
пошел сзади, разглядывая двери. У третьей остановился, потому что узнал ее
и вспомнил номер.
     Он толкнул дверь, почему-то уверенный, что она откроется, и удивился,
обнаружив,   что  дверь  заперта.  Беккер  стоял  в  недоумении,  забыв  о
гвоздодере.
     На  помощь ему  неожиданно пришла чахоточная Чернякова,  уже обретшая
некоторый опыт  по  штурму  Бастилии.  Она  приподняла юбку,  подпрыгнула,
сильно и резко ударила подошвой высокого зашнурованного башмака по филенке
и пробила ее рядом с ручкой.  Для такого подвига ей пришлось взлететь,  но
тут-то ее подстерегла беда - башмак ушел внутрь, а голову потянуло вниз, к
полу.
     К счастью,  Беккер не растерялся, рванул девицу на себя, освободил ее
ногу и, подержав некоторое время головой вниз, перевернул легкое и горячее
тело - девица ничуть не испугалась.
     - Открывайте! - приказала она. - Путь свободен!
     - Спасибо,  -  сказал Беккер, ставя Чернякову на пол. - Вы были очень
любезны.
     - Мы увидимся...  на баррикадах,  - сказала девица, вприпрыжку убегая
по коридору - видно, почувствовала, что кому-то еще понадобится ее помощь.
     Беккер сунул  руку  в  отверстие в  филенке,  повернул ручку изнутри,
дверь открылась,  и  он  оказался в  кабинете,  где  еще столь недавно был
бесправен и  напуган,  а  сегодня  вернулся как  бы  мстителем,  хотя  его
мучитель отсутствовал.
     Беккер прошел к  железному шкафу и с помощью гвоздодера,  помучившись
минут пять,  взломал его  старый замок.  Внутри было много синих папок,  и
Беккер, чувствуя наслаждение от возможности вести себя так, кидал папки на
пол. Кто-то заглянул в дырку в двери и крикнул:
     - Так их, давай! Жги!
     Нужных папок все не было -  Беккер уже опустился на корточки,  вороша
на нижних полках, хотя помнил, что Вревский доставал папки сверху.
     Не  найдя папок,  Беккер принялся ползать по полу,  разбрасывая синюю
груду папок, лелея надежду отыскать нужную. Папок не было и там.
     По коридору бегали люди, кто-то кричал издали:
     - Ты керосину неси, керосину! Так быстрее загорится!
     Беккер понял,  что революционеры решили устроить большой пожар. Но он
не