мог уйти.  Шкаф был пуст.  На полу искать бессмысленно.  Донесся взрыв
криков - радостный взрыв. Беккер понял, что это означает, - удачное начало
пожара.
     Беккер постарался думать спокойно. Куда еще могли деться папки? Может
быть, они в столе?
     Ящики стола были  заперты.  Беккер начал взламывать их  гвоздодером и
выкидывать из  них бумаги,  старые растрепанные тома кодексов и  уложений.
Поднялась пыль.
     - Беги! - сунулась черная рожа из коридора. - Сгоришь!
     Дым полз в дверь.
     Беккер продолжал взламывать ящики.  Ящиков было шесть - папки нашлись
в нижнем,  правом, под пустыми бумагами... Коля уже убедил себя в том, что
Вревский увез их в Киев.
     Папки остались в кабинете случайно. Вревский намеревался забрать их с
собой,  надеясь распутать дело.  Поэтому спрятал к  себе в  стол,  ключ от
которого пока не сдал.
     Неожиданно от®езд перенесли на несколько часов вперед - шоферы суда и
комендатуры опасались оказаться на  перевале в  темноте:  по  слухам,  там
подстерегали татарские бандиты.
     Поэтому у  Вревского не  хватило времени вернуться в  суд  за  своими
вещами и папками...
     Было  трудно  дышать.  Глаза  слезились.  Беккер  выбежал в  коридор.
Коридор был  в  дыму,  и  дым  заползал наружу через выбитые окна,  отчего
воздух  быстро  перемещался,  создавая  едкие  сквозняки.  Впереди  грозно
трещало. Беккер выглянул в окно - дым закрыл видимость. Но на площади было
много  народу  -  любовались  делом  своих  революционных  рук.  Можно  бы
выпрыгнуть, но второй этаж высокий, в недобрый час поломаешь ноги.
     Беккер сориентировался и побежал к черной лестнице.
     Она тоже была вся в  дыму,  и непонятно,  что ждет внизу -  выход или
столбы пламени?
     Беккер решился.  Он скинул шинель,  закутал в нее голову и побежал по
лестнице вниз, стараясь бежать быстро и не задумываясь, лишь бы все скорее
кончилось.
     Через несколько секунд он оказался во дворе.
     Беккер привел себя в  порядок и вышел задами мимо военной комендатуры
на другую улицу.

     Беккера сжигало нетерпение.
     Почти бегом он миновал два квартала,  пока не увидел небольшой сквер,
где  под  каштаном стояла черная от  влаги  деревянная скамейка.  Под  ней
сохранился  голубой  снег,  а  вокруг  была  бурая  с  зелеными  весенними
пятнышками трава.
     Беккер уселся на скамейку,  положил папки на колени. Сверху оказалось
дело о  дезертирах.  В  конверте -  несколько уже  виденных им  фотографий
убитого солдата.  Отдельно -  фото раскрытой шкатулки. Протоколы допросов,
письма из Симферополя по установлению личностей... дальше, дальше! Коля не
стал  читать  документы,  успеется.  Он  отложил папку  и  раскрыл вторую,
берестовскую.  Она была куда толще и потрепаннее первой -  видно,  ее чаще
открывали.  Протоколы,  записи допросов, фотографии... Коля листал быстро,
но тщательно, чтобы не пропустить какой-нибудь важной бумаги.
     Листок оказался столь мал  и  строчек на  нем  так немного,  что Коля
проглядел его сначала,  не остановившись.  И  лишь через минуту сообразил,
что  строчки  были  написаны  крупным,   с  обратным  наклоном,   почерком
Маргариты.

          Милостивый государь!
          Вы просите  подтвердить  показания,  которые  Вам  дал  господин
     Беккер относительно нашей встречи с господином Берестовым в  компании
     двух пьяниц. К моему глубокому сожалению, вынуждена Вам сообщить, что
     не имела чести гулять по Симферополю в  обществе  господина  Беккера,
     которого   знаю   лишь   как   приятеля   моей  подруги.  Я  не  имею
     представления,  о каких пьяницах и  каком  господине  Берестове  идет
     речь,  и не знаю, зачем господину Беккеру понадобилось впутывать меня
     в эту некрасивую историю.
                                              С уважением
                                              Маргарита Потапова.
                                              Одесса. 23 ноября 1915 года.

     Коля еще раз перечитал записку Маргариты.
     Она его предала!
     Ну кто тянул ее за язык?
     Ведь  Вревский неизбежно должен насторожиться,  получив такое письмо.
Вот почему он спрашивал о Маргарите во время последнего допроса.
     Маргошка,  Маргошка,  чего же ты испугалась?  Я  вовсе и не собирался
впутывать тебя в это дело.  А упомянул твое имя,  потому что хотел,  чтобы
следователь мне поверил.  Ведь мы  же  с  тобой там были?!  Мы  же  видели
Берестова! И пьяниц этих - тоже видели! А если мы видели их, не исключено,
что и нас кто-то заметил. Так что честность - лучшее оружие.
     Впрочем, Беккер не сердился на Маргариту. Она была вправе отречься от
него,  потому что он не спросил разрешения,  прежде чем упоминать ее имя в
разговоре с Вревским. Грустно... как быстро проходит женская любовь!
     Коля  осторожно вырвал письмо Маргариты из  синей папки,  смял его  и
хотел было выкинуть,  но передумал. Он достал из кармана шинели зажигалку,
сделанную из винтовочного патрона,  и, зажегши ее, поднес язычок пламени к
уголку  письма.  Письмо легко  и  весело занялось почти  невидным в  яркий
солнечный день пламенем.  И  рассыпалось в  прах.  Лучше,  чтобы показаний
Маргариты Потаповой не было.

     Когда Коля Беккер по вызову следователя покинул Феодосию, Россия, без
сомнения,  была  монархией,  и  иные способы управления ею  казались делом
отдаленного и невероятного будущего. Когда же - менее чем через две недели
- он сошел с парохода "Алушта" в Севастополе, Россия уже давно (по крайней
мере так казалось) и  окончательно стала республикой,  словно никогда и не
была в ином положении.
     Коля  понял,  что  прошлое не  вернется,  когда  первый камень разбил
стекло в  здании ялтинского суда и  во всей России не нашлось никого,  кто
постарался бы защитить достоинство империи.
     Убедившись в  этом,  он  рассудил,  что ему не следует возвращаться в
Феодосию.  Так  может поступить лишь человек,  сознательно упускающий свой
шанс. Там, в диком углу, революция может означать лишь смену вывесок. Коле
были нужны вольные просторы.
     Вряд ли можно считать Колю дезертиром, сам он себя таковым не считал,
потому что присягал на  верность государю императору,  который добровольно
отрекся от  престола.  В  будущем же Коля не намеревался никому присягать.
Если уж государь император не оправдал ожиданий,  можно ли ждать защиты от
Гучкова?
     Итак,  в  России не  было  императора,  а  в  российской армии  стало
прапорщиком меньше.
     В  Севастополе Коля  рассчитывал на  гостеприимство Раисы  Федотовны,
кондукторской вдовы,  у которой был шестилетний сын, любивший дядю Колю. И
сама Раиса любила Колю,  но  никогда не выказывала желания оставить Колю в
своем  побеленном домике,  за  белым забором у  белого тротуара.  Впрочем,
забор  и  тротуар  были  изобретением вечно  пьяного  и  шумного дурака  -
генерала Веселкина,  коменданта Севастопольской крепости, того самого, что
хватал,  проезжая по  Нахимовскому проспекту,  гимназисток,  не  по  форме
причесанных или одетых,  и развозил на коляске по домам. Заборы и тротуары
белили,  потому что город по  ночам не  освещался,  чтобы его не  отыскали
рыскающие по морю турецкие подлодки.  Зато обыватели находили дорогу домой
под светом звезд.
     Днем  к  Раисе идти было нельзя -  она  работала в  магазине готового
платья  на  Николаевской,  а  мальчика отдавала одной  доброй  немке,  что
держала  киндергартен -  группу  детей,  с  которыми гуляла  и  обучала их
немецкому языку.
     Поэтому Коля решил, что он походит по городу, присмотрится, посидит в
кафе и заявится к Раисе после шести.
     Он  не  спеша  дошел до  памятника Корнилову и  уселся возле него  на
скамейке,  наблюдая за  гуляющими по площади.  Матросов было немного,  это
об®яснялось тем,  что вице-адмирал Колчак,  командующий флотом,  не  давал
командам воли и  половина флота у  него всегда находилась в  море,  вторая
занималась уборками,  ремонтом и погрузкой. Чаще, чем матросы, встречались
солдаты  из  крепостной  артиллерии и  гарнизонных рот.  Они  собирались в
кучки,  оживленно обсуждали что-то,  будто спешили все решить,  прежде чем
вернутся моряки.
     Возле Коли остановились,  разговаривая,  два солдата, Коля отвернулся
от них,  чтобы не встречаться взглядом.  Солдаты не заметили афронта, сели
на скамейку,  продолжая беседовать, и задымили вонючей махоркой. Революция
быстро меняла нравы -  посмели бы недавно солдаты днем,  в  центре города,
усесться на скамью,  закурить и даже не спросить разрешения у сидящего там
прапорщика!
     Солдаты говорили не о  революции,  а об их артельном,  который жулик,
пробы ставить негде, и мяса в супе почти не бывает.
     Но  тут же революция возникла и  в  их разговоре,  потому что солдаты
намерены были  не  только скинуть артельщика,  но  и  отделаться заодно от
какого-то штабс-капитана, который всем надоел.
     Потребности у  солдат были невелики,  и  Коля подумал,  что свержение
императора  -   несоразмерно  большая  плата  за  свободу  скинуть  еще  и
артельщика.
     Никого пока что революция не воодушевила -  все ее опасались.  В  том
числе и Раиса Федотовна.  Она как раз вернулась со службы,  кормила своего
сына Витеньку,  который несказанно обрадовался дяде Коле,  хоть тот  и  не
привез никакого гостинца.
     - Какое счастье,  -  сказала Раиса.  -  Хоть какой-то мужик дома.  Вы
надолго?
     - Пока на несколько дней, - ответил Коля.
     Раиса Федотовна была мягкая,  невысокая, склонная к полноте женщина -
у нее были длинные и пышные волосы,  которые она распускала в моменты ласк
и грозила шутя: "Я тебя ими задушу!"
     Раиса  начала  целовать  Колю  раньше,   чем  Витенька  успел  доесть
котлетку,  Витеньке нравилось,  как мама целует дядю Колю,  и  он не хотел
спать, а хотел смотреть, что будет дальше.
     Его,  конечно, выгнали, уложили, но он, стервец, через час неожиданно
вошел с  трехлинейной лампой -  крошка в длинной до пят ночной рубашечке и
горящим от любопытства взором.
     - Я подслушивал,  -  сообщил он.  -  А теперь буду подглядывать. А вы
меня будете бить?
     Никто его бить не стал - всем стало смешно.
     Потом  Раиса  рассказывала Коле  о  новой книжке,  которую читала,  -
лечебник о естественном природном исцелении. Коля хотел узнать, что нового
в городе, но Раиса только знала, что все скупают, несмотря на дороговизну.
А один татарин купил смокинг, ты представляешь?
     Под  кожей Раисы была  мягкая плоть,  словно желе,  но  пахло от  нее
приятно.  Раиса  ничего не  требовала,  зато  хорошо кормила и  добродушно
ворчала, когда Коля забывал вытереть ноги или вымыть руки перед едой.
     Коля спал беспокойно -  он всегда не высыпался на новом месте. К тому
же часа в три Раиса разбудила его влажными поцелуями.
     - Еще,  мой дорогой,  -  шептала она,  -  только Витеньку не буди, он
такой нервный.
     Утром Коля проснулся от разговора за стенкой,  в  прихожей.  Уже было
светло, Раиса ушла. Витенька топал и пел боевую песню. Потом он заглянул и
сказал:
     - Не  спишь,  дядя  Коля?  Ты  солдатиков раскрашивать умеешь?  А  то
Мученик совершенно не умеет.
     - Какой еще  Мученик?  -  потянулся Коля.  Ему было легко и  приятно.
Кровать  была  мягкой  и   нежной,   простыни  пахли  Раисой  и  лавандой,
собственное тело было ловким и послушным.
     - Ну тот,  который с мамой на кухне разговаривает.  Он раньше на этой
кровати спал.
     - Вместе с мамой? - спросил Коля.
     - А то как же,  -  сказал Витенька. - На всех разве напасешься? У нас
другой кровати нету.  Вот и приходится думать - то ли со мной спать, то ли
с мамкой, а со мной нельзя - раздавите.
     Вошла Раиса,  в  халате,  волосы распущены до  пояса,  от двери ловко
дотянулась до Витеньки, дала ему подзатыльник.
     - Елисей Мученик приходил, - сказала она. - Все политикой занимается.
Я ему говорю -  на что вам,  евреям,  политика?  Ведь погромят потом. А он
хи-хи да ха-ха.  В Ялту уезжает.  Говорит,  по торговым делам,  а я знаю -
агитировать.
     - Витенька сообщил мне,  -  сухо  сказал  Коля,  садясь на  кровать и
спуская ноги.
     - Уж он-то сообщит,  -  ответила Раиса, - недорого возьмет. А ну, кыш
отсюда!
     Раиса присела на кровать рядом с Колей, поцеловала его в щеку мягкими
губами. Коля отстранился.
     - Не  ревнуй,  -  сказала Раиса,  -  и  пойми:  я  тебе не жена и  не
любовница.  Ты  ведь тоже ко  мне  приехал,  потому что квартира нужна.  А
Елисей добрый,  солидный, эсдек, может, после революции будет большую роль
играть. Так что я ему не говорила, что ты у меня есть.
     - И на том спасибо,  -  мрачно сказал Коля. Неприятно было сознавать,
что Раиса кругом права.  Если бы она прибежала с утра, воскликнула бы, как
она любит Колю,  предложила бы жить здесь,  обещала бы свою верность - ему
тоже  было  бы  неприятно.  Менее всего он  намеревался привязывать себя к
этому сложенному из плит,  под черепичной крышей белому домику,  сопливому
мальчику Витеньке и  мягкой шелковой наседке Раисе.  Но неожиданная в  ней
трезвость  и  даже  жесткость,  освобождая Колю  от  обязанностей,  чем-то
унижали.
     - И только не вздумай, - сказала Раиса, искренне и весело улыбаясь, -
попрекать меня.  У меня после мужа никого, кроме тебя и Мученика, не было.
На что мне? Вставать будешь? Завтрак на столе.
     - Что в городе? - спросил Коля за завтраком.
     - Елисей говорит, - ответила Раиса, намазывая ломоть булки ломким, из
погреба,  маслом и кладя сверху шмат ветчины,  -  что немцев резать будут.
Одного уже зарезали.  Или застрелили. А я его спросила: а как вам, евреям?
Ведь вас всегда в  первую очередь?  А он смеется и говорит -  нас погодят,
потому что мы Россию немцам не продавали.
     Коля представил себе этого Мученика,  из анекдота -  длинноносого,  с
пейсами, обсыпанного перхотью и говорящего с глупейшим акцентом.
     - Говорят,  -  продолжала Раиса,  -  что  патрули  у  всех  документы
проверяют. Как увидят немецкую фамилию - сразу к стенке.
     Она посмотрела на Колю,  склонив голову.  И Витенька,  подражая маме,
тоже склонил голову.  Раиса знала,  что фамилия Коли -  Беккер -  куда как
немецкая.
     - Я документы дома оставлю, - сказал Коля.
     - Ты далеко не уходи, - сказала Раиса. - Неладен час, кто заподозрит.
     - Я буду осторожен,  -  сказал Коля.  Он понимал,  что нельзя сидеть,
держась за  юбку этой женщины.  Революцию не пропускают,  даже если кто-то
охвачен шпиономанией.
     У  Раисы  были  пиджак  и  пальто,   оставшиеся  от  мужа.  Коле  уже
приходилось в них ходить по улицам,  когда он не хотел встречи с патрулем.
Но на этот раз наряжаться шпаком в городе, где две трети мужчин - военные,
не захотелось.
     - К обеду будешь? - строго спросил Витенька, которого собирали гулять
на улицу.
     - Буду, буду, - сказал Коля, уже не сердясь на Раису.
     Та почувствовала, что Коля не сердится, и сказала ему тихо:
     - Я  Елисею  сказала,  что  теперь ты  у  меня.  Чтобы  он  больше не
надеялся.
     Она поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в губы.

     У Раисы Федотовны еще недавно был супруг.  Этому большому, деловитому
мужчине нравилось что-нибудь делать руками.  Он  всегда  чинил,  строил  и
почитал  своим  долгом  оберегать Раю от тяжелого труда.  Муж был крепким,
вечным,  и Раиса ночами просыпалась от  счастья,  потому  что  можно  было
потянуться  и  всем своим мягким телом обволочь это теплое сопящее бревно.
Она прижималась к мужу и боролась со сном - казалось греховным тратить  на
сон минуты такого счастья.
     Год с  лишним назад муж умер -  за  несколько минут умер,  от разрыва
сердца.  Раиса так до конца и не поверила в то,  что его больше никогда не
будет, но первые недели брала с собой в постель Витеньку, так страшно было
спать одной.  Последнее время у нее появлялись любовники - правда, было их
немного,  чтобы  соседи не  особо  злобствовали.  Ходил  Мученик,  который
говорил, что сделает революцию и станет министром, приезжал прапорщик Коля
Беккер.  Мученик,  как местный,  никогда не оставался ночевать, хоть и был
вдов.  Коля -  ночевал.  И  порой Раиса просыпалась ночью от счастья,  что
вернулся муж, но оказывалось, что это - Коля. И хоть Коля был вдвое моложе
мужа и куда лучше его телом и лицом,  никакого счастья не получалось -  от
Коли не исходило защиты и  надежности.  Раиса поднималась,  шла на кухню и
там плакала.

     Коля вышел на улицу - хотел сначала дойти до Нахимовского, купить там
газет.
     На скамейке у ворот Раисиного дома сидел гладкий, благородный молодой
человек  романтической внешности -  орлиный нос,  курчавые черные  волосы,
карие блестящие глаза.  Человек был в  широкополой шляпе и  крылатке и при
всей непохожести на Максима Горького казался почти его близнецом.
     При  виде  Коли  человек вскочил и  пошел  рядом с  ним,  отставая на
полшага.
     - Прошу прощения, - сказал Коля, - вы хотите что-то сказать?
     - Вы  обо  мне должны были слышать,  -  сказал уверенно романтический
человек.  -  Я -  Мученик, Елисей Мученик. Я должен вам сказать, что люблю
Раису Федотовну, да и давно люблю. Потому я попрошу вас покинуть этот дом,
чтобы не ставить под сомнение репутацию дамы моего сердца.
     Мученик был гневен, он махал длинными руками, не думая, что его могут
услышать прохожие,  и в любой момент,  как показалось Коле, в его руке мог
сверкнуть булат.
     В  то  же  время  он  был  нестрашен,  как  распустивший перья чибис,
старающийся отвести от гнезда куда более крупного хищника.
     - Простите, - Коля не выносил, когда ему начинали указывать, особенно
те,  кого  он  считал стоящими ниже  себя,  -  какое  вы  имеете право так
разговаривать со мной?
     - Право любви! - воскликнул Мученик. - Право страданий!
     В своем пафосе Мученик был забавен, и Коля великодушно простил его.
     - Не суетитесь,  -  сказал он.  -  Я  уеду.  Кончу дела и  уеду.  Мое
отношение к  Раисе чисто приятельское -  она  приютила меня  на  несколько
дней.
     - Вы  даете  мне  слово?  -  воскликнул Мученик.  -  Вы  искренне  не
претендуете на ее руку? Вы не увезете ее с собой?
     Театральность этих восклицаний выходила  за  пределы  разумного.  Или
Мученик был сумасшедшим, или ломал комедию.
     - Слово джентльмена,  -  сказал Коля,  полагая,  что Мученику приятно
такое выражение, ибо джентльмены дают слово только себе подобным.
     - Замечательно, - заявил Мученик куда более трезвым голосом. - Видите
лавочку,  мы сейчас посидим на ней и выкурим по папироске.  У меня хорошие
папиросы - я только что привез их из Керчи. Мне приходится немало ездить.
     Они  уселись на  лавочку под  каштаном.  Было  тихо,  мирно,  никакой
революции в этом садике не намечалось.
     - Я человек двухслойный,  -  признался Мученик. - Внешне я солидный и
респектабельный торговый  посредник.  В  душе  -  страстный революционер и
романтик.  Я  еду делать свои дела и зарабатывать деньги.  Это для обычных
людей.  Затем я  переодеваюсь,  меняю личину и  оказываюсь одним из  самых
страшных революционеров Крыма!..  О нет, не смотрите на меня так, господин
прапорщик!   Я  сам  никогда  никого  не  убил,  но  я  организатор.  Люди
подчиняются мне,  не  подозревая чаще всего,  что  оказываются игрушками в
моих руках.
     И Мученик показал Коле свои руки -  руки музыканта или хирурга. Очень
красивые руки.
     - У  меня  прекрасные руки,  -  сказал Мученик.  -  Меня  долго учили
музыке. Считается, что ребенок из небогатой еврейской семьи должен учиться
музыке.  Я ненавидел ее.  Я перекусывал струны в пианино. Я уже в пять лет
стал из-за этого революционером. В десять я устроил котел с супом, который
упал на голову учителю музыки.  Его увезли в  больницу с тяжелыми ожогами.
Вот так.
     - Сколько вам лет?
     - Тридцать.  Но  я  проживу еще шестьдесят.  В  моем роду все страшно
живучие.
     - А Раиса согласна?
     - Она  обязательно согласится,  -  сказал Мученик,  запуская пальцы в
буйную