зница между дневным светом сейчас и ранним утром. Было одиннадцать
часов утра, и утренняя заря значительно продвинулась по небу и  приблизилась
к северу. Номера и отметки на ящиках были хорошо видны.
     Хансен красиво повернул у ряда ящиков и остановился. Мы слезли с саней.
Он постоял немного, оглядываясь, и затем повернул сани  вверх  полозьями.  Я
предположил, что он сделал так, чтобы  собаки  не  умчались  отсюда,  улучив
удобную минуту. Я лично счел такую предосторожность ничтожной.  Я  вспрыгнул
на один из  ящиков  и  уселся  там,  чтобы  следить  за  могущими  произойти
событиями. Хансен отошел немного в сторону с какой-то  бумажкой  в  руке  и,
по-видимому, рассматривал ящик. "Цапке" добежал до своих  друзей  "Ринга"  и
"Милиуса", и свидание их было необычайно сердечным  с  обеих  сторон...  Это
было  уж  слишком  для  "Хека".  Как  ракета  бросился  он  между   ними   в
сопровождении своего друга  "Того".  "Хай"  и  "Рапп"  никогда  не  упускали
подобного случая и с жаром кинулись в, гущу боя.
     - Ах, проклятые канальи! - Это бегущий к месту сражения Хансен  посылал
им уже свое предварительное благословение.
     "Цанко", бывший на свободе, ухитрился в  самый  разгар  битвы  заметить
приближающуюся опасность. Не долго думая, он выскочил и с завидной быстротой
взял курс на "Фрамхейм".
     Хватились ли вдруг все остальные своего шестого  собрата  по  сражению,
или, может быть, они тоже заметили грозную близость  Хансена,  это  неважно.
Верно только то, что все они, как одна, словно по данному сигналу,  оставили
друг друга и пустились тем  же  путем.  Опрокинутых  саней  они  даже  и  не
заметили. Бурей понеслись они вниз и исчезли за возвышенностью у  флагштока.
Хансен тоже не раздумывал долго. Но что толку! Он бежал со всех ног,  но  не
успел добежать и до флагштока, как собаки с опрокинутыми санями уже въезжали
во "Фрамхейм" и были там остановлены.
     Я спокойно отправился  в  обратный  путь,  довольный  этим  неожиданным
происшествием. Внизу на равнине я встретил Хамсена, отправлявшегося снова на
санях К складу. Он был очень недоволен, и манера,  с  какой  он  пользовался
своим кнутом, не сулила ничего хорошего собачьим спинам.  Теперь  и  "Цанко"
был тоже в упряжке.
     Вернувшись во  "Фрамхейм",  я  не  встретил  никого.  Поэтому  тихонько
пробрался в пристройку и ждал случая, чтобы  попасть  на  кухню.  Случай  не
заставил себя долго ждать. Кряхтя и пыхтя, как маленький локомотив, появился
из хода, идущего вокруг дома, Линдстрем. В  руках  он  теперь  нес  огромную
лоханку со льдом. В зубах у него был  электрический  фонарь.  Чтобы  открыть
кухонную дверь, ему понадобилось только толкнуть ее коленом. Пробрался и  я.
Дом был пуст.
     "Ну, -  подумал  я,  -  теперь  мне  представляется  прекрасный  случай
увидеть, что делает Линдстрем наедине".  Он  поставил  лоханку  со  льдом  и
наполнил им горшок для воды, стоявший на огне. Посмотрел на часы -  четверть
двенадцатого; значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздохнул, вошел в комнату,
набил свою трубку и зажег ее. Потом сел и снял сидевшую на настольных  весах
куклу. Все лицо его сияло.
     Видно было, что он забавляется. Линдстрем завел куклу и поставил ее  на
стол. Как  только  он  ее  отпустил,  кукла  начала  выделывать  бесконечные
сальто-мортале. А Линдстрем? Он хохотал чуть ли не до истерики, выкрикивая:
     - Здорово, Улава, ну-ка еще разок!
     Я стал рассматривать куклу, вызвавшую такое веселье.  И  действительно,
она была чрезвычайно своеобразна. Голова, как  у  старой  женщины  или  злой
старой девы - со светло-желтыми  волосами  цвета  льна,  с  отвисшей  нижней
челюстью и страстным взором. Одета она была в  красное  с  белыми  горошками
платье. Когда же она "стояла на голове", то, что вполне естественно,  иногда
оказывалась в не совсем одетом виде.
     Видно было, что  эта  фигурка  раньше  была  акробатом,  а  теперь  эти
полярники преобразили ее в такую  ужасную  уродину.  Когда  эксперимент  был
повторен и я понял ситуацию, то захохотал  и  я.  Позабавившись  этак  минут
десять, Линдстрем устал от "Улавы" и посадил ее обратно на весы. Теперь  она
сидела тут, кланяясь и кивая, пока ее не забыли.
     Тем временем Линдстрем подошел к койке и нагнулся.  "Ну,  посмотрим,  -
подумал я, - кажется, он собирается вздремнуть перед  обедом".  Но  нет,  он
быстро возвратился, неся в руке старую потрепанную колоду карт. Снова  пошел
на свое место и начал раскладывать мирный и серьезный пасьянс. Он  не  занял
много времени и, конечно, был не очень сложен, но,  впрочем,  выполнял  свое
назначение. Заметно было, что Линдстрем блаженствовал, когда карта  ложилась
на нужное  место.  Наконец,  все  карты  расположились  в  порядке.  Пасьянс
разошелся! Линдстрем посидел еще немного,  любуясь  стройными  рядами  карт.
Затем смешал их со вздохом, поднялся и пробормотал:
     - Да, до полюса они дойдут, это наверное, и ей-ей придут первыми!  -  И
удовлетворенный сунул карты обратно на полку над койкой.
     Теперь опять начался процесс накрывания на стол, однако, менее  шумный,
чем утром. Ведь теперь некого было дразнить. Без  пяти  минут  в  двенадцать
раздался звон большого  судового  колокола,  и  вскоре  начали  показываться
столовники. Они не совершали особого туалета, а прямо садились за стол.
     Блюд было немного. Густой, черный тюлений  суп  со  всякой  всячиной  -
тюленьим мясом, нарезанным маленькими кубиками (впрочем, они были далеко  не
маленькими), картофелем, морковью,  капустой,  репой,  горохом,  сельдереем,
черносливом и яблоками. Один бог знает, как  наши  хозяйки  назвали  бы  это
блюдо! Два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой стояли  посреди
стола. Я опять изумился. Я думал, что такой обед проходит в полной тишине, -
но мне пришлось услышать совсем иное. Обедавшие болтали все время. Разговор,
главным образом, шел о том, что каждый пережил за утро.
     На десерт были поданы "зеленые сливы".
     Вскоре появились трубки и книги. К двум часам ребята снова оживились. Я
знал, что сегодня вечером они не будут работать, - был ведь Иванов  день,  -
но привычка так сильна! Первым решительно поднялся  Бьолан  и  спросил,  чья
первая очередь.
     После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель.  В  чем
было дело, я никак не мог взять в толк. Я слышал, что все говорили об  одном
или двух примусах и о том, что выдержать можно самое большее полчаса и т. п.
Смысла этого я не  понимал.  Нужно  было  держаться  Хасселя,  Я  знал,  что
"первый" будет он. Если так случится, что второго не будет, то я  во  всяком
случае узнаю, в чем тут дело. Все опять успокоилось, Только  на  кухне  были
признаки того, что барьер обитаем.
     Выходивший на время Бьолан вернулся в два с половиной часа и объявил:
     - Там теперь все полно пара.
     Я с интересом взглянул на Хасселя. И правда, это известие оживило  его.
Он встал из-за стола и принялся раздеваться. "Чрезвычайно странно, - подумал
я. - Что это может быть?" Я попытался действовать по примеру Шерлока Холмса.
Сначала ушел Бьолан, - это факт. Он вернулся, - и  это  я  установил  точно.
Пока что, этот способ помогал блестяще. Но  вот  третий  пункт:  "Все  полно
пара". Что же, скажите на милость, означает это? Человек выходил, если не на
самый барьер, то уж во всяком случае спускался в него -  в  снег  и  лед.  А
затем возвратился и сообщил, что все полно пара. Это бессмыслица, абсурд!..
     Мысленно я выругал Шерлока  Холмса  и  с  возрастающим  интересом  стал
наблюдать за Хасселем.  Если  он.  снимет  с  себя  еще  что-нибудь...  -  я
чувствую, что краснею, и потому отворачиваюсь, но он остановился, И  вот  он
схватил полотенце и убежал. Через дверь в пристройку, -  я  едва  поспел  за
ним! - через снежный ход в одних... Здесь навстречу нам действительно хлынул
пар. Он становился все гуще и гуще по мере того, как мы шли дальше в барьер.
Но вот все так наполнилось паром, что я уже ничего не  видел.  Я  с  грустью
вспомнил про подол анорака Амундсена, -  он  бывал  так  кстати  в  подобных
случаях. Но здесь схватиться было не за что.
     Далеко в тумане я различал свет,  и  туда-то  и  стал  с  осторожностью
пробираться. Не успел я прийти в себя, как уже очутился в другом конце хода,
который  вел  в  большое  заиндевевшее  помещение,  отделенное  от   снежной
поверхности мощным ледяным куполом.  Но  пар  был  чрезвычайно  неприятен  и
чрезвычайно портил великолепное зрелище. Но где же Хассель? Я  видел  теперь
только Бьолана. И вдруг среди пара я  увидел,  в  каком-то  просвете,  голую
ногу, исчезающую в большом темном ящике, а  через  минуту  улыбающееся  лицо
Хасселя над краями ящика. Как будто ему отрубили голову. Но для этого у него
слишком веселое лицо - значит, голова еще не отделена от туловища!
     Но вот пар мало-помалу начал рассеиваться, и, наконец, можно  было  как
следует разглядеть все происходящее. Я не мог удержаться от смеха. Все стало
вполне понятным. Но все же Шерлоку  Холмсу  пришлись  бы  разгрызть  твердый
орешек, если бы его с завязанными глазами перенесли в антарктический барьер,
как меня, и кто-нибудь попросил бы его объяснить, что тут происходит.
     Хассель  сидел  в  американской  складной  паровой   бане!   Помещение,
казавшееся в  тумане  таким  огромным  и  элегантным,  теперь  съежилось  до
размеров маленькой снежной хижины -  совсем  невзрачной  на  вид.  Весь  пар
собрался в бане и по лицу, видневшемуся над верхним краем ящика, можно  было
судить о том, что в ней стало жарко. Последнее, что я видел, это как Бьолан,
накачав до отказа два примуса, поставленных прямо под  баней,  исчез.  Сколь
полезно было бы для актера наблюдение за этим лицом! Началось с улыбки -  на
всех чертах лица яркими  буквами  было  написано  блаженство.  Но  понемногу
улыбка исчезла,  заменяясь  серьезным  выражением.  Но  и  это  продолжалось
недолго. Ноздри начали дрожать, и вскоре на лице можно  было  прочесть,  что
баня уже не  доставляет  особого  удовольствия.  Цвет  лица  от  нормального
перешел в неприятный ультрафиолетовый. Глаза все больше и больше вылезали, и
я с волнением ждал катастрофы.
     И она наступила, но совсем в иной  форме,  чем  я  ожидал.  Внезапно  и
беззвучно баня поднялась, и пар снова вырвался наружу и  лег  мягким,  белым
покровом на все, что последовало затем. Я не видел  ничего.  Слышал  только,
как были потушены два примуса. Я думаю, что пару  понадобилось  минут  пять,
чтобы рассеяться, и что же тогда предстало перед  моим  взором?  -  Хассель,
чистенький, как новая монетка, одетый и прибранный к празднику.
     Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть  эту,  вероятно,  первую  и
единственную паровую баню  на  антарктическом  барьере.  Все  здесь,  как  и
остальное, что я видел,  было  необычайно  остроумно  придумано.  Баня  была
просто высоким ящиком без дна и с дырой в верхней части такой величины,  как
голова. Все стенки были сделаны из двойной очень  плотной,  не  пропускающей
ветра материи с  промежутком  в  два  миллиметра.  Здесь  мог  циркулировать
воздух. Ящик  стоял  на  платформе,  поднятой  над  поверхностью  снега  .на
полметра. Внизу были сделаны  закраины,  а  потому,  опустившись,  ящик  был
абсолютно непроницаем. В платформе, как раз  посреди  бани,  было  проделано
прямоугольное отверстие, обшитое крутом резиновой обкладкой, В это отверстие
вставлялся точно пригнанный жестяной ящик. Под жестяным  ящиком  стояло  два
примуса, и каждому теперь станет понятно, почему Хасселю было жарко. Наверху
хижины висел блок с пропущенной через  него  веревкой.  Один  конец  ее  был
привязан к верхнему краю бани, а другой спускался  в  баню.  Таким  образом,
купающийся мог сам, без помощника, поднять  баню  и  освободиться  от  жары,
когда она становилась слишком сильной. Температура за  снежной  стеной  была
-54o С. Ну, и ловкачи! Позднее я узнал, что эту  остроумную  баню  соорудили
Бьолан и Хассель.
     Я вернулся обратно в комнату и  был  свидетелем  того,  что  почти  все
воспользовались баней. В пять с четвертью купание закончилось, и все оделись
теперь  в  меховые  одежды.  Было  ясно,  что  они  собираются  выходить.  Я
последовал  за  первым,  покинувшим  хижину.  Он  вооружился   фонарем.   И,
действительно, фонарь был необходим.  Погода  переменилась.  Сразу  поднялся
юго-западный ветер, и теперь кругом бушевала метель. Снег не  шел,  так  как
среди неба в зените виднелись звезды, но ветер подхватывал снег и гнал его с
собой. Теперь, чтобы  найти  дорогу,  нужно  было  хорошо  знать  местность.
Приходилось идти ощупью - держать глаза открытыми было невозможно.
     Я укрылся от  ветра  за  сугробом  и  стал  ждать,  что  будет.  Собак,
по-видимому, не смущало состояние погоды. Некоторые из них лежали на  снегу,
свернувшись комочком и спрятав морду под хвостом, другие же  бегали  кругом.
Один за другим выходили люди. У каждого в руках был фонарь. По мере того как
они выходили на площадку, где были  собаки,  каждого  хозяина  окружала  его
упряжка и с радостным лаем провожала его до палатки. Но ни  все  шло  мирно.
Так, например, я услышал, - мне  кажется,  что  это  происходило  в  палатке
Бьолана, - какой-то раздирающий уши гвалт.
     Я заглянул в двери. Внизу, ниже поверхности снега, шла жаркая  схватка.
Все собаки сгрудились в кучу.  Кто  кусался,  кто  лаял,  кто  выл.  Посреди
обозленных. собак я увидел человеческую фигуру, которая вертелась кругом  со
связкой ошейников в одной руке, а другой рукой отбивалась налево и  направо,
в то же время  ругая  собак.  Я  подумал  о  собственных  ногах  и  поспешил
убраться. Но человеческая фигура, которую я видел, очевидно, одержала  верх,
так как шум мало-помалу утих и все успокоилось.
     Привязав своих собак, все люди направились потом к  мясной  палатке,  и
достали ящик с нарубленным тюленьим мясом, стоявший на  снежной  стенке  вне
пределов досягаемости для собак. Это мясо еще  раньше  днем  было  нарублено
двумя людьми. Я слышал, что они подвое по очереди несут  эту  службу.  Затем
были накормлены собаки. Через полчаса после начала  этой  работы,  в  лагере
снова наступили покой и тишина, как и утром, когда  я  пришел.  Юго-западный
ветер при температуре -54oС и при скорости десяти миль  в  час  задувал  над
барьером, вздымая высоко снег над "Фрамхеймом". А в палатках лежали сытые  и
довольные псы, не зная о непогоде.
     Между тем в хижине все готовилось к празднику. Да, только теперь  можно
было как следует оценить, что значит хороший дом.  Когда  входишь  туда,  то
переход от завывающего ветра, несущегося снега, сильной стужи  и  абсолютной
темноты  поистине  громадный!  Все  и  вся  заново  вымыто,  а  стол  накрыт
по-праздничному. Много национальных флажков по стенам и на  столе.  В  шесть
часов .началось торжество, и викинги снова весело уселись в ряд.
     Линдстрем постарался, а это много значит. Особенно Я проникся уважением
к его способностям и щедрости, когда, он появился с,  "пирожными  наполеон".
Он не любил "мелочности". Заметьте, что эти пирожные подавались после  того,
как каждый спровадил к себе в желудок по четверти  плумпудинга.  У  пирожных
был прямо-таки  замечательный  вид.  Нежнейшее  слоеное  тесто,  проложенное
сбитыми сливками с ванилью.  Я  весь  извивался  на  месте  от  жадности.  А
размеры-то, размеры!  Не  может  же  быть,  чтобы  каждому  досталась  такая
пирожная гора! Поделить одну на всех- еще куда ни шло, если люди могут  есть
"наполеон" после плумпудинга. Зачем же тогда Линдстрем  подал  восемь  штук:
два огромных  блюда  по  четыре  штуки  на  каждом?  Бог  ты  мой!  Один  из
"богатырей" завладел уже такой горой и вгрызся в нее. И один за  другим  все
восемь человек тоже усердно занялись тем же.
     Когда я вернусь домой, мне не придется рассказывать о нужде,  унынии  и
холоде!
     Я схватился за голову, у меня закружилась  голова.  Температура  здесь,
наверное, была на столько же градусов выше нуля, насколько она была ниже его
на воздухе. Я взглянул на термометр, висевший над  койкой  Вистинга:  -35oС.
"Богатыри", видимо, не обращали  ни  малейшего  внимания  на  такой  пустяк!
Работа над "наполеоном" продолжалась невозмутимо.
     Наконец,  исчезла  последняя  крошка  от  великолепного  пирожного,   и
появились сигары. Все без исключения предавались и этому наслаждению. До сих
пор они не проявляли особой  воздержанности.  Интересно  знать,  как  у  них
обстоит дело с "крепкими напитками"? Я слышал, что употребление  алкоголя  в
полярных путешествиях очень вредно,  чтобы  не  сказать  -  опасно.  "Бедные
ребята, - подумал я про  себя,  -  вот  причина,  конечно,  почему  вам  так
нравятся пирожные!  У  каждого  должен  же  быть  хоть  какой-нибудь  порок.
Лишенные возможности погрязнуть в грехе пьянства, они предаются  обжорству".
Я отлично понимал это и в глубине души очень  жалел  их.  Как-то  "наполеон"
даст себя знать? Все немного "посоловели". Очевидно, пирожному нужно  время,
чтобы осесть в желудках.
     Линдстрем,  у  которого  в  данный  момент,   несомненно,   бил   самый
осмысленный вид, вошел и начал убирать со стола. Я  думал,  что  сейчас  все
заберутся на свои койки в целях лучшего пищеварения. Но нет, не было  похоже
на то, чтобы эта сторона дела слишком их. волновала. Они продолжали  сидеть,
будто ждали еще чего-то. Ну, да, конечно, им нужно еще кофе! Линдстрем стоит
уже в дверях с чашками и кофейником. Вполне понятно, что после такого  обеда
чашка кофе должна показаться вкусной.
     -  Стубберуд!  -   Это   кричал   откуда-то   издалека   Линдстрем,   -
поторапливайся же, пока они не успели согреться!
     Я подумал, что,  вероятно,.  нужно  помочь  что-то  вынести.  О,  небо!
Линдстрем лежит на животе на чердаке и протягивает вниз через люк - ну,  что
бы вы думали? - бутылку бенедиктина и бутылку пунша -  все  белые  от  инея!
Теперь я сообразил, что рыбка любит поплавать!  И  мало  того  -  она,  чего
доброго, еще потонет! Более блаженной улыбки, чем  у  Стубберуда,  когда  он
принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними, когда  он
нес их из кухни до комнаты, я не видел никогда. Я был тронут.  А  какой  ему
был оказан прием! Бурные овации! Да, эти молодцы знали, как подавать  ликеры
к кофе. "Подавать холодным"  -  так  написано  на  бутылке  с  пуншем.  Могу
заверить поставщика, что в этот  вечер  его  предписание  было  выполнено  с
точностью!
     Теперь появился и граммофон, и меня позабавила радость,  с  которой  он
был встречен.  Кажется,  он  все-таки  поправился  больше  всего.  И  каждый
прослушал свою любимую музыку. Все были согласны, что следует  прежде  всего
почтить Линдстрема за все его старание и работу, и поэтому начали концерт  с
"Та-ра-ра-бум-бия". Затем был исполнен вальс. Часть  программы,  посвященная
Линдстрему, была закончена "речью в честь мадам Хансен".
     Все это время Линдстрем стоял в дверях, блаженно улыбаясь. Вот это  как
раз по нему!
     Таким образом, был  проделан  полный  круг,  и  каждый  прослушал  свои
любимые мелодии. Несколько пластинок приберегались к концу. Я понял, что это
самые любимые номера. Сначала появилась ария  из  "Гугенотов"  в  исполнении
Михайловой. У "богатырей" хороший вкус, так как вещь  эта  очень  красива  и
была пропета удивительно хорошо.
     - Но разве, - кричит какой-то нетерпеливый голос, - сегодня не появится
Боргхильд Брюн?
     - Конечно,-раздается в ответ,  -  вот  и  она.  И  комната  наполнилась
звуками песни "Сульвейг". Жаль, что здесь не было самой Боргхильд Брюн.  Мне
кажется, ее не так тронул бы даже гром самых бурных аплодисментов,  как  тот
прием, который был оказан здесь в этот  вечер  ее  пению.  Когда  в  комнате
зазвучали высокие и чистые ноты, все стали серьезными. Возможно также, что и
слова песни растрогали тех, кто сидел тут темной зимней ночью  на  пустынной
равнине за тысячи и тысячи миль от всего, что было им дорог