не придется терпеть нужду. Но теперь нам надо  поторопиться,
если мы хотим  посмотреть,  как  начинается  во  "Фрамхейме"  день.  Вот  мы
проходим мимо флага - это веха. У нас их поставлено пять штук между  лагерем
и складом. Они нужны в темные дни, когда дует восточный ветер и метет снег.
     А вот там на склоне вы видите "Фрамхейм". Пока он кажется нам  какой-то
темной тенью на снегу, хотя до  него  и  недалеко.  Вот  эти  острые  крыши,
торчащие вверх на фоне неба,-наши  собачьи  палатки.  Самой  хижины  вам  не
видно. Она совершенно занесена снегом и скрыта в барьере. Но,  я  вижу,  вам
стало жарко  от  ходьбы?  Мы  пойдем  немного  потише,  тогда  вы  не  очень
вспотеете; это не годится. Всего -40o, а потому понятно, что вам стало жарко
во время ходьбы.
     При такой температуре и затишье, как сегодня, быстро согреваешься, если
спешишь... Равнина, куда мы  сейчас  спустились,  представляет  нечто  вроде
котловины. Если вы немного наклонитесь и посмотрите в сторону горизонта,  то
при некотором старании увидите возвышенный гребень и повсюду вокруг торосы.
     На склоне, к  которому  мы  теперь  приближаемся,  стоит  наш  дом.  Мы
построили его именно здесь, считая, что  тут  он  будет  лучше  защищен,  и,
оказывается,  мы  не  ошиблись.  Наблюдаемый  здесь  ветер,  если  он   хоть
сколько-нибудь значителен, почти всегда  дует  с  востока,  А  против  таких
ветров находящийся здесь склон  является  прекрасной  защитой.  Если  бы  мы
построили свой дом там, на  месте  нашего  склада,  который  мы  только  что
прошли, то мы, конечно, гораздо сильнее чувствовали бы непогоду.
     Но теперь, подходя к дому, будьте осторожней,  чтобы  вас  не  услышали
псы. Теперь их у нас около 120 штук, и если они сейчас поднимут  лай,  тогда
прощай, прекрасное полярное утро!
     Вот мы и пришли, и при том дневном свете, какой сейчас есть, вы  можете
разглядеть ближайшие окрестности. Вы не видите  дома,  говорите  вы?  Охотно
верю! Труба вон там на снегу, вот и все, что осталось над барьером; откидная
дверь, к которой мы подходим, по вашему мнению, может быть, просто  валяется
на снегу без всякой надобности, но это неверно. Это  вход  в  наш  дом.  Вам
нужно хорошенько нагнуться, когда вы будете спускаться  в  барьер.  Здесь  в
полярных областях все делается в  уменьшенных  масштабах.  Нам  нельзя  быть
расточительными! Вот перед вами сначала четыре ступеньки  вниз.  Осторожнее,
они довольно высоки! К счастью, у нас еще  есть  достаточно  времени,  чтобы
увидеть все с самого начала. Я вижу, лампа в коридоре еще не зажжена, значит
Линдстрем не встал. Ухватитесь теперь за мой анорак и следуйте за  мной.  Мы
теперь находимся в снежном коридоре, ведущем  в  пристройку.  Ах,  извините!
Простите, пожалуйста! Вы ушиблись? Я  совсем  забыл  предупредить  вас,  что
здесь в дверях пристройки  порог.  Не  впервые  люди  разбивают  себе  носы,
спотыкаясь об него. Мы все проделали это антраша! Теперь мы уже знаем  и  не
попадаемся больше. Подождите минутку, я зажгу спичку,  и  вам  будет  видно,
куда идти. Вот мы в кухне. ...Превратитесь же теперь в невидимку и  следуйте
за мной по пятам целый день, тогда вы увидите,  как  протекает  наша  жизнь.
Вечером вы увидите, как проводится у нас праздник. Когда вы будете  посылать
домой свои сообщения, не сгущайте красок, обещайте мне это. До свидания!.
     "Дрень, др... р... р". Это будильник. Я жду, жду и жду. Дома я привык к
тому, что за этим звонком следует шлепанье по  полу  босых  ног,  зевок  или
что-нибудь в таком роде. Но здесь-ни звука. Когда Амундсен ушел от меня,  он
забыл сказать, куда мне прежде всего сунуться. Я попробовал было последовать
за ним и войти в комнату, но воздух там. . . нет, спасибо: я понял, что  тут
спят девять человек в помещении 6 на 4 метра. Комментарии излишни!
     Все еще  ни  звука.  Будильник  у  них  существует,  видимо,  лишь  для
самообмана, чтобы воображать, будто они встают. Но вот, тш....
     - Линтрум, Линтрум! (Он слыл под именем Линтрума,  а  не  Линдстрема.).
Тебе, как будто  бы,  надо  уже  вставать!  Кажется,  будильник  уж  пошумел
довольно !
     Это Вистинг-я узнаю его по голосу.
     Страшный треск: это Линдстрем осторожно  вылезает  из  койки.  Если  он
поздно просыпается, то одевается зато недолго. Раз, два, три -  и  он  стоит
уже у двери с лампочкой в руке. Около шести часов утра. Он хорошо  выглядит.
Круглый и толстый, как и в последний раз, когда  я  его  видел.  Одет  он  в
толстую темно-синюю одежду. На голове у него  вязаный  колпак.  Почему  это?
Ведь в комнате ничуть не холодно. Зимой у нас дома в деревне на кухне  часто
бывает холоднее. Значит, причина не в этом. А, вот в чем дело! Линдстрем лыс
и стесняется показывать свое слабое место. Так обычно бывает со всеми лысыми
людьми. Они не любят, когда кто-нибудь это видит.
     Прежде всего он  затопляет  плиту.  Она  стоит  под  окном  и  занимает
половину кухни в 2 на 4 метра. Мое внимание прежде всего останавливается  на
его способе  топки.  Дома  мы  обыкновенно  колем  сначала  лучину  и  очень
старательно следим за тем, как положить дрова. Но Линдстрем сует  дрова,  не
обращая внимания ни на их расположение, ни на их место. Да, если теперь  все
это у него загорится, то он ловкач! Я все еще  соображаю,  как  ему  удастся
справиться, как вдруг  он  решительно  нагибается  и  хватает  бидончик.  Не
сморгнув глазом, будто это самая естественная на  свете  вещь,  льет  он  на
дрова керосин. И не  каплю  или  две!  Нет,  столько,  чтобы  уж  загорелось
наверняка! Спичка - да, ну теперь я понимаю, как Линдстрему удается все  это
зажечь. Сделано чертовски хитро, но видел бы это Хассель!
     Уже со вчерашнего вечера кастрюля  налита  водой,  и  Линдстрем  только
сдвигает ее в сторону,  чтобы  очистить  место  для  кофейника;  кофе  скоро
закипит на таком огне, который Линдстрем развел. Пламя  пылало  так,  что  в
трубе гудело. Нашему молодцу нужно порядочно горючего!
     Удивительно, почему это Линдстрем так торопится сварить кофе. Я  думал,
что завтрак  подается  в  восемь  часов,  а  теперь  всего  только  четверть
седьмого. Линдстрем мелет кофе без передышки, даже  щеки  у  него  трясутся.
Если качество соответствует количеству, то получится изрядная вещь!
     - Вот, черт! -это  утреннее  приветствие  Линдстрема,  -  эта  кофейная
мельница не годится я свиньям! Просто хоть грызи зерна! Право, это  было  бы
скорее!
     Он, действительно, прав. После усердной десятиминутной  работы  у  него
набралось кофе столько, сколько требуется. На часах уже  половина  седьмого.
Кофе заваривается. Ах,  какой  запах!  Откуда  это  только  Амундсен  достал
такого?  А  пока  что,  кок  вытащил  трубочку  и  задымил  вовсю   натощак.
Невидимому, это ему не  вредит.  Ух!  Кофе  убежало.  Пока  кофе  кипело,  а
Линдстрем дымил вовсю, я все раздумывал, зачем ему нужно так спешить с кофе.
Глупец, как это я не  понял  сразу!  Конечно,  он  хочет  напиться  горячего
свежего кофе, пока все остальные еще не поднялись. Совершенно ясно!
     Когда кофе вскипело, я спокойно уселся на  складной  стул,  стоявший  в
одном из углов, и стал  ждать,  как  будет  происходить  утреннее  угощение.
Однако, должен сказать, что  Линдстрем  опять  поразил  меня.  Он  отодвинул
кофейник с огня, снял  со  стены  чашку,  пошел  за  чайником,  стоявшим  на
скамейке, и налил себе-поверите ли! -  чашку  старого  холодного  чаю.  "Вот
удивительный тип!" - подумал я про себя.
     Но вот  Линдстрем  чрезвычайно  заинтересовался  эмалированной  миской,
стоявшей на полке над плитой. Теперь стало основательно жарко -  я  взглянул
на термограф, висевший под потолком: + 29o С - но, по-видимому,  этого  было
недостаточно для таинственного содержимого миски. Она была при этом закутана
в полотенца и одеяла и производила на меня впечатление сильно  простуженной.
Время от времени Линдстрем бросал на миску вопрошающий взор. Он  смотрел  на
часы, приподнимал одеяло, и вид у него был задумчивый.
     Но вот я вижу, что лицо  его  просветляется,  он  издает  долгий,  мало
мелодичный  звук,  нагибается,  хватает  совок  для  мусора  и   убегает   в
пристройку. Тут уж. я серьезно, заинтересовался.
     Что-то будет теперь ? В  следующую  минуту  он  возвращается,  радостно
улыбаясь, и несет полный совок угля.
     Если  раньше  я  был  только  любопытен,  то  теперь  я  испугался.   Я
отодвинулся как можно дальше от плиты, уселся прямо на  пол  и  стал  искоса
поглядывать на, термограф. И действительно, перо задвигалось вверх  большими
шагами.  Это  уж  чересчур!  Я  решил  сейчас  же  по  возвращении  посетить
метеорологический институт и сообщить там обо всем, что  видел  собственными
глазами.
     Даже здесь, на полу, где я сидел, жара казалась мне невыносимой. Как же
ему-то,.. Боже мой, да ведь он усаживается прямо на плиту! Должно  быть,  он
помешался. Только что я собирался закричать от ужаса, как дверь  отворилась,
и из общей комнаты вышел Амундсен.
     Я облегченно вздохнул. Теперь будет лучше. На  часах  было  уже  десять
минут восьмого.
     - Здрасте, толстяк!
     - Здрасте!
     - Какая сегодня погода?
     - Когда я выходил, был восточный ветер и сильная метель,  но  это  было
уже довольно давно. У меня все смешалось в голове, - Линдстрем с невиннейшим
видом рассказывал о погоде, а я моту прозакладывать  душу,  что  он  сегодня
утром даже не выходил за двери.
     - А как дела с этим сегодня? Что-нибудь выходит? Амундсен  с  интересом
заглядывает в таинственную миску. Линдстрем снова приподнимает одеяло.
     - Да, поднимается, наконец, но и досталось же ему сегодня здорово!
     - Да, оно  и  видно,  -  отвечает  собеседник  и  уходит.  Мой  интерес
разделяется  теперь  между  "этим"  в  миске  и  возвращением  Амундсена  со
следующей за тем метеорологической дискуссией.
     Амундсен скоро возвращается. Температура воздуха очевидно, не  особенно
привлекательна.
     - Скажите, мой добрый друг, -  Амундсен  садится  на  складной  стул  у
самого того места, где я сижу на полу, - какая была погода, сказали вы?
     Я в восторге. Будет забавно.
     - Дул восточный ветер и шел снег, густой как стенка, когда я выходил  в
шесть часов.
     - Гм! С тех пор удивительно быстро прояснело и стало тихо. Ведь  сейчас
совершенно тихо и ясно.
     - Ну, я так и думал. Я понял, что она уляжется, да  и  на  востоке  как
будто бы светлело.
     Он ловко выпутался. Между тем "это" в миске снова подверглось  осмотру.
Миску сняли с полки над плитой и поставили на  скамейку.  Разные  тряпки,  в
которые миска была  закутана,  были  сняты  одна  за  другой,  пока  она  не
предстала во всей своей наготе. Я уже не мог больше сдерживаться.  Я  должен
был подойти и заглянуть в миску! И, правда, было на  что  посмотреть.  Миска
была полна до краев  золотисто-желтым  тестом,  со  множеством  пузырьков  и
явными признаками того, что оно "удалось". Я начал  чувствовать  почтение  к
Линдстрему. Чертовски ловкий парень! Лучшего  теста  не  сделать  ни  одному
кондитеру и в наших широтах!
     Часы показывают теперь семь часов двадцать пять минут. По-видимому, все
здесь происходит по часам. Линдстрем бросает  на  своего  баловня  последний
взгляд, хватает бутылочку со спиртом и уходит в соседнюю  комнату.  Я  вижу,
что мне следует идти за ним туда же. Оставаться с  Амундсеном,  сидевшим  на
складном стуле и дремавшим, было неинтересно. В комнате был полный мрак и...
атмосфера! нет, по крайней мере,.. десять атмосфер!..
     Я тихо стоял у дверей и  с  трудом  дышал.  Линдстрем  .возился  там  в
темноте, искал ощупью спички и, наконец, нашел  их.  Чиркнул  одну  и  зажег
спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего  нельзя
было  хорошенько  рассмотреть.  Все  еще  приходилось  только  угадывать  и,
пожалуй, также слышать. Ребята горазды спать! Один сопел здесь, другой  там;
из каждого угла доносился легкий храп. Спирт горел  минуты  две,  как  вдруг
Линдстрем заторопился. Он бросился к выходу как  раз  в  тот  момент,  когда
погасло спиртовое пламя. Полная  тьма.  Я  слышал,  как  впопыхах  Линдстрем
опрокинул бутылочку со спиртом и ближайший стул; не моту  оказать,  что  еще
подверглось той же участи, так как я плохо знаком с местностью; но во всяком
случае еще много чего. Я услышал щелканье,  но  понятия  не  имел,  что  это
такое; затем опять то же стремительное движение к  лампе.  Теперь,  конечно,
Линдстрем наступил на то, что уронил перед тем. Но тут я  услышал  свистящий
звук и почувствовал удушливый запах керосина.
     Я собирался было  уже  открыть  дверь  и  удрать,  как  вдруг,  -  так,
представляю я себе, должно быть происходило в первый день мироздания, я хочу
сказать столь же  мгновенно,  -  появился  свет,  но  свет,  не  поддающийся
никакому описанию. Он светил так, что слепил и резал глаза. При этом он  был
совершенно белый и необычайно приятный.  Очевидно,  это  была  одна  из  так
называемых 200-свечовых ламп "Люкс". Мое изумление перед Линдстремом перешло
в восторг. Чего бы я не дал теперь, чтобы опять  сделаться  видимым,  обнять
его и выразить ему свое о нем мнение! Но этого делать  нельзя.  Тогда  я  не
увижу, как в действительности живут  во  "Фрамхейме".  Поэтому  я  продолжал
стоять тихо.
     Прежде всего Линдстрем  постарался  привести  в  порядок  все,  что  он
опрокинул, возясь с лампой. Спирт, конечно, весь вытек из  бутылочки,  когда
она упала, и теперь растекся по всему столу. Это, невидимому,  не  произвело
ни малейшего впечатления на Линдстрема. Взмах руки-и все очутилось на одежде
Иохансена, лежавшего около стола. Малый, кажется, столь же щедр со  спиртом,
как и с керосином!
     Теперь Линдстрем исчезает в кухне, но  сейчас  же  появляется  снова  с
тарелками, чашками, ножами и вилками. Способ Линдстрема  накрывать  на  стол
для завтрака мог служить прекраснейшим образцом  неслыханного  содома.  Если
ему нужно было положить ложку в чашку, то это. происходило  не  обыкновенным
.манером. Нет, Линдстрем отставлял от себя чашку, поднимал  ложку  высоко  в
воздух и затем ронял ее в чашку. Шум, производимый им при этом,  был  просто
адский!
     Теперь мне стало ясно, почему Амундсен вышел так рано.  "Он,  наверное,
удрал от этой сцены накрывания на стол", - подумал я. И сейчас же я убедился
в добродушии всех, спавших здесь. Где бы в другом месте это ни  происходило,
но Линдстрем обязательно получил бы башмаком по черепу. Однако, здесь должно
быть, это миролюбивейшие люди на свете.
     Между тем, я успел немного оглядеться. У  самой  двери,  где  я  стоял,
зияло отверстие трубы у пола. Я сейчас  же  понял,  что  это  вентиляционная
труба. Я наклонился и приложил руку. Не чувствовалось  и  признака  движения
воздуха. Значит, вот где причина удушливой атмосферы!
     Первое, что мне потом попалось на глаза, были койки - девять  штук.  По
правой стороне три, по левой шесть. Большинство спящих, - если только  после
такого накрывания на стол можно было еще думать, что они спят,  -  лежали  в
спальных мешках. Им было в них, вероятно, тепло  и  приятно.  Все  остальное
место было занято столом и двумя  узкими  скамьями  по  бокам.  Все  было  в
порядке. Большая часть  одежды  была  развешена.  Некоторые  вещи  валялись,
правда, и на полу, но ведь здесь в потемках бродил  Линдстрем.  Может  быть,
это он и уронил их?
     На столе, ближе к окну, стоял граммофон и кроме того несколько  коробок
с табаком и пепельницы. Обстановка была небогатая и не в стиле  ни  Людовика
XV, ни Людовика XVI, но она выполняла свое назначение.  На  одной  из  стен,
поближе к окну, висело несколько картинок, а на другой  -  портреты  короля,
королевы и принца Улава, по-видимому, вырезанные из газет  и  наклеенные  на
синий картон. В углу, ближайшем к двери направо, где  не  было  коек,  место
было занято одеждой, висевшей частью на стене, частью на натянутых веревках.
Значит, это место для просушка - скромной  по  своей  простоте.  Под  столом
стояло несколько лакированных ящиков. Что там было, бог его знает!
     Но вот одна из коек проявила  признаки  жизни.  Это  был  Вистинг;  ему
надоел шум,  который  все  еще  продолжался.  Линдстрем  не  спешил,  гремел
ложками, злорадно улыбался и поглядывал на койки. Очевидно, он шумел не  без
определенного намерения. Вистинг был  первой  жертвой  и,  насколько  я  мог
заметить, кажется, единственной.
     Во всяком случае, ни на одной из коек не наблюдалось движения.
     - Здравствуй, толстяк! Я думал, ты будешь  валяться  до  обеда.  Таково
было утреннее приветствие Линдстрема.
     - Поглядывай, брат, сам за собой. Не растолкай я тебя, ты спал бы  себе
до сих пор.
     Расплата той  же  монетой!  Очевидно,  с  Вистингом  шутки  плохи.  Но,
впрочем, оба кивали друг другу и улыбались, -  значит,  все  это  говорилось
добродушно.
     Наконец, Линдстрем отставил от себя  последнюю  чашку,  выразительно  и
энергично уронив туда последнюю чайную ложку, словно поставив на этом точку.
     Я ждал, что теперь Линдстрем вернется обратно к своим  обязанностям  на
кухне. Но, видимо, у него на уме было еще что-то. И точно, он подтягивается,
вытягивает шею, закидывает голову, - он очень  живо  напомнил  мне  молодого
петушка, готового закукарекать, - и орет изо всей силы своих легких:
     - Все наверх, рифы брать, ребята!
     Теперь его утренняя служба закончена. Спальные мешки вдруг оживились, и
некоторые выражения в роде: "вот, дьявол!"-или "заткни глотку, болтун!" явно
свидетельствуют о том, что обитатели "Фрамхейма", наконец, проснулись.
     Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухне...
     Спавшие один за другим начинают теперь высовывать из мешков свои головы
и прочее. Вот это, должно быть, Хельмер Хансен, участник плавания на  "Йоа".
Ему, должно быть, легко справляться с брасами. А вот, конечно, Улав  Улавсен
Бьолан.  Мой  старый  приятель  по  Уолменколлену  (Гора  возле  Осло.   где
происходят состязания в лыжных прыжках и беге  на  лыжах.  -  Прим.  перев),
помните, такой страшный стайер? Да и в  прыжках  молодец,-пятьдесят  метров,
кажется, не падая. Если у Амундсена много таких  ребят,  он  дойдет-таки  до
полюса!.. Вот  появляется  и  Стубберуд,  тот  самый,  про  которого  газета
"Афтенпостен" писала, что он такой знаток  двойной  бухгалтерии,  Сейчас  он
мало похож на счетовода - но как знать! А вот появляются и Хассель, Иохансен
и Преструд. Ну, вот,  теперь  они  все  встали,  и  скоро  начнется  дневная
работа..
     - Стубберуд!.- это Линдстрем просовывает голову в дверь, - если  хочешь
получить горячий блин, то позаботься пустить немного воздуху снизу.
     Стубберуд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто  он  и  так
уверен в том, что все равно получит этот... как это  он  сказал?  -  горячий
блин! Это, должно быть, нечто такое, что стоит в связи с чудесным  тестом  и
заманчивым нежным запахом жареного,  проходящим  сюда  через  дверную  щель.
Стубберуд уходит, я следую за ним. Да, совершенно верно, Линдстрем стоит  во
всем своем  великолепии  перед  плитой  и  вертит  в  руках  свое  оружие  -
лопаточку. А на плите лежат три золотистых горячих блинчика, шипя и треща на
жарком огне. Ух, как мне захотелось есть! Я занимаю опять свое старое место,
чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстремом. Вот это молодец! Он печет
горячие блинчики с поразительным уменьем.
     Он напоминает мне жонглеров с  шарами,  -  так  точно  и  уверенно  это
делается. Манера, с какой он манипулирует  лопаточкой,  подцепляя  блинчики,
обнаруживает его  баснословную  ловкость.  Держа  в  одной  руке  ложку,  он
накладывает новое тесто на сковороду и, работая другой  рукой,  одновременно
снимает лопаточкой уже зажаренные. Ловко!
     Подходит  Вистинг,  отдает  честь  .и  протягивает   жестяную   кружку.
Польщенный почтительным приветствием, Линдстрем наливает ему  полную  кружку
кипятку, и Вистинг исчеза