ала...
     -  Тебе  надо  либо  возвратиться  к  Роджеру,  либо  заключить  с  ним
определенное денежное соглашение. Меня это не касается. Ты  должна  смотреть
фактам в глаза.
     - Брэдли, прошу тебя, съезди к Роджеру.
     - И не подумаю.
     - О Господи! Ну почему я не захватила свои украшения, они так много для
меня значат, я экономила, чтобы их покупать. И мой норковый палантин. И  два
серебряных кубка, они стоят у  меня  на  туалетном  столике,  и  малахитовую
шкатулочку...
     - Присцилла, не будь ребенком. Все эти вещи ты сможешь получить потом.
     - Нет, не смогу! Роджер назло мне все продаст. Я их  покупала,  в  этом
было мое единственное утешение. Куплю хорошенькую вещичку, и  на  душе  хоть
ненадолго становится веселее, выкраивала из хозяйственных денег, и это  меня
чуточку  развлекало.  И  стразовый  гарнитур,  и  хрустальное   ожерелье   с
лазуритами, оно, знаешь, какое дорогое, и...
     - Почему Роджер не позвонил сюда? Ведь он, наверно, знает, где ты.
     - Он слишком горд и уязвлен. Понимаешь, в чем-то мне даже жаль Роджера,
наверно, ему невесело  жилось,  раз  он  так  орал  на  меня  или  вовсе  не
разговаривал, я думаю, в душе он ужасно страдал, в сущности, он был подавлен
и опустошен. Мне иногда казалось, что он сходит с ума. Ну  как  жить  такому
жестокому, такому равнодушному человеку? В последнее время  он  не  позволял
мне даже готовить для него и не впускал меня в свою комнату, и  я  знаю,  он
никогда не застилал постель, белье у него было грязное и  пахло,  он  иногда
даже не брился, я думала, его прогонят со службы. А может, его и прогнали, и
он не решается мне признаться. А сейчас ему и того  хуже.  Я  хоть  немножко
следила за чистотой, правда, трудно было, когда человеку  так  явно  на  все
наплевать. А теперь он там один, в этом грязном хлеву, не ест, на все махнул
рукой.
     - Я думал, вокруг него толпы женщин.
     -  О,  наверно,  есть  какие-то  женщины.  Но,  должно  быть,  мерзкие,
нечистоплотные, которым только нужны его деньги и выпивка, как  было  в  его
прошлой жизни, когда я еще не вышла  за  него  замуж,  это  такой  страшный,
материалистический мир... О, мне его так жалко, он создал ад вокруг  себя  и
вот теперь оказался один в этом аду, у него депрессия, а вокруг горы немытой
посуды...
     - Ну так поезжай и перемой ее!
     - Брэдли, прошу тебя, съезди в Бристоль.
     - А мне так кажется, что тебе до смерти хочется к нему вернуться...
     - Прошу тебя, съезди и привези мои драгоценности, я дам тебе ключ.
     - Да перестань ты, Бога ради, твердить про свои драгоценности. Ничего с
ними не сделается. По закону они так или иначе принадлежат  тебе.  Украшения
остаются за женой.
     - Закон здесь ни при чем. О, мне так хочется, чтобы они  были  у  меня,
это ведь единственное, что у меня есть, больше у  меня  во  всем  свете  нет
ничего, я чувствую, они меня зовут... И маленькие  безделушки,  и  полосатая
ваза...
     - Присцилла, дорогая, перестань сходить с ума.
     - Брэдли, ну пожалуйста, прошу тебя,  съезди  в  Бристоль.  Он  еще  не
успеет их продать, не додумается. И потом, он, наверно,  воображает,  что  я
вернусь. Они все на своих местах. Я дам тебе ключ от дома, ты зайдешь, когда
он будет на работе, и возьмешь мои  вещи.  Тебе  это  не  составит  никакого
труда, а мне сразу станет легче, я тогда сделаю все, что ты мне скажешь, это
уже будет совсем другое дело.
     И тут у  входной  двери  зазвонили.  Я  встал.  Я  глупо,  бессмысленно
расчувствовался. Ласково махнув Присцилле рукой, я вышел из спальни и закрыл
за собою дверь.
     Я отпер дверь - на пороге стоял Арнольд Баффин. Точно два  танцора,  мы
проскользнули в гостиную.
     У Арнольда, когда он бывал взволнован, все  лицо  розовело,  словно  на
него направляли красный свет. Разрумянился он и теперь, и блеклые  глаза  за
стеклами очков выражали нервную озабоченность. Он похлопал меня по плечу, не
похлопал, а быстро дотронулся, словно осалил, и спросил:
     - Ну, как она?
     - Лучше. Вы с Рейчел были так добры.
     - Это Рейчел. Брэдли, вы не сердитесь на меня?..
     - За что мне на вас сердиться?
     - Вы же знаете, они вам передали, что я увел Кристиан?
     - О миссис Эвендейл я ничего не желаю слышать, - сказал я.
     - Ну вот. Вы сердитесь. О Господи.
     - Я и не думаю сердиться. Я - просто - не - желаю - ничего - слышать...
     - Я ведь не хотел, так само получилось.
     - Вот и прекрасно. И довольно об этом.
     - Но не могу же я теперь делать вид, будто вообще  ничего  и  не  было.
Брэдли, мне необходимо поговорить с вами, я хочу, чтобы  вы  перестали  меня
обвинять, я же понимаю, я не идиот, в конце концов я ведь писатель, разве  я
не знаю, как сложно...
     - При чем тут ваше писательство и для чего вам понадобилось примешивать
его сюда?
     - Потому что я понимаю ваши чувства.
     -  Едва  ли.  Я  вижу,  вы  сильно  взволнованы.  Кажется,  вас  немало
позабавила роль комитета по организации торжественной  встречи  моей  бывшей
жены. И вас, естественно, тянет поделиться со мною. Так вот, прошу вас этого
не делать.
     - Но, Брэдли, она - феномен.
     - А меня не интересуют феномены.
     -  Мой  дорогой  Брэдли,  не  может  быть,  чтобы  вас   не   разбирало
любопытство, просто не может быть. Я бы умер от любопытства на вашем  месте.
Конечно, уязвленное самолюбие...
     - Никакого уязвленного самолюбия. Это я оставил ее.
     - ...ну, обиду, или что там еще, время не залечивает, я знаю.  Это  все
глупости. Но мне бы наверняка было до  того  любопытно!  Мне  бы  смертельно
хотелось посмотреть, какой она стала, что она собой  представляет.  Конечно,
по произношению ее теперь можно принять за настоящую американку...
     - Мне решительно все равно!
     - Вы никогда о ней толком не рассказывали. Послушать вас, так она...
     - Арнольд, раз уж вы такой вдумчивый писатель и так хорошо разбираетесь
в психологии, пожалуйста, поймите, что здесь опасная зона.  Если  вы  готовы
подвергнуть опасности нашу дружбу - продолжайте. Я  не  могу  вам  запретить
водить знакомство с миссис  Эвендейл.  Но  прошу  вас  при  мне  никогда  не
упоминать ее имени. Это могло бы  положить  конец  нашей  дружбе,  я  говорю
совершенно серьезно.
     - Наша дружба, Брэдли, не такое нежное растение, выдержит. Ну  поймите,
я отказываюсь делать вид, будто ничего не произошло, и  вам  не  советую.  Я
знаю, два человека могут быть проклятием друг для друга...
     - Вот именно.
     - Но  иногда,  если  не  прятаться  и  смотреть  правде  в  глаза,  все
оказывается не так страшно. И вы не должны прятаться, все равно у вас ничего
не выйдет, она здесь и хочет во что бы то ни стало вас увидеть, она  умирает
от интереса, и вам не избежать встречи. И знаете ли, она - такой удивительно
приятный человек...
     - По-моему, ничего глупее вы бы сказать не могли.
     - Да, да, я вас понимаю. Но  раз  вы  все  еще  относитесь  к  ней  так
эмоционально...
     - Вовсе нет!
     - Брэдли, будьте искренни.
     - А вы перестаньте меня мучить! Я так и знал, что вы появитесь здесь  с
этим торжествующим видом...
     - Откуда у меня может быть  торжествующий  вид?  У  меня  нет  никакого
повода торжествовать,
     - А как же. Вы познакомились с ней, обсуждали  меня,  нашли  ее  "таким
удивительно приятным человеком"...
     - Брэдли, не кричите. Я...
     Снова телефонный звонок.
     Я выхожу и снимаю трубку.
     - Брэд? Неужели это в самом деле ты? Догадайся, кто с тобой говорит!
     Я  опускаю  трубку,  осторожно,  чтобы  не   произвести   шума.   Потом
возвращаюсь в гостиную и снова сажусь в кресло.
     - Это была она.
     - Вы побледнели как полотно! Вам дурно? Дать вам  что-нибудь?  Простите
меня за этот глупый разговор. Она у телефона?
     - Нет. Я... повесил трубку...
     Телефон звонит опять. Я не двигаюсь с места.
     - Брэдли, позвольте я поговорю с ней. - Нет.
     Я оказываюсь у телефона, когда Арнольд уже успел поднять трубку.  Спешу
нажать рычаг.
     - Брэдли, поймите, вам все  равно  никуда  не  деться,  так  или  иначе
придется с ней встретиться. Ну, она возьмет такси и приедет сюда.
     Снова  телефонный  звонок.  Снимаю  трубку  и  держу  ее  на  некотором
удалении. Голос Кристиан,  даже  с  американской  гнусавинкой,  сразу  можно
узнать. Падает пелена лет.
     - Брэд, прошу тебя, послушай, я тут неподалеку,  ну,  знаешь,  в  нашем
старом доме. Может, заглянул  бы,  а?  У  меня  есть  виски.  Брэд,  только,
пожалуйста, не хлопай трубку, не будь таким.  Лучше  приходи  в  гости.  Мне
безумно хочется на тебя поглядеть. Я весь  день  дома,  до  пяти  во  всяком
случае.
     Я повесил трубку.
     - Она хочет, чтобы я пришел к ней в гости.
     - Надо пойти, Брэдли, ничего не поделаешь. Судьба.
     - Не пойду.
     Опять звонит телефон. Снимаю трубку и кладу на  столик.  Она  отдаленно
воркует. Раздается пронзительный голос Присциллы:
     - Брэдли!
     - Не прикасайтесь! - Я указал Арнольду пальцем  на  лежащую  трубку.  И
вышел к Присцилле.
     - У тебя там Арнольд Баффин?  -  Она  сидела,  спустив  ноги,  на  краю
кровати. К моему удивлению, на ней была надета юбка и блуза и  она  деловито
обмазывала нос какой-то желтовато-розовой дрянью.
     - Да.
     - Я, пожалуй, выйду к нему. Надо его поблагодарить.
     - Как хочешь. Присцилла, я сейчас  должен  уйти  на  час  или  два.  Ты
подождешь меня? Я  вернусь  к  обеду,  может  быть,  чуть  опоздаю.  Попрошу
Арнольда посидеть с тобой.
     - Ты не очень надолго?
     - Да нет же.
     Я выбежал к Арнольду.
     - Вы не побудете с Присциллой? Врач не советовал оставлять ее одну.
     - Пожалуй, - ответил Арнольд без удовольствия. - Выпить здесь найдется?
Я, собственно, хотел поговорить с вами о Рейчел и о вашем  странном  письме.
Куда это вы вдруг?
     - В гости к Кристиан.

     Супружество, я уже говорил, - очень странная  вещь.  Непонятно  вообще,
как оно существует. По-моему, когда люди хвастают, что  счастливы  в  браке,
это самообман, если не прямая ложь. Человеческая душа не  предназначена  для
постоянного   соприкосновения   с   душой   другого   человека,   из   такой
насильственной близости нередко  родится  бесконечное  одиночество,  терпеть
которое предписано правилами игры. Ничто не может  сравниться  с  бесплодным
одиночеством двоих в одной клетке. Те, кто снаружи, еще могут, если им надо,
сознательно или инстинктивно искать избавления в близости других  людей.  Но
единство двоих не способно к внешнему общению, счастье еще,  если  с  годами
оно сохраняет способность к общению внутри себя.  Или  это  во  мне  говорит
голос  завистливого  неудачника?  Я  имею  в   виду,   разумеется,   обычные
"счастливые браки". В тех  же  случаях,  когда  единство  двоих  оказывается
генератором взаимной вражды, получается уже ад  в  чистом  виде.  Я  оставил
Кристиан до того, как наш ад окончательно созрел. Мне  стало  ясно,  к  чему
идет дело.
     Разумеется, я был "влюблен"  в  нее,  когда  женился,  и  почитал  себя
счастливцем. Она была хороша собой. Родители ее были коммерсанты. У нее даже
имелись кое-какие собственные средства. На мою мать она производила  сильное
впечатление, на Присциллу тоже. Они робели перед ней. Потом, когда мне стало
казаться, будто я лучше разбираюсь в  "любви",  я  решил,  что  испытывал  к
Кристиан  "всего   лишь"   неодолимое   физическое   влечение,   усложненное
своеобразной одержимостью. Я словно знал живую, настоящую Кристиан  когда-то
в предыдущем рождении и теперь был обречен, может быть даже в  наказание  за
что-то, снова пережить знакомую,  но  перевернутую  жизненную  ситуацию.  (Я
подозреваю, что есть немало таких пар.) Или же словно она умерла задолго  до
этого   и   явилась   мне   в    виде    призрака    давней    возлюбленной.
Возлюбленные-призраки всегда безжалостны, даже если в жизни  они  были  сама
доброта. Мне иногда чудилось, будто я "помню" доброту Кристиан, хотя  теперь
все было - одна злоба и ведьмовство. И не в том дело, что она бывала  иногда
грубой и жестокой, хотя это случалось, и нередко. Но  она  словно  для  того
только и существовала, чтобы дразнить, мешать, портить, подрывать,  унижать.
И я был соединен с ее мыслями, точно сиамский близнец. Мы ковыляли по жизни,
сросшись головами.
     Причина, по которой я, поклявшись, что никогда с ней не увижусь, теперь
передумал и спешил на ее зов, была проста. Я вдруг понял, что не буду  знать
покоя, покуда не увижу своими глазами, не удостоверюсь, что  она  больше  не
имеет надо мной власти. Может быть, она и осталась ведьмой, но, уж  конечно,
не для меня. Убедиться  в  этом  тем  более  важно  теперь,  когда  по  воле
злосчастного случая "на нее вышел" Арнольд. По-моему, его отзыв о ней как  о
"таком удивительно приятном человеке" оказал на меня очень сильное действие.
Так, значит, она вырвалась на свободу из мира моих представлений и ходит  по
земле?  И  Арнольд  видел  ее  своими  посторонними  глазами?   Где-то   тут
содержалась для меня страшная угроза. Явившись к ней,  я  сумею  "разбавить"
вредное влияние их знакомства. Но все это было продумано мною потом, а тогда
я действовал по наитию, стремясь узнать худшее.
     Маленькая улочка в районе Ноттинг-хилла, где  мы  жили  в  самом  конце
нашего прежнего  существования,  стала  с  тех  лет  гораздо  роскошнее.  Я,
разумеется, всегда обходил ее стороной. Теперь, быстро шагая по тротуару,  я
на ходу замечал, как блестят свежей краской голубые, желтые, розовые  фасады
домов, у парадных  висят  новомодные  дверные  молотки,  на  окнах  -  витые
чугунные решетки, стилизованные ставни, горшки с землей. Такси я отпустил на
углу, так как не хотел, чтобы Кристиан заметила меня раньше, чем я ее.
     Когда внезапно возрождается минувшее,  даже  без  кошмаров,  у  всякого
может закружиться голова. Мне не хватало кислорода. Я спешил, я бежал. Дверь
открыла она.
     Вероятно, я бы не узнал ее сразу. Она казалась выше и тоньше.  Когда-то
она была довольно полная, с пышными формами и чувственными  линиями.  Теперь
она выглядела суше, безусловно, старше и  при  этом  элегантнее,  в  простом
шерстяном платье  бежево-серого  цвета  с  золотой  цепочкой  вместо  пояса.
Волосы, густые, раньше всегда завитые, а теперь лишь слегка волнистые,  были
отпущены почти до плеч и выкрашены в какой-то бронзово-коричневый  цвет.  На
лице слегка  выступили  скулы  и  появились  мелкие  морщины,  придавая  ему
сходство с печеным яблоком, нисколько, впрочем, его не безобразя. А  влажные
продолговатые карие глаза совсем не постарели и не  потускнели.  У  нее  был
элегантный   и   самоуверенный   вид,   скажем,   директрисы   международной
косметической фирмы.
     Какое у нее было выражение лица, когда она открыла мне  дверь,  описать
трудно. Во-первых, она была взволнована, взволнована почти до  идиотического
смеха, но старалась казаться спокойной. Вернее всего,  она  все-таки  успела
увидеть меня в окно. Во всяком случае, она хихикнула, когда я входил, издала
сдавленный веселый смешок и какой-то возглас, то ли "Господи!",  то  ли  еще
что-то. Я чувствовал, что лицо у  меня  сплюснуто  и  свернуто  на  сторону,
словно на него надет  нейлоновый  чулок.  Мы  прошли  в  гостиную,  где,  по
счастью, было довольно темно. Здесь все показалось мне точно таким  же,  как
было когда-то. Сильные чувства затянули комнату  дымным  флером,  лишили  ее
света, воздуха. Что это были за чувства, сейчас сказать  нельзя  (ненависть?
страх?), только позже удастся оттеснить их и дать им имена. На минуту мы оба
замерли. Потом она сделала шаг ко мне. Я подумал - ошибочно  или  верно,  не
знаю, - что она хочет до меня дотронуться, и спрятался за кресло у окна. Она
засмеялась, закатилась громким протяжным хохотом,  словно  птица.  Ее  лицо,
искаженное в самозабвении смеха, стало похоже на гротескную античную  маску.
Теперь она выглядела старой.
     Потом она отвернулась и стала шарить в шкафчике.
     - О Господи, на меня смехунчик напал. Надо выпить, Брэдли.  Виски?  Нам
обоим необходимо. Надеюсь, ты будешь ко мне добр. Какое  ужасное  письмо  ты
мне писал.
     - Письмо?
     - У тебя в  гостиной  лежало  письмо,  адресованное  мне.  Арнольд  его
захватил. На вот, возьми выпей и перестань дрожать.
     - Нет, благодарю.
     - Надо же, я тоже дрожу. Спасибо еще, Арнольд позвонил и предупредил  о
твоем приходе. Иначе я бы, наверно, шлепнулась в обморок. Ну  как,  рады  мы
увидеться вновь?
     Акцент был явно американский. Теперь присмотревшись, я отчетливо увидел
среди коричнево-синих теней  гостиной,  до  чего  она  стала  хороша  собой.
Зрелость и  элегантность  придали  прежнему  назойливому  полнокровию  облик
властной самоуверенности. Как  ей  это  удалось  -  необразованной  женщине,
прозябавшей  в  провинциальном  американском  городишке  где-то  на  Среднем
Западе?
     В комнате, кажется, все  оставалось  как  раньше.  Здесь  воплотился  и
отразился  давно,  забытый,  прежний  "я",  мой  более  молодой  и  еще   не
сформировавшийся вкус: плетеная мебель, вышитые шерстью подушечки,  размытые
контуры литографий, керамика ручной  работы,  отливающая  лиловой  глазурью,
вручную тканные сиреневые рябенькие занавески, соломенные циновки  на  полу.
Спокойная, приятная, немудрящая обстановка. Я создал эту комнату  много  лет
назад. Здесь я плакал. Здесь орал и топал ногами.
     - Не нервничай, Брэд. Ты просто зашел навестить старого  друга,  верно?
Твое письмо такое взбудораженное. А нервничать совершенно не из-за чего. Как
поживает Присцилла?
     - Хорошо.
     - А мама твоя жива? - Нет.
     - Да не сиди ты так, словно аршин  проглотил.  Я  и  забыла,  какой  ты
деревянный. Пожалуй, похудел, да? И волосы  поредели,  но  седины,  кажется,
нет, правда? Мне плохо видно. Ты всегда был немного похож на Дон Кихота.  Ты
выглядишь совсем неплохо, Я думала: а  вдруг  ты  уже  скрюченный,  плешивый
старичок? А я как выгляжу? Господи, сколько лет пролетело, а?
     - Да.
     - Выпей, выпей глоток. У тебя язык развяжется. Знаешь, я, ей-богу, рада
тебя видеть. Я еще на корабле думала, как я с тобой встречусь. Но,  пожалуй,
я сейчас всех рада видеть, мне теперь звонят, звонят все  на  свете,  и  все
чудно, все восхитительно: знаешь, я ведь прошла курс  дзэн-буддизма.  Должно
быть, я достигла просветления, раз мне все вокруг кажется таким  прекрасным!
Я уж думала, бедняга Эванс никогда не кончит эту сцену расставания, я каждый
день молилась, чтобы он скорее умер, он был очень  болен.  А  теперь  каждое
утро просыпаюсь, вспоминаю, что все это правда, и  снова  закрываю  глаза  и
чувствую себя в раю. Не очень по-христиански, конечно, но такова жизнь, а уж
в моем-то возрасте  можно  себе  позволить  быть  искренней.  Ты  шокирован?
Осуждаешь меня? Нет, я в самом деле рада тебя видеть, ей-богу,  мне  весело.
Так, кажется, и хохотала, хохотала бы, вот чудно, да?
     Этот грубоватый тон  был  в  ней  нечто  новое,  нечто,  как  я  понял,
заокеанское, хотя я представлял себе ее жизнь в  Америке  очень  чинной.  Но
своими глазами  и  своим  телом  она  действовала  по-старому,  только,  так
сказать, сознательнее, с оттенком иронического самодовольства,  уместного  в
женщине, которая стала  старше  и  элегантнее.  Женщина  постарше  флиртует,
сохраняя четкость мысли и самообладание, и ее выпады  от  этого  оказываются
гораздо сокрушительнее слепых порывов молодости. А тут  передо  мной  сидела
женщина, для которой жить означало нравиться. Она флиртовала со  мной,  хотя
как она это проделывала, сказать не берусь, - всем своим  существом,  каждым
покачиванием плеч, поворотом головы, меткими  выстрелами  глаз,  трепетанием
губ осуществляла она легкий, но упорный "нажим". Выражение "строить  глазки"
было бы здесь слишком вульгарно и бессодержательно. Впечатление было  такое,
будто смотришь на атлета или танцовщика,  чья  особая  стать  очевидна