иный глаз. Она была так же красива,  как  ее
платье, - царица израильская. Я спросил Арнольда:
     - Вы знаете, что она еврейка?
     - Кто? Кристиан? Конечно. Знаю с первого дня знакомства.
     - Откуда?
     - Спросил.
     - Брэд думает, что у нас с вами роман, - сказала Кристиан.
     - Слушайте, - обратился ко мне Арнольд, - между мной и Крис нет ничего,
кроме дружбы. Вам знакомо такое понятие, правда?
     - Между мужчиной и женщиной дружба невозможна, - сказал я. Я это только
что, во внезапном озарении, со всей ясностью понял.
     - Возможна, если они достаточно разумные люди, - возразила Кристиан.
     - Женатые люди не могут заводить друзей,  -  настаивал  я.  -  Это  уже
измена.
     - О Рейчел можете не беспокоиться, - сказал Арнольд.
     - Представьте себе, беспокоюсь. И очень даже. Особенно когда увидел  ее
на днях с синяком под глазом.
     - Я не подбивал ей глаз. Это вышло случайно. Я же вам объяснил.
     - Прежде чем мы продолжим, - сказал я, - будьте добры,  попросите  вашу
компаньоншу, которая только что вторично выкрала мою сестру,  покинуть  этот
дом.
     - Я уйду, - сказала Кристиан.  -  Только  сначала  произнесу  маленькую
речь. Мне очень жаль, что все так получилось, ей-богу. Но, честное слово, ты
живешь  в  фантастическом  мире,  Брэд.  Я  была  очень  взволнована,  когда
вернулась в Англию, и я прямо явилась к тебе. Другой бы мужчина был польщен.
Мне хоть и за пятьдесят, но списывать в тираж меня еще рано. Я  получила  на
пароходе три предложения руки и сердца, и все - от людей, которые не  знали,
что я богата. Да и что дурного в богатстве?  Это  привлекательное  свойство.
Богатые приятнее, спокойнее, уравновешеннее. Я - довольно выгодная партия. И
я пришла прямо к тебе. Но случилось  так,  что  у  тебя  я  познакомилась  с
Арнольдом, мы разговорились, он задавал вопросы, я была ему интересна. Это и
есть залог дружбы, и мы с ним стали друзьями. У  нас  дружба,  а  не  роман.
Зачем он нам? Мы слишком разумные люди. Я не  девочка  в  короткой  юбчонке,
ищущая сильных ощущений. Я чертовски умная женщина,  которая  хочет  остаток
жизни прожить в свое удовольствие, понимаешь? Я хочу удовольствия и счастья,
а не пошлой  чувственной  неразберихи.  Уж  как-нибудь  я  знаю  собственные
потребности. Там, в Иллинойсе, я много лет ходила к психоаналитикам. У  меня
глубокая потребность в дружеских отношениях с мужчинами.  Я  люблю  помогать
людям. Да знаешь ли ты,  что  помогать  людям  -  огромное  удовольствие?  Я
любопытна. Мне хочется знать  как  можно  больше  людей,  разбираться  в  их
внутренних побуждениях, А вовсе  не  ввязываться  в  нечистоплотные,  тайные
драмы. Я намерена жить в открытую. И у нас с Арнольдом все  в  открытую.  Ты
просто ничего не понял. Я хочу, чтобы мы с тобой были друзьями,  Брэд.  Хочу
дружбой искупить прошлое, стремлюсь к искупительной любви... Я застонал.
     - Можешь не  издеваться  надо  мною,  я  говорю  серьезно,  я  понимаю,
конечно, что выгляжу смешно...
     - Отнюдь нет, - сказал я.
     - Женщины моего возраста сплошь  и  рядом  выглядят  по-дурацки,  когда
говорят всерьез, но в каком-то  смысле,  поскольку  нам  мало  что  осталось
терять, мы, наоборот, умнее. И так как мы - женщины, наше  дело  -  помогать
людям, дарить тепло, заботу. Я вовсе не пытаюсь тебя поймать или  загнать  в
угол. Я просто хочу, чтобы мы еще раз поближе узнали  друг  друга  и,  может
быть, узнав, стали бы лучше друг к другу относиться. Я много  тяжелых  минут
пережила там, в Иллинойсе, с каждым днем отдалялась от бедного Эванса и  все
время вспоминала, сколько у тебя накопилось обид и как ты все время  считал,
что я на тебя наседаю, и, может быть, так оно и было,  я  не  защищаюсь.  Но
только я стала с тех пор умнее и, может быть, - так  я  надеюсь,  -  немного
лучше. Ну почему бы нам с тобою не встретиться как-нибудь, не потолковать  о
прежних временах, о нашем браке...
     - Который, как я понимаю, ты уже обсудила с Арнольдом.
     - Ну а что ж тут такого? Естественно, он  интересовался,  я  ничего  не
скрывала. Это не запретная тема, почему бы мне и не обсудить  ее?  По-моему,
нам с тобой надо поговорить откровенно, начистоту и раз и навсегда облегчить
душу. Я знаю, что мне, например,  это  было  бы  очень  полезно.  Скажи,  ты
когда-нибудь обращался к психоаналитику?
     - К психоаналитику?! Конечно, нет!
     - Напрасно ты так уж уверен, что тебе это не нужно. На мой  взгляд,  ты
совсем запутался и нуждаешься в помощи.
     - Пожалуйста,  попросите  вашу  приятельницу  уйти,  -  обратился  я  к
Арнольду.
     Он улыбнулся.
     - Ухожу, Брэд, ухожу. Знаешь что? Ты мне сейчас ничего  не  отвечай,  а
просто подумай. Я прошу тебя, умоляю нижайше - слышишь?  нижайше  -  выбрать
время и как-нибудь поговорить со мной,  поговорить  серьезно,  по  душам,  о
нашем прошлом, о том, что у нас с тобой было не  так.  И  не  ради  тебя,  а
потому что в этом нуждаюсь я. Вот и все. Ты подумай, хорошо? Пока.
     Она направилась к двери. Я сказал:
     - Минутку. Тому, кто  много  лет  ходил  к  психоаналитику,  это  может
показаться грубым, но ты мне неприятна, и я не хочу тебя видеть.
     - Я понимаю, тебе страшно...
     - Ничего мне не страшно. Просто ты мне не нравишься. Ты принадлежишь  к
породе вкрадчивых поработительниц, которых я не выношу. Простить тебя  я  не
могу и видеть тебя не желаю.
     - Вероятно, это классический случай любви-ненависти...
     - Никакой любви. Только ненависти. Будь честной и пойми это, раз уж  ты
такая умная. И вот еще что. Сейчас я поговорю с Арнольдом, а потом приеду за
сестрой, и на этом всякие отношения между мною и тобой кончаются.
     - Послушай, Брэд, мне, пожалуй, надо тебе сказать  еще  одну  вещь.  Я,
по-моему, поняла тебя...
     - Убирайся вон. Или ты ждешь, чтобы я применил силу?
     Она весело расхохоталась, обнажив белые зубы и красный язык.
     - Ого! Это еще  что  должно  значить,  а?  Только  осторожнее,  я  ведь
обучалась приемам каратэ в дамском клубе. Ну ладно, прощайте. Но ты все-таки
обдумай то, что я  тебе  говорила.  Зачем  сознательно  избирать  ненависть?
Почему бы, разнообразия ради, не избрать удовольствие и  хорошие  отношения?
Ну ладно, ладно, ухожу. Пока!
     Она вышла, стуча каблучками, и я слышал, как она смеялась, закрывая  за
собой парадную дверь. Я повернулся к Арнольду:
     - Не знаю, что вы думаете про Рейчел и...
     - Брэдли, я ведь не нарочно ударил Рейчел, я знаю, я виноват все равно,
но это получилось случайно. Вы не верите мне?
     - Нет. - Я снова испытывал нежное чувство жалости к  Рейчел,  не  вздор
этот насчет ног, а жалость, жалость в чистом виде.
     - Послушайте, погодите минуту. Рейчел давно  успокоилась,  а  вы  -  вы
кипятитесь из-за меня и  Кристиан.  Я  понимаю,  вы,  естественно,  считаете
Кристиан своей собственностью...
     - Ничего подобного!
     - Но у  нас  действительно  просто-напросто  дружеские  отношения  -  и
только. Рейчел это поняла. А вот вы сочинили миф  обо  мне  и  вашей  бывшей
жене. И, если не ошибаюсь, используете его  теперь  как  предлог  для  того,
чтобы самым элементарным образом приставать к Рейчел, что я мог бы поставить
вам в вину,  будь  я  хоть  чуточку  старомоднее.  Хорошо  еще,  что  Рейчел
относится к этому с юмором. Она рассказала мне, как вы явились к ней сегодня
утром с обвинениями против меня и тут же стали предлагать себя в  утешители!
Разумеется, я знаю, это всем известно, что вы питаете слабость к Рейчел. Это
- одна из сторон нашей дружбы. Вы питаете слабость к нам обоим. И не поймите
меня ложно: для Рейчел это не просто предмет для шуток, она  очень  тронута.
Каждая женщина рада поклоннику. Но когда вы докучаете ей своим вниманием и в
то же время изображаете меня неверным  мужем,  это  уж  слишком,  этого  она
терпеть не намерена. В самом ли деле вы верите, что Крис и я любовники,  или
только делаете вид, будто верите, чтобы произвести впечатление на Рейчел, но
она, я знаю, нисколько этому не верит.
     Арнольд  сидел,  вытянув  вперед  ноги  и  упираясь  в  пол  каблуками.
Характерная поза. На лице у него было то добродушно-недоуменное  ироническое
выражение, которое когда-то мне так нравилось.
     Я сказал:
     - Выпьем.
     И пошел к висячему шкафчику.
     Я не подумал о том, что Рейчел может избрать такой способ самозащиты  и
принести меня в жертву. Я рисовал себе,  в  случае  разоблачения,  пламенную
ссору, взаимные упреки, Рейчел в слезах. Вернее же,  если  быть  честным,  я
вообще ничего конкретного себе не  рисовал.  Совершая  дурные  поступки,  мы
стараемся обезболить собственное воображение.  Несомненно,  что  для  многих
обезболенное воображение - необходимое условие  дурного  поступка  или  даже
просто одна из его сторон. Я понимал, что могут выйти неприятности, и внешне
настолько примирился с этой возможностью, что  даже  не  потрудился  наврать
что-нибудь Джулиан, хотя бы самое простое, сказать, что я вообще  не  был  у
них дома ("Собирался зайти, но вдруг почувствовал себя плохо", - все было бы
лучше, чем ничего). Но в чем именно будут состоять эти  неприятности,  я  не
решался себе представить. Так оно всегда бывает с теми, кто рыщет у пределов
чужого брака, не давая себе  труда  постигнуть  истинную  природу  невидимой
драмы, совершающейся за его священными, неприступными стенами.
     Конечно, я должен был почувствовать - и  действительно  почувствовал  -
облегчение оттого, что все сошло так легко и просто. Но, с  другой  стороны,
мне  было  грустно  и  обидно  и  так  и  подмывало  нанести  удар  по   его
самоуверенности и показать ему письмо Рейчел. Оно,  кстати  сказать,  лежало
тут же на раскладном столике, и уголок его  виднелся  из-под  других  бумаг.
Разумеется,  о  подобном  предательстве  всерьез  не  могло  быть  и   речи.
Привилегия женщины - спасать себя за счет мужчины. И хотя то, что  произошло
- что бы это ни было, - казалось тогда затеей Рейчел и уж никак не моей, тем
не менее всю ответственность мне надлежало взять  на  себя.  И  я  решил  не
опровергать и не обсуждать изложенную Арнольдом  версию,  а  по  возможности
спокойно переменить тему разговора. Но потом мне пришло в голову: а не  лжет
ли Арнольд? Ведь он мог лгать насчет  Кристиан.  Значит,  мог  лгать  и  про
Рейчел. Что же в действительности произошло между ним и его женой, узнаю  ли
я об этом когда-нибудь?
     Я посмотрел на Арнольда - он смотрел  на  меня.  Казалось,  он  вот-вот
расхохочется. Выглядел он прекрасно: молодой, здоровый, с  худым,  загорелым
лоснящимся  лицом,  похожий  на  любознательного  студента.  На   способного
студента, который разыгрывает своего учителя.
     - Брэдли, все это истинная правда, насчет меня и Крис. Я слишком дорожу
своей работой, чтобы  ввязываться  в  путаные  отношения.  И  Кристиан  тоже
чересчур разумна для этого. Я в жизни не встречал женщины разумнее. Какая  у
нее жизненная хватка, Бог мой!
     - Жизненная хватка, насколько я понимаю, не может ей помешать закрутить
с вами роман. Впрочем, как вы любезно заметили, это не  мое  дело.  Я  очень
сожалею, что оскорбил Рейчел. У меня, право, в мыслях не  было  докучать  ей
своим вниманием. Я был  подавлен,  а  она  проявила  сочувствие.  Постараюсь
больше не распускаться. И довольно об этом, согласны?
     - Я не без интереса прочел вашу так называемую рецензию.
     - Почему так называемую? Это рецензия. Я не буду ее публиковать.
     - Не надо вам было присылать ее мне.
     - Верно. И если вас это в какой-то мере  удовлетворит,  готов  сказать,
что я об этом сожалею. Вы не могли бы разорвать ее и забыть?
     - Я и так уже ее разорвал. Боялся, как бы меня не  потянуло  перечитать
еще раз. А  забыть  не  могу.  Брэдли,  неужели  вы  не  знаете,  какие  мы,
художники, ранимые и обидчивые люди?
     - Знаю по себе.
     - Да я и не исключал вас, что вы, ей-богу. Мы - и вы тоже.  Когда  удар
наносят по нашему творчеству, он доходит до самого сердца.  Я  не  говорю  о
газетчиках, Бог с ними со всеми, но люди близкие,  знакомые  иногда  думают,
что можно презирать книгу и оставаться другом  ее  автора.  Это  невозможно.
Такую обиду простить нельзя.
     - Значит, нашей дружбе конец.
     - Нет. В редких случаях обиду удается преодолеть, вступив с обидчиком в
новые, более близкие отношения. Я думаю, это удастся и  нам.  Но  кое-что  я
должен все-таки сказать.
     - Я слушаю.
     - Вы - и не вы один, это свойственно каждому  критику,  -  воображаете,
что разговариваете с человеком, у которого несокрушимое  самодовольство,  вы
разговариваете с художником так, словно он совершенно не  видит  собственных
недостатков, А на самом деле художник обычно  знает  свои  слабости  гораздо
лучше, чем любой критик. Только, само собой разумеется, он  не  обнаруживает
свое знание перед публикой, это было бы неуместно. Если он напечатал  книгу,
пусть она сама за себя говорит. Нелепо семенить рядом и приговаривать:  "Да,
да, я понимаю, она никуда не годится!" Тут уж приходится помалкивать.
     - Вот именно.
     - Я знаю, что я второсортный писатель.
     - Угу.
     - Правда, считаю, что в моей работе есть кое-какие  достоинства,  иначе
бы я ее не публиковал. Но я живу, живу  ежедневно,  ежечасно  с  неотступным
сознанием неудачи. У меня никогда ничего не получается так, как надо. Каждая
книга - это погибший замысел. Годы проходят, а ведь жизнь-то одна.  Если  уж
взялся, то надо работать, работать, работать, делать свое дело все  лучше  и
лучше. И каждый для себя должен решать, в каком темпе  ему  работать.  Я  не
думаю, что достиг бы большего, если бы писал меньше. Меньше просто  и  будет
меньше, только и всего. Я могу ошибаться, но таково  мое  мнение,  и  я  его
держусь. Вы понимаете?
     - Вполне.
     - Кроме того, мне это нравится. Для меня  писательство  -  естественный
способ получать joie de vivre {Радость жизни (фр.).}. А  почему  бы  и  нет?
Почему бы мне не получать удовольствие, если я могу?
     - Действительно, почему?
     - Можно, правда, поступать так, как вы. Ничего не  доводить  до  конца,
ничего не печатать, жить в постоянном недовольстве белым светом,  лелеять  в
душе идею недостижимого совершенства и на основании этого задирать нос перед
теми, кто делает усилия и терпит неудачи.
     - Как это метко сказано.
     - Вы не обиделись на меня?
     - Да нет.
     - Брэдли,  не  сердитесь,  наша  дружба  страдает  из-за  того,  что  я
преуспевающий писатель, а вы нет - в общепринятом понимании. Прискорбно,  но
правда, так ведь?
     - Ну да.
     - Поверьте, я говорю это не для того, чтобы вас разозлить. Мною  движет
внутренняя потребность отстоять себя. Ведь если я  не  отстою  себя,  я  вам
этого никогда  не  прощу,  а  я  вовсе  не  хочу  к  вам  плохо  относиться.
Убедительно, с психологической точки зрения?
     - Без сомнения.
     - Брэдли, мы просто не вправе быть врагами. Дело не только в  том,  что
дружба всегда приятнее, дело еще  в  том,  что  вражда  гибельна.  Мы  можем
уничтожить друг друга. Брэдли, да скажите хоть что-нибудь, ради Бога.
     - До чего же вы любите мелодраму, -  сказал  я.  -  Я  никого  не  могу
уничтожить. Я стар и туп. Единственное,  что  меня  занимает  в  жизни,  это
книга, которую я должен написать. Только это для меня важно, а все остальное
вздор. Я сожалею, что расстроил Рейчел. Вероятно, я уеду на некоторое  время
из Лондона. Мне надо переменить обстановку.
     - О Господи. Почему такое спокойствие, такая сосредоточенность на самом
себе? Орите на меня. Размахивайте руками.  Ругайте,  спрашивайте.  Нам  надо
сблизиться, иначе мы  погибли.  Дружба  так  часто  оказывается  на  поверку
застывшей, замороженной полувраждой. Мы должны спорить, бороться, если хотим
любить. Не будьте со мной так холодны.
     Я сказал:
     - Я не верю вам насчет вас и Кристиан.
     - Вы ревнуете.
     - Вам хочется заставить меня орать и размахивать руками. Но я все равно
не буду. Даже если вы не состоите в связи с Кристиан, ваша "дружба", как  вы
это называете, наверняка причиняет боль Рейчел.
     - Наш брак - очень  жизнеспособный  организм.  Всякая  жена  переживает
минуты ревности. Но Рейчел знает, что она - единственная.  Когда  много  лет
подряд спишь подле женщины,  она  становится  частью  тебя,  и  разъединение
невозможно. Посторонние, которым хочется думать иначе,  часто  недооценивают
прочность брака.
     - Очень может быть.
     - Брэдли, давайте на днях встретимся опять и поговорим толком,  не  обо
всех этих раздражающих вещах,  а  о  литературе,  как  раньше.  Я  собираюсь
написать эссе о творчестве  Мередита;  Мне  очень  хотелось  бы  знать  ваше
мнение.
     - Мередит! Да, конечно.
     - И я хочу, чтобы вы встретились и поговорили с Кристиан. Она нуждается
в таком  разговоре,  она  недаром  говорила  об  искуплении.  Хорошо  бы  вы
согласились с ней увидеться. Я прошу вас.
     - Ваши, как выражается Кристиан, побуждения мне неясны.
     - Не прячьтесь за иронию, Брэдли. Ей-богу, я только и делаю все  время,
что пытаюсь вас умилостивить и расшевелить. Проснитесь, вы живете, словно во
сне. А нам нужно в борении добиться достойной взаимной  прямоты.  Разве  эта
цель не стоит усилий?
     - Стоит. Арнольд, вы  не  могли  бы  сейчас  уйти?  Вы  не  обижайтесь.
Возможно, это старость, но я уже не! способен так долго  выдерживать  бурные
разговоры.
     - Тогда напишите  мне.  Раньше  мы  переписывались.  Не  будем  же  так
по-глупому терять друг друга.
     - Хорошо, хорошо. Очень сожалею.
     - Я тоже очень сожалею.
     - Да выкатитесь вы когда-нибудь, черт вас возьми?
     - Вот так-то оно лучше, Брэдли, старина. Ну, всего доброго.  До  скорой
встречи.
     Я прислушивался к шагам Арнольда, пока он  не  вышел  со  двора,  потом
вернулся к телефону и набрал номер Баффинов. Подошла  Джулиан.  Я  сразу  же
положил трубку.
     Интересно, что они сказали Джулиан?

     - Он знает, что вы со мной?
     - Он послал меня к вам.
     Дело было назавтра утром, и мы с Рейчел  сидели  в  сквере  на  площади
Сохо. Сияло солнце, в воздухе стоял пыльный, унылый запах лондонского лета -
бензиновый, угарный, горький, печальный и древний. Вокруг по песку топталось
несколько встрепанных пожилых  голубей,  посматривая  на  нас  бесстрастными
неодушевленными  глазами.  На  соседних   скамейках   разочарованно   сидели
неудачники.  Небо  над  Оксфорд-стрит  отливало  беспощадной,   испепеляющей
синевой. Несмотря на довольно ранний час, я был весь в поту.
     Рейчел сидела, свесив голову, и то и дело  терла  глаза.  Она  казалась
больной. Безрадостное выражение ее лица, опухшие веки напоминали  Присциллу.
Взгляд был уклончив, она не смотрела мне в глаза. Одета она  была  в  летнее
кремовое  платье  без  рукавов.  Сзади  на   вороте   оборвался   крючок   и
расстегнулась  до  половины  молния,  обнажив  выпуклые  округлые  позвонки,
покрытые рыжеватым пухом. Из-под проймы на бледную полную руку  выскользнула
атласная, не очень чистая бретелька и повисла петлей  над  крупной  выпуклой
оспиной. Вырез плеча глубоко въелся в выпирающую мякоть ее  тела.  Спутанные
рыжие волосы нависали надо лбом, и она все время теребила их и тянула  вниз,
словно ей хотелось за ними укрыться. В этой ее  неряшливости,  нечесанности,
распоясанности было для  меня  что-то  физически  привлекательное.  Какая-то
интимность, благодаря которой я теперь чувствовал себя гораздо ближе к  ней,
чем тогда, когда мы лежали с ней в постели. Это  представлялось  мне  теперь
тяжелым сном. И еще я испытывал к ней то смешанное чувство жалости,  которое
заметил в себе и проанализировал уже раньше. В сущности, ведь неправда,  что
жалость - худой заменитель любви, хотя  многие,  кому  она  предназначается,
воспринимают ее именно так. Очень часто это сама любовь.
     Не подумав, я сказал:
     - Бедная Рейчел, бедная, бедная Рейчел!
     Она засмеялась, словно огрызнулась, и