: девочки с кошками, мальчики с собачками, котята на подушках, цветы  -
безобидные, дешевые пустяки, которые  нравились  здоровому  сентиментальному
поколению наших отцов. Еще там висело два изящных северных пейзажа с морем и
в овальной раме рисунок XVIII века: ждущая девушка с распущенными  волосами.
На каминной полке и в китайской черно-красной с золотом горке стояли  разные
мелочи: фарфоровые чашки,  фигурки,  табакерки,  слоновая  кость,  восточная
бронза - так кое-что, но отдельные предметы из этой коллекции  мне,  видимо,
потом придется описать подробнее, так как,  по  крайней  мере,  два  из  них
играют в моем рассказе заметную роль.
     С утра мне звонил Хартборн. Не зная о том, что я собрался  уезжать,  он
предложил вместе пообедать. У  нас  с  ним  сохранилось  обыкновение  ходить
вместе обедать еще с тех времен, когда я был на службе. В этот момент я  еще
колебался: не надо ли  отложить  отъезд,  чтобы  посвятить  воскресный  день
укреплению мира с Баффинами. Я ответил уклончиво, что позвоню ему позже,  но
в  действительности  его  звонок  побудил  меня  поспешить  с  окончательным
решением. И я решил ехать.  Если  я  останусь  на  воскресенье,  меня  снова
затянет рутина праздной, заурядной лондонской жизни,  символом  которой  как
раз и был бедняга Хартборн. А я  стремился  вырваться  из  этой  обыденщины,
вырваться  из  жизни,  лишенной  цели.  Надо  сказать,   что   меня   слегка
обескураживало собственное явное нежелание расставаться со своей  квартирой.
Я был почти испуган этим. Переставляя фарфоровые фигурки  и  обтирая  с  них
пыль носовым платком, я чувствовал, как на меня приступами накатывает  вещая
тоска и вереницей находят неотступные  видения  грабежа  и  надругательства.
Прошлую ночь мне приснился страшный сон, после которого я несколько наиболее
ценных предметов спрятал, отсюда  -  необходимость  переставлять  остальные.
Дурацкая мысль, что они тут будут стоять, словно молчаливые стражи, во время
моего отсутствия, едва не довела меня до  слез.  Поэтому,  рассердившись  на
самого себя, я принял  решение  отправиться  нынче  же  утром  более  ранним
поездом, чем было у меня запланировано!
     Да,  мне  пора  было  в  путь.  Последние  месяцы  я  жил,  обуреваемый
попеременно  скукой  и  отчаянием,  трудясь  над  неким  смутным  творческим
замыслом, который то принимал  очертания  повести,  то  становился  огромным
романом, где герой, обладающий определенным сходством со мной самим, в серии
неясных эпизодов предавался размышлениям о жизни и искусстве.  Беда  была  в
том, что черный накал, отсутствие которого я с прискорбием отмечал в работах
Арнольда, отсутствовал здесь тоже. Мне не удавалось воспламенить и  сплавить
отдельные мысли, отдельные образы в нечто единое. Мне бы  хотелось  изложить
свои взгляды, чтобы получилась связная философия, и в то же  время  хотелось
воплотить ее в определенном сюжете, быть может, в аллегории, столь же тонкой
и прочной, как моя гирлянда чугунных  роз.  Но  ничего  не  получалось.  Мои
образы оставались тенями, мои мысли - сентенциями. И, однако,  я  чувствовал
близость  озарения.  Я  знал,  что  стоит  мне  сейчас  уехать,  уединиться,
разорвать тенета скуки и неудачи, и награда не заставит себя  ждать.  Вот  в
каком я был настроении, когда решился отправиться в  путь,  покинув  любимое
логово ради мест, где я никогда не бывал, и дома в дюнах,  которого  никогда
не видел.
     Однако сначала надо было уладить по почте  кое-какие  дела.  Я,  должен
признаться, страстный и  суеверный  любитель  писать  письма.  Если  у  меня
возникает какое-нибудь затруднение;  я  всегда  предпочитаю  написать  сколь
угодно длинное письмо, чем просто взять трубку и позвонить  по  телефону.  Я
придаю письмам магическое значение. Почему-то  я  убежден,  что  выразить  в
письме какое-нибудь  пожелание  равносильно  тому,  чтобы  осуществить  его.
Письмо - это стена, за которой можно спрятаться, отсрочка важных  свершений,
защитный талисман, заговоренный от  жизни,  это  почти  безошибочный  способ
воздействия на расстоянии (а также, нельзя отрицать, способ свалить  с  себя
ответственность). Письмо дает возможность остановить  мгновение.  Поэтому  я
решил, что совершенно необязательно идти в воскресенье  к  Баффинам.  Всего,
что мне нужно, я могу достичь с помощью письма. Итак, я написал:

     "Дорогой Арнольд!
     Надеюсь, что Вы с  Рейчел  уже  простили  меня  за  вчерашнее.  Хоть  и
приглашенный, я все же был незваным гостем. Вы меня поймете, и  мне  незачем
дальше распространяться по этому  поводу.  Нам  в  тягость  свидетели  наших
неприятностей, даже самых  мимолетных.  Посторонний  человек  не  поймет,  и
мысли, которые у него возникают,  -  уже  бестактность.  Я  пишу  Вам  чтобы
сообщить, что у меня  не  возникло  никаких  мыслей  и  чувств,  кроме  моей
искренней привязанности к вам обоим и твердой уверенности, что у вас  все  в
полном порядке. Я ведь никогда не отличался Вашим хваленым любопытством! И я
надеюсь, что хотя бы на этот раз Вы оцените преимущества потупленного взора!
Говорю это от чистого сердца, без намеков на наш с Вами вечный спор,
     Кроме того, я хочу, не вдаваясь в подробности, по возможности  коротко,
попросить Вас об одной услуге. Вам, разумеется, было интересно познакомиться
с Фрэнсисом Марло,  который,  по  удивительнейшему  стечению  обстоятельств,
находился  у  меня,  когда  Вы  позвонили.  Вы  сказали,   что   собираетесь
встретиться с ним опять. Пожалуйста, не надо. Подумайте, и Вы  поймете,  как
неприятно для меня может быть такое знакомство. Я не  склонен  иметь  ничего
общего с моей бывшей женой и не хочу протягивать  ниточку  между  ее  миром,
каким бы он ни оказался, и тем, что окружает меня и мне дорого. Для  Вас,  я
знаю, весьма характерно испытывать "любопытство" именно к такого рода вещам,
но прошу Вас, будьте настолько добры к старому другу и не делайте этого.
     Я хочу воспользоваться случаем и высказать  Вам,  как  высоко  я  ценю,
несмотря на все разногласия,  нашу  дружбу.  Как  Вы,  наверно,  помните,  я
назначил Вас моим литературным душеприказчиком.  Существует  ли  знак  более
полного  доверия?  Однако  будем  надеяться,  что  разговоры  о   завещаниях
преждевременны. Покамест я уезжаю из Лондона и думаю некоторое время пробыть
в отсутствии. Надеюсь, что я смогу писать. Я чувствую, что  стою  на  пороге
самого решительного периода  моей  жизни.  Передайте  мой  сердечный  привет
Рейчел. Благодарю вас обоих за неизменную доброту  к  одинокому  человеку  и
полностью полагаюсь на Вас в деле с Ф. М.
     С наилучшими дружескими пожеланиями.

                                                                      Всегда
                                                                Ваш Брэдли".

     Кончив писать это письмо, я почувствовал, что весь  вспотел.  Почему-то
письма к Арнольду всегда волновали меня, а в данном случае  еще  прибавилась
память об очень неприятных минутах, которую, как я знал, что там ни  говори,
все же не скоро сумеет превозмочь даже наша дружба. Уродливое и  недостойное
особенно  трудно,  труднее  даже,  чем  дурное,  поддается   переработке   в
приемлемое для обеих сторон прошлое. Мы  готовы  простить  свидетелей  нашей
низости, но не свидетелей  нашего  унижения.  Я  все  еще  был  в  состоянии
неразрешившегося глубокого "шока", и, несмотря на искренность моих  уверений
в том, - что я не испытываю "любопытства по Арнольду",  было  очевидно,  что
этот эпизод даже для меня еще не окончен.
     Я снова наполнил ручку и принялся писать еще одно письмо.

     "Моя дорогая Джулиан!
     С твоей стороны очень мило, что ты просишь моего совета насчет чтения и
писательства. Боюсь, что учить тебя писать я не смогу. У меня  нет  времени,
да я думаю, что это и вообще невозможно. Скажу тебе несколько слов о книгах.
По моему  мнению,  тебе  следует  прочесть  "Илиаду"  и  "Одиссею"  в  любом
достоверном переводе. (Если будет не хватать времени, то одну "Илиаду".) Это
величайшие произведения мировой литературы, в них грандиозные идеи  выражены
в форме, утонченной до простоты. Я думаю, что за Данте  тебе  лучше  взяться
немного позже. "Божественная комедия" представляет немало  трудностей  и,  в
отличие от Гомера, нуждается в комментариях. В  сущности  говоря,  на  любом
другом  языке,  кроме  итальянского,  она  не  только  непонятна,  но   даже
производит отталкивающее впечатление. Тебе следует,  на  мой  взгляд,  снять
запрет с поэзии, чтобы он не распространялся хотя бы на  наиболее  известные
пьесы Шекспира. Нам  очень  повезло,  что  наш  родной  язык  -  английский.
Знакомство и восхищение дадут тебе возможность легко справиться  с  задачей.
Забудь, что это "поэзия", и просто читай и получай удовольствие. В остальном
мой  список  состоит  из  наиболее  крупных  английских  и  русских  романов
девятнадцатого столетия. (Если ты сама точно не знаешь их  названий,  спроси
папу, можешь в этом вполне на него положиться!)
     Отдайся целиком этим великим произведениям искусства.  Их  достанет  на
целую человеческую жизнь. А о писательстве особенно не заботься. Искусство -
неблагодарный и часто безвозмездный труд; в твоем  возрасте  гораздо  важнее
наслаждаться им, чем служить ему. Если же ты все-таки  решишься  писать,  не
забывай о том, что ты сама  говорила  о  стремлении  к  совершенству.  Самое
важное,  что  должен  научиться  делать  писатель,  это  рвать   написанное.
Искусство имеет дело с Правдой, и не главным образом, а  исключительно.  Эти
два слова - в  сущности,  синонимы.  И  художник  ищет  особый  язык,  чтобы
высказать на нем правду. Если уж пишешь, то пиши от  сердца,  но  осторожно,
объективно. Ни в коем случае не  позируй.  Записывай  мелочи,  которые  тебе
представляются правдивыми. Со временем ты, может быть, найдешь в них также и
красоту.
     Желаю тебе всего наилучшего и спасибо за интерес к моему мнению!

                                                                        Твой
                                                                    Брэдли".

     Покончив с этим письмом, я помедлил и, поразмыслив, походив по  комнате
с остановками у камина и у горки, сел и стал писать дальше:

     "Дорогой Марло!
     Как Вы, я надеюсь, ясно поняли, Ваш визит был не только нежелателен, но
и совершенно напрасен, поскольку я не намерен ни при  каких  обстоятельствах
иметь дело с моей бывшей женой. Всякие дальнейшие попытки  к  сближению,  по
почте или лично, будут мною решительно отвергнуты.  Впрочем,  теперь,  когда
Вам  известно  мое  отношение,  надеюсь,  Вы  будете   настолько   добры   и
благоразумны, что оставите меня в покое. Весьма признателен за Вашу помощь у
мистера и миссис Баффин. Должен сказать, на случай если Вы  питаете  надежду
продолжить знакомство, что специально просил их  не  принимать  Вас,  и  Вас
принимать не будут.

                                                                Искренне Ваш
                                                             Брэдли Пирсон".

     Вчера перед уходом Фрэнсис исхитрился сунуть мне в карман листок бумаги
со своим адресом и номером телефона. Я списал  адрес  на  конверт  и  бросил
бумажку в корзину.
     После этого я еще немного посидел, глядя в  окно,  как  солнце  золотит
дальний край брандмауэра. Потом снова взялся за писание.

     "Дорогая миссис Эвендейл!
     Мне стало известно, что  Вы  находитесь  в  Лондоне.  Пишу  Вам,  чтобы
сообщить, что я ни  при  каких  мыслимых  обстоятельствах  не  хочу  с  Вами
видеться и иметь с Вами дело. Может показаться нелогичным -  писать  письмо,
чтобы сказать это. Но мне подумалось, что  из  любопытства  или  нездорового
интереса  Вы,  может  быть,  станете  искать  со  мной  встречи.  Так   вот,
пожалуйста, не надо. Я не хочу Вас видеть и не хочу о Вас ничего  знать.  Не
вижу  причины,  почему  наши  дороги  должны  теперь  пересечься,   и   буду
признателен, если между нами все останется так, как есть. Только, ради Бога,
не вообразите на основе моего письма, будто я все это  время  думал  о  Вас.
Ничего подобного. Я Вас совершенно забыл. И сейчас бы не вспомнил,  если  бы
не бесцеремонный визит Вашего брата. Я просил его в дальнейшем избавить меня
от своих визитов и надеюсь, Вы позаботитесь о том, чтобы он  никогда  больше
не переступал моего порога в самозваной роли Вашего  посланца.  Буду  весьма
обязан, если Вы поймете настоящее письмо только в том смысле, который в  нем
содержится, и ни  в  каком  ином.  И  не  будете  вычитывать  "между  строк"
сердечные приветы и прочее. Тот факт, что я Вам пишу, вовсе не означает, что
я взволнован или чего-то ожидаю. В бытность свою моей женой Вы держались  со
мной неприязненно, относились ко мне дурно, действовали на меня  губительно.
Полагаю, что это не слишком сильно сказано. Освободившись от Вас, я  испытал
глубочайшее облегчение, и теперь Вы мне  неприятны.  Вернее,  мне  неприятна
память  о  Вас.  Собственно  говоря,  Вы  бы  для  меня  теперь  вообще   не
существовали, если бы не скверные воспоминания,  разбуженные  Вашим  братом.
Дурные эти чувства скоро рассеются и снова уступят место забвению.  Надеюсь,
что Вы не помешаете этому процессу. Буду до конца  откровенен  и  признаюсь,
что любая Ваша попытка к сближению  рассердила  бы  меня  ужасно,  а  Вы,  я
полагаю, предпочтете обойтись без неприятных сцен. Утешаюсь, однако, мыслью,
что Ваши воспоминания обо мне, несомненно, столь же  неблагоприятны,  как  и
мои о Вас, и поэтому Вы едва ли и сами захотите встречи.

                                                                Искренне Ваш
                                                              Брэдли Пирсон.

     P. S. Должен добавить, что сегодня покидаю  Лондон,  а  завтра  Англию.
Предполагаю  некоторое  время  провести  в   отсутствии,   а   возможно,   и
обосноваться за границей".

     Кончая это письмо, я не только был весь  в  поту,  но  к  тому  же  еще
дрожал, задыхался и  испытывал  сильное  сердцебиение.  Какое  чувство  меня
взволновало? Страх? Удивительно, как трудно  порой  назвать  терзающее  тебя
чувство. Бывает, что это и не нужно, а бывает ужасно важно. Ненависть?
     Я посмотрел на, часы - оказалось, что на сочинение последнего письма  у
меня ушло довольно много времени. На утренний поезд я уже опоздал. Да и  все
равно дневной гораздо удобнее. Сколько беспокойства с этими поездами. В  них
воплощается для нас угроза полной, необратимой неудачи. Кроме  того,  в  них
грязно, шумно, очень много чужих, незнакомых людей, в них  убеждаешься,  что
жизнь полна досадных неожиданностей: разговорчивых спутников, детей.
     Я перечитал  письмо  к  Кристиан  и  задумался.  Его  продиктовала  мне
насущная потребность в самовыражении, в самозащите, в моей  охранной  магии,
которая, как я объяснял, заключена для меня в письмописании.  Однако  письмо
(что я иногда, себе на беду, упускал из виду) -  это  не  только  инструмент
самовыражения;  оно  в  то  же  время  является  высказыванием,  обращением,
уговором, приказом, и его действенную силу в этом  качестве  следует  трезво
оценивать. Каково будет действие моего письма на Кристиан? Теперь я понимал,
что оно может оказаться прямо противоположным желаемому. Письмо,  да  еще  с
намеком на "неприятную сцену", только  воодушевит  ее.  Она  вычитает  между
строк совсем не то, что в нем есть. И примчится на  такси.  К  тому  же  там
действительно много противоречий.  Если  я  переселяюсь  за  границу,  зачем
вообще писать? Вероятно, уместнее было  бы  послать  короткую  записку:  "Не
пытайтесь со мной связаться". Или даже просто ничего. Беда в том, что я  уже
так разволновался из-за Кристиан  и  ощущал  себя  как  бы  оскверненным  от
соприкосновения с нею,  мне  психологически  необходимо  было  отправить  ей
какое-то послание, просто чтобы  очиститься.  Тем  временем  я  надписал  на
конверте наш старый адрес.  Дом,  разумеется,  был  приобретен  на  ее  имя.
Удачное капиталовложение.
     Я решил отправить  письмо  Фрэнсису,  а  потом  уже  решать,  слать  ли
что-нибудь и что именно - Кристиан. Я принял также  решение  безотлагательно
выехать из дому и отправиться на вокзал, где можно будет на досуге пообедать
и подождать поезда. Вышло очень удачно, что я пропустил утренний поезд.  Мне
случалось приезжать на вокзалы настолько раньше отправки нужного поезда, что
я поспевал еще в последнюю минуту на предыдущий, и  переживание  это  не  из
приятных. Засовывая письмо к  Кристиан  в  карман  пиджака,  я  нащупал  там
рецензию на роман Арнольда, Еще одна нерешенная проблема. Разумеется, я  мог
бы воздержаться от  публикации,  однако  я  сознавал,  что  мне  хочется  ее
напечатать. Почему? Да, надо уехать и все как следует обдумать.
     Чемоданы стояли, как я их вчера оставил,  в  прихожей.  Я  надел  плащ.
Потом зашел в ванную. Ванная комната в моей  квартире  была  из  тех,  куда,
сколько их ни вылизывай, все равно противно зайти. В мыльницах, на  раковине
и в ванне валялись разноцветные обмылки: я никогда не мог себя заставить  их
выкинуть. Теперь внезапным усилием воли  я  вдруг  собрал  их  и  спустил  в
унитаз. И пока я стоял, ошеломленный собственным триумфом, у  входной  двери
вдруг громко и требовательно задребезжал звонок.

     Здесь я должен сообщить кое-какие сведения  о  моей  сестре  Присцилле,
которая сейчас появится на сцене.
     Присцилла моложе меня на шесть  лет.  Она  рано  оставила  школу.  Как,
впрочем, и я. Я человек  образованный  и  культурный,  но  только  благодаря
собственному рвению, труду и таланту. У Присциллы не было рвения и  таланта,
и она не трудилась. Она была избалована нашей матерью, на  которую  походила
во всех отношениях. Мне кажется, что  женщины,  быть  может  бессознательно,
передают дочерям свою глубокую  неудовлетворенность  жизнью.  Моя  мать,  не
будучи, собственно, несчастлива в браке, испытывала постоянное  недовольство
белым светом.  Оно  родилось  у  нее  или,  во  всяком  случае,  утвердилось
благодаря сознанию, что она вышла замуж в некотором смысле  "ниже  себя".  В
молодости она была красавица и за ней ухаживали многие. И я подозреваю,  что
позже, постарев за  прилавком,  она  нередко  прикидывала,  как  можно  было
разыграть свои карты по-иному и оказаться  в  большем  выигрыше.  Присцилла,
которая заключила, с точки зрения  коммерческой  и  даже  светской,  гораздо
более выгодную сделку, тоже не  избежала  такой  участи.  Хотя  и  не  столь
красивая, как наша мать, девушкой она тоже была недурна собой и пользовалась
большим  успехом  в  кружке  развязных  и  малообразованных  юнцов,  которые
составляли ее "компанию". Но Присцилла, поддерживаемая матерью, питала более
честолюбивые  намерения  и  не  торопилась  останавливать  свой   выбор   на
ком-нибудь из этих немудрящих искателей.
     Я и сам оставил  школу  пятнадцати  лет,  поступив  младшим  клерком  в
правительственное учреждение. Я поселился один и все свободное время  учился
и писал. Я был привязан к  Присцилле  в  детстве,  но  теперь  решительно  и
сознательно отошел и от нее и от родителей. Было  очевидно,  что  родные  не
способны понять и разделить мои интересы, и я отделался от  них.  Присцилла,
не имея никакой профессии - она не умела даже писать на машинке, - поступила
работать в заведение, которое  она  именовала  "Домом  моделей",  -  оптовый
магазин женского платья в Кройдоне. Она  служила  там,  видимо,  в  какой-то
очень мелкой должности. В  это  время  Присцилла  совершенно  помешалась  на
"моде", может быть, не без влияния матери, Присцилла начала  сандалить  лицо
косметикой, проводить дни и ночи в парикмахерской и постоянно покупала  себе
новые платья, в которых была Бог знает на кого  похожа.  Ее  требования,  ее
расточительность служили, очевидно, причиной частых ссор в семье. А у меня к
этому времени  были  другие  интересы  и  заботы  -  заботы  человека,  рано