ла платье и надела темно-синюю шелковую ночную
рубашку поверх белья. Она двигалась, как лунатик.
     - Джулиан, спасибо, что ты осталась. Я молюсь  на  тебя,  я  бесконечно
тебе благодарен за то, что ты осталась. Джулиан, ты пожалеешь меня,  правда?
Ты же одним мизинцем можешь лишить меня жизни.
     Едва передвигая ноги, как  старуха,  она  стала  с  трудом  залезать  в
кровать.
     - Вот и хорошо, - сказал я. -  Мы  поговорим  утром.  А  теперь  уснем.
Обнимемся и уснем, и нам станет легче, верно?
     Она хмуро посмотрела на меня, слезы на ее лице высохли.
     - Можно мне остаться с тобой, Джулиан?
     - Брэдли... милый... лучше я побуду одна. Меня как будто выпотрошили...
сломали... мне нужно собраться с мыслями... лучше я побуду одна...
     - Хорошо, я понимаю, любимая моя, родная. Я не  стану...  мы  поговорим
утром. Только скажи, что ты прощаешь меня.
     - Да, да.
     - Спокойной ночи, любимая.
     Я поцеловал ее в лоб, быстро встал, потушил свет и закрыл дверь.  Потом
я пошел и запер входную дверь на замок и на задвижку. Я ко всему был  готов.
Даже к возвращению Арнольда с гаечным ключом. Я сел в кресло  в  гостиной  и
пожалел, что не захватил с собой виски.
     Я решил не ложиться.
     Мне было так больно  и  страшно,  что  даже  трудно  было  думать.  Мне
хотелось скрючиться от боли и застонать. Как она ко всему отнесется? К тому,
что ее отец разоблачил и унизил меня? Арнольду не  пришлось  пускать  в  ход
тупое орудие. Он и так победил. К  чему  приведет  мое  умолчание  о  смерти
Присциллы? О, если бы только  успеть  и  самому  ей  все  рассказать.  Вдруг
Джулиан посмотрит на меня другими глазами и увидит в новом  свете?  Вдруг  я
покажусь ей похотливым рехнувшимся стариком? Я должен объяснить ей,  что  не
ради постели я скрыл от нее смерть  Присциллы,  бросил  Присциллу  -  сперва
живую, потом мертвую -  на  чужих  людей.  Все  гораздо  важнее,  чем  может
показаться, это - как верность некоему обету, как повеление свыше, то,  чему
нельзя изменить. Неужели все представится ей сейчас вздором?  Неужели  -  и,
боюсь, это была самая невыносимая мысль -  разница  между  сорока  шестью  и
пятьюдесятью восемью годами окажется роковой?
     Потом я стал думать о Присцилле: как все грустно, как печален ее конец.
Казалось, только сейчас до моего сердца начал доходить ужас ее гибели,  и  я
почувствовал никому уже не нужную, подлинную любовь к ней. Надо  было  найти
способ ее утешить. Наверно, можно было что-то придумать. Меня стало  клонить
ко сну; я встал  и  начал  бродить  по  комнате.  Я  открыл  дверь  спальни,
прислушался к ровному дыханию Джулиан, помолился. Потом  зашел  в  ванную  И
посмотрелся в зеркало. Нездешнее сияние исчезло с моего  лица.  Вокруг  глаз
собрались морщины. На лбу залегли складки. Тусклую желтоватую кожу испещрили
красные жилки. Я был изможденный и старый. Но Джулиан  спокойно  спала,  моя
надежда спала с ней рядом. Я вернулся в гостиную, откинул голову  на  спинку
кресла и тут же заснул. Мне снилось, что мы с Присциллой снова  маленькие  и
прячемся в магазине под прилавком.

     Проснулся я ранним серым утром,  пятнистый  свет  делал  чужую  комнату
страшной. Предметы залегли вокруг, как спящие звери. Все было словно накрыто
грязными, пыльными простынями. Сквозь просветы в небрежно задернутых  шторах
виднелось рассветное  небо,  бледное,  хмурое,  бесцветное;  солнце  еще  не
взошло.
     Меня охватил ужас, потом я все вспомнил. Я поднялся с  кресла,  тело  у
меня затекло и ныло, я чувствовал какой-то противный запах,  возможно,  свой
собственный. Я рванулся к двери, волоча затекшую ногу и хватаясь  за  спинки
стульев. У двери спальни я прислушался. Тишина. Очень осторожно я  приоткрыл
дверь и просунул  голову.  В  комнате  трудно  было  что-либо  разглядеть  -
рассвет, крапчатый, как фотография  в  дешевой  газете,  скорее  мешал,  чем
помогал видеть. Кровать была в беспорядке.  Мне  казалось,  что  я  различаю
очертания Джулиан. Потом я  увидел,  что  это  только  скомканные  простыни.
Комната была пуста.
     Я тихо позвал ее,  побежал  в  другие  комнаты.  Я  даже  как  безумный
заглянул в шкафы. В доме ее не было. Я выскочил  на  крыльцо,  обогнул  дом,
выбежал на каменистый двор, спустился к дюнам, я звал  ее  уже  громко,  что
было силы. Вернувшись к дому, я стал нажимать на сигнал  машины  -  снова  и
снова, нарушая набатным гулом пустой, совершенно спокойный рассвет. Никто не
откликнулся. Она уехала. В этом не было сомнений.
     Я вернулся в дом,  зажег  все  лампы  -  иллюминация  отчаяния  посреди
занимающегося дня - и снова обыскал все комнаты. На туалетном столике лежала
пачка пятифунтовых бумажек - сдача после покупки платьев: я  настоял  тогда,
чтобы она держала их в сумочке. Новая сумочка, которую она купила  во  время
"налета на магазины", исчезла. Все новые платья остались в шкафу. Ни письма,
ни записки для меня. Она ушла в  ночь,  с  сумочкой,  в  голубом  с  ивовыми
листьями платье, без пальто, не сказав ни слова,  -  выскользнула  из  дома,
пока я спал.
     Я бросился к машине, нащупывая в карманах брюк ключи, бегом вернулся  в
дом и обшарил карманы пиджака. Неужели Джулиан унесла ключи от машины, чтобы
я не догнал ее? Наконец я нашел ключи на столике  в  прихожей.  Дымное  небо
стало светлеть, наливаться лучистой голубизной, а в  зените  сияла  огромная
утренняя звезда. Конечно,  я  не  мог  сразу  завести  машину.  Наконец  она
завелась, рванулась вперед, задела за столб ворот и запрыгала  по  ухабистой
дороге со всей скоростью, на какую была способна. Вставало солнце.
     Я выбрался  на  шоссе  и  повернул  к  станции.  Платформа  игрушечного
полустанка была пуста. Железнодорожник, шагавший вдоль полотна, сказал,  что
ночные поезда тут не останавливаются. Я выехал на главное шоссе и двинулся к
Лондону. Солнце светило  холодно  и  ярко,  по  шоссе  уже  мчались  машины.
Травянистые обочины были пусты. Я повернул назад и поехал через деревню мимо
церкви. Я даже остановился и зашел в церковь. Конечно, все напрасно. Я повел
машину обратно и ворвался в коттедж, сам  перед  собой  прикидываясь,  будто
верю; что она могла вернуться, пока меня не было. Дом с распахнутой  дверью,
перевернутый вверх дном, с зажженными лампами,  бесстыдно  пустой,  стоял  в
ярком свете солнца. Я направился к дюнам, уперся  капотом  в  стену  жесткой
редкой травы и песка. Я обежал дюны и спустился  к  морю,  крича:  "Джулиан,
Джулиан".  Восходящее  солнце  освещало  спокойное  зеркальное  море,  ровно
вытянувшееся вдоль откоса из овальных камней.

     - Подожди, Брэд, пусть Роджер выйдет первым.
     Кристиан крепко ухватила меня за рукав.
     С каменным лицом Роджер поднялся с места  и,  поеживаясь  под  взглядом
присутствующих, зашагал вдоль скамей к дверям  церкви,  твердо,  по-военному
печатая шаг. Парчовый занавес  сомкнулся,  скрыв  гроб  Присциллы,  которому
предстояло теперь отправиться в  кремационную  печь,  и  кошмарная  литургия
осталась позади.
     - Что теперь? Домой?
     - Нет, походим немного по  саду,  так  принято.  Во  всяком  случае,  в
Америке. Я только скажу несколько слов вон тем женщинам.
     - Кто они?
     - Не знаю. Приятельницы Присциллы. Кажется, одна у нее  убирала.  Мило,
что они пришли на похороны, правда?
     - Да, очень.
     - Тебе надо поговорить с Роджером.
     - Мне не о чем говорить с Роджером.
     Мы медленно двинулись к боковому крылу. Фрэнсис, суетившийся у  дверей,
отступил в сторону, чтобы пропустить женщин; увидев нас, он  скривил  рот  в
вымученной улыбке и вышел в сад.
     - Брэд, кто написал стихи, которые декламировал тот человек?
     - Браунинг, Теннисон.
     - Чудесные, правда? И как раз то, что нужно. Я не могла  удержаться  от
слез.
     Роджер договорился о кремации и выдумал эту ужасную декламацию  стихов.
Церковного отпевания не было.
     Мы вышли в сад. С мрачного, в  просветах,  неба  сеялся  мелкий  дождь.
Видно, хорошая погода кончилась; Я стряхнул руку Кристиан и раскрыл зонтик.
     Роджер -  черный  модный  костюм,  достойный  вид  вдовца,  мужественно
переносящего  утрату,  -  благодарил  чтеца  и  кого-то  из   распорядителей
крематория. Служители, несшие гроб, уже ушли. Кристиан разговаривала с тремя
женщинами, которые преувеличенно восторгались мокрыми азалиями. Фрэнсис, идя
рядом со мной под моим зонтом, вновь с небольшими  вариациями  повторял  то,
что уже несколько раз рассказывал  мне  за  последние  дни.  Он  то  и  дело
всхлипывал. Во время заупокойной церемонии он плакал в голос.
     - Я только на минуту поднялся, я не думал задерживаться. Я встретил его
днем во дворе, а он  говорит,  почему  бы  вам  не  зайти  на  чашечку  чая.
Присцилла была в порядке, и я сказал, я пойду наверх, меня звали в гости,  и
мне казалось, она - в порядке, и она сказала, что хочет принять ванну. Ну, я
поднялся наверх, а он предложил мне выпить,  и,  Бог  знает,  чего  он  туда
подмешал,  я  думаю,  подсыпал  наркотик  какой-нибудь,  честно,  Брэд,  или
снотворное. Я пить умею, но это зелье сбило меня с копыт, а тут он  стал  ко
мне приставать. Я первый не начинал, Брэд, клянусь Богом, только мне  весело
было, и я сильно налакался, наверно, а он говорит - оставайтесь ночевать,  а
я говорю, я спущусь, посмотрю, как Присцилла... а уже было  жутко  поздно...
Ох, Господи... и я пошел вниз, и она спала, я заглянул к ней  в  комнату,  и
она спала, вид был как всегда, все нормально, все тихо, и  я  снова  к  нему
поднялся и провел с ним ночь, мы  еще  выпили  и...  О  Боже...  А  когда  я
проснулся, было уже поздно - он, верно, чего-то подмешал в  стакан,  простое
виски меня бы так не свалило - и Ригби уже ушел на работу. Я чувствовал себя
таким подлецом, на душе кошки скребли, и я  спустился  вниз.  Присцилла  еще
спала, я не стал ее трогать, но потом мне показалось, что она как-то странно
дышит, я принялся ее будить и позвонил в  больницу,  сто  лет  прошло,  пока
приехала карета, я поехал с ней, она  была  еще  жива,  а  потом  я  ждал  в
больнице, и они сказали, видно, она  наглоталась  таблеток  уже  давно,  еще
днем, и теперь уже ничего нельзя сделать. О Боже, Брэд, как мне  жить  после
этого, как, как...
     - Замолчите вы, - сказал я. - Вы не виноваты. Это моя вина.
     - Брэд, простите меня.
     - Перестаньте скулить, как баба. Уйдите, оставьте меня в покое.  Вы  не
виноваты. Так было суждено. Оно и  лучше.  Нельзя  спасти  того,  кто  хочет
умереть. Так оно лучше.
     - Вы велели мне присматривать за ней, а я...
     - Уходите.
     - Куда мне идти? Куда? Брэд, не гоните меня, я сойду с  ума,  мне  надо
быть с вами, не то я рехнусь от горя. Простите  меня,  Брэд,  помогите  мне,
слышите? Я сейчас пойду к вам, все вымою,  приберу,  я  чисто  приберу,  ну,
пожалуйста, позвольте мне остаться у вас, я все буду  делать  и  даже  денег
просить не буду...
     - Я не хочу вас видеть. Чтобы духу вашего не было у меня в доме.
     - Я наложу на себя руки, правда.
     - Ваше дело.
     - Но ведь вы прощаете меня, Брэд, вы меня простили?
     - Простил, простил. Только оставьте меня в покое, пожалуйста.
     Я накренил зонтик в другую сторону и, повернувшись спиной  к  Фрэнсису,
направился к воротам.
     Кто-то спешил следом за мной по лужам. Шлеп-шлеп. Кристиан.
     - Брэд, ты должен, понимаешь, должен  поговорить  с  Роджером.  Подожди
его, он просит. У него к тебе дело. Ах, Брэд, не беги  так!  Просто  ужасно.
Все равно я тебя не отпущу! Подожди, не убегай. Вернись,  ну  пожалуйста,  и
поговори с Роджером. Прошу тебя.
     - Ему мало того, что он убил мою сестру. Он еще лезет ко мне со  своими
делами.
     - Ну секундочку. Секунду подожди. Ну подожди же, вон он идет.
     Я задержался под пышной  и  безвкусной  аркой  ворот.  Ко  мне  подошел
Роджер. Даже макинтош у него был черный.
     - Печальная история, Брэдли. Я знаю, я очень виноват.
     Я поглядел на него и повернулся, чтобы уйти.
     - Как наследник Присциллы... Я остановился.
     - Естественно, Присцилла все оставила мне. Но я понимаю,  что  семейные
сувениры - а их, пожалуй, немало, фотографии и прочее - переходят к  вам.  А
если вам хочется что-нибудь на  память,  только  скажите.  Или,  может,  мне
самому отобрать? Ну, безделушку, которую она держала на  туалетном  столике,
или еще что-нибудь.
     Он зонтиком задел мой зонт, и я отпрянул. Из-за спины Роджера с  жадным
любопытством человека, не причастного твоему  горю,  выглядывало  подвижное,
любопытное  лицо  Кристиан.  На  ней  был  темно-зеленый  плащ  и   нарядная
прорезиненная черная шляпа вроде сомбреро, только поменьше. Зонтика у нее не
было. Фрэнсис присоединился к поклонницам азалий.
     Я ничего не сказал Роджеру - просто посмотрел на него.
     - В завещании все яснее  ясного.  Я,  конечно,  покажу  вам  копию.  И,
надеюсь, вы не откажетесь вернуть мне кое-какие вещи Присциллы  -  например,
украшения. Можно отправить заказной бандеролью. Нет, пожалуй,  я  лучше  сам
зайду за ними. Вы будете днем дома? Миссис Эвендейл любезно  предложила  мне
Забрать вещи Присциллы, которые остались у нее...
     Я повернулся к нему спиной и зашагал по улице.  Вдогонку  раздался  его
голос:
     - Я тоже очень расстроен... очень... но что поделаешь...
     Кристиан нырнула ко мне под зонтик и, вновь завладев моей рукой,  пошла
рядом. Мы поравнялись с маленьким  желтым  "остином",  стоявшим  у  счетчика
платной стоянки. За рулем сидела Мэриголд. Она поздоровалась со мной,  когда
мы шли мимо, но я не обратил на нее внимания.
     - Кто это? - спросила Кристиан.
     - Любовница Роджера.
     Через несколько минут  "остин"  нас  обогнал.  Мэриголд  правила  одной
рукой, другой обнимала за шею Роджера. Его голова лежала у нее на плече. Да,
действительно, он был очень расстроен, очень.
     - Брэд, не беги так. Хочешь, я тебе  помогу?  Хочешь,  я  выведаю,  где
Джулиан?
     - Нет.
     - А ты разве знаешь, где она?
     - Нет. Будь добра, убери свою руку.
     - Хорошо... но только разреши, я тебе помогу, я не оставлю тебя  одного
после всего этого  кошмара.  Поедем  ко  мне,  поживи  в  Ноттинг-хилле,  ну
пожалуйста, прошу тебя. Я  буду  за  тобой  ухаживать,  мне  будет  приятно.
Поедем?
     - Спасибо, нет.
     - Но, Брэд, что же ты собираешься делать? Я имею в виду Джулиан.  Нужно
ведь что-то предпринять. Если бы я  знала,  где  она,  я  бы  сказала  тебе,
ей-богу. Может, Фрэнсис ее поищет? У него стало бы легче на сердце, если  бы
он мог хоть что-то для тебя сделать. Сказать ему?
     - Не надо.
     - Но где, где она? Где она  может  быть,  как  ты  думаешь?  Ты  же  не
думаешь, что она покончила с собой?
     - Нет, конечно, - сказал я. - Она с Арнольдом.
     - Наверно, ты прав. Я не видела Арнольда с...
     - Он приехал и увез ее ночью. Насильно. Держит ее где-нибудь взаперти и
читает нотации. Но она скоро улизнет от него и придет ко мне. Как в  прошлый
раз. Вот и все, и не о чем больше говорить.
     - Ну-у что ж. - Кристиан бросила на меня быстрый,  внимательный  взгляд
из-под черного сомбреро. - А как ты вообще-то себя чувствуешь, Брэд?  Некому
о тебе позаботиться, а нужно бы, очень нужно...
     - Не приставай ко мне, будь добра. И держи Фрэнсиса в  Ноттинг-хилле  Я
не хочу его видеть. А сейчас ты меня извини, я возьму такси. Ну, пока.
     Да, все, что произошло, было проще простого. Теперь я видел все как  на
ладони. Арнольд, должно быть, вернулся, когда я спал, и то ли обманом, то ли
силой заставил Джулиан сесть в машину. Может быть, вызвал ее поговорить. И с
ходу дал газ. Она, наверно,  хотела  выскочить.  Но  ведь  она  обещала  мне
никогда этого больше не делать. К тому же ей, несомненно,  хотелось  убедить
отца. И теперь они где-то вместе спорят, сражаются. Он держит ее  где-нибудь
под замком. Но скоро она убежит от него и вернется  ко  мне.  Не  может  она
бросить меня вот так, без единого слова.
     Конечно, я ездил в Илинг. Вернувшись в Лондон, я сперва заехал к  себе:
а вдруг там записка или письмо; затем отправился в Илинг. Я поставил  машину
прямо перед домом, подошел к дверям и позвонил. Никто не ответил.  Я  сел  в
машину и стал ждать. Прошел час. Я вышел и принялся  ходить  взад-вперед  по
тротуару напротив. Я заметил, что из окошка на лестничной  площадке  второго
этажа за мной следит Рейчел. Через  несколько  минут  окно  отворилось,  она
крикнула: "Ее здесь нет!" - и захлопнула окно. Я уехал,  поставил  машину  в
гараж, где брал ее напрокат, и пошел домой. Отныне я решил: дозор нести надо
у себя в квартире - куда же еще деваться Джулиан, когда она убежит от  отца?
Отлучился я всего один раз - на похороны Присциллы.
     Вернувшись с похорон, я лег в постель. Явился Фрэнсис: он открыл  дверь
своим ключом. Попробовал заговорить со  мной,  сказал,  что  приготовит  мне
поесть, но я не обратил на него внимания. Пришел Роджер,  я  велел  Фрэнсису
отдать ему те немногие вещи Присциллы, которые у меня остались. Роджер ушел.
Я его не видел. Когда стемнело, в спальню на цыпочках  прокрался  Фрэнсис  и
поставил на каминную полку  рядом  с  "Даром  друга"  бронзовую  женщину  на
буйволе. Я заплакал. И велел Фрэнсису уйти, совсем уйти из дома,  но  прошел
час, а он все еще возился на кухне.

     Мир - это юдоль страданий. Пожалуй, в конечном счете это  самое  точное
его определение. Человек - животное, постоянно страдающее от тревоги, боли и
страха, жертва того, что буддисты зовут  "dukha"  -  неослабной,  неутолимой
муки, испытываемой теми, кто жадно алчет  призрачных  благ.  Однако  в  этой
юдоли мук есть свои холмы  и  лощины.  Все  мы  страдаем,  но  страдаем  так
чудовищно разнообразно. Кто знает, возможно, для  просвещенного  ума  участь
желчного миллионера кажется не  легче  участи  голодного  крестьянина.  Быть
может, миллионер даже в  большей  степени  заслуживает  искреннего  участия,
поскольку обманчивые утехи и скоротечные  радости  уводят  его  с  истинного
пути, а лишения крестьянина, хочешь не хочешь,  учат  его  мудрости.  Однако
такое суждение пристало лишь просвещенным умам, если же их  произнесут  уста
простого смертного, его справедливо  обвинят  в  легкомыслии.  Мы  с  полным
основанием считаем, что умирать от голода в нищете более  тяжкий  удел,  чем
зевать от скуки, утопая в роскоши. Если бы страдания людей были - попробуйте
это себе представить - менее жестоки,  если  бы  скука  и  мелкие  житейские
невзгоды были тягчайшим нашим испытанием и если бы  -  это  представить  уже
труднее - мы не скорбели при утратах и принимали смерть как сон, наша мораль
была бы существенно или даже совершенно иной. Наш мир - юдоль ужаса,  и  это
сознание не может не волновать каждого  настоящего  художника  и  мыслителя,
омрачая его раздумья, разрушая здоровье, иногда  просто  сводя  его  с  ума.
Закрывать глаза на этот факт серьезный человек может лишь себе на  погибель,
и все великие люди, которые прикидываются,  будто  забыли  об  этом,  только
притворяются (тавтология!).  Земля  -  планета,  где  царит  рак,  где  люди
повсеместно и повседневно, словно так и надо, мрут  как  мухи  от  болезней,
голода и стихийных бедствий, где люди уничтожают друг друга таким чудовищным
оружием, что не приснится и в страшном сне, где  люди  запугивают  и  мучают
друг друга и лгут из страха всю жизнь. Вот на какой планете мы живем.
     Однако препятствует ли это совершенствованию морали?  Сколько  уж,  мой
дорогой друг, об этом говорено. Имеет ли художник право на  радость?  Должен
ли лот, кто хочет утешить, непременно  быть  лжецом?  И  может  ли  провидец
истины быть ее провозвестником? Где она, где  должна  быть  область  истинно
глубокого духа? Неужели нам суждено вечно осушать людские слезы или хотя  бы
помнить о них, чтобы не подвергаться осуждению? У меня  нет  ответа  на  эти
вопросы. Ответ, возможно, очень длинный, а возможно -  его  нет  вообще.  Но
пока существует Земля (что, к