мому,  я  человек
привычки в большей мере, чем мне казалось. А может, тут дело в  том,  что  я
глупейшим образом ожидал прихода вдохновения с первым же проблеском свободы.
Так или иначе, я не был готов к тому, что дар мой меня покинет. Прежде я все
время писал. Вернее, все время писал и все время  уничтожал  написанное.  Не
буду говорить, сколько страниц мною уничтожено, цифра эта огромна. И  в  том
была моя гордость и моя печаль. Иногда мне казалось, что я зашел в тупик. Но
я ни на минуту не отчаивался в своем  стремлении  к  совершенству.  Надежда,
вера и самоотверженное служение вели меня вперед, и я  продолжал  трудиться,
стареть и жить наедине со своими эмоциями. По  крайней  мере,  я  знал,  что
всегда могу написать что-нибудь.
     Но вот я оставил налоговую контору и мог теперь каждое  утро  сидеть  у
себя дома за письменным столом, обдумывая любую мысль. И тут оказалось,  что
у меня вообще  нет  никаких  мыслей.  Но  я  и  это  перенес  с  бесконечным
терпением. Я ждал. Я снова постарался выработать упорядоченный образ  жизни,
создать монотонность, из которой рождаются всплески. Я выжидал, вслушивался.
Я живу, как подробнее будет  объяснено  ниже,  в  шумной  части  Лондона,  в
некогда "приличном", а  ныне  захудалом  квартале.  Думаю,  мы  вместе,  мой
квартал и я, пустились в это паломничество, уведшее нас  от  "приличия".  Но
теперь шум, которого я прежде не замечал, стал  действовать  мне  на  нервы.
Впервые за всю жизнь я испытал потребность в тишине.
     Правда, как могут мне заметить не без язвительной иронии, я всегда  был
в каком-то смысле приверженцем безмолвия. Нечто подобное сказал мне  однажды
со смехом Арнольд Баффин и очень меня обидел. Три небольшие книжки за  сорок
лет непрерывного литературного труда - это нельзя  назвать  многоречивостью.
Если я действительно умею различать  истинные  ценности,  то  я,  во  всяком
случае, понимал, как важно бывает держать до поры до времени язык за зубами,
пусть даже это грозит тебе  молчанием  на  всю  жизнь.  Писательство  -  как
женитьба. Ни в коем случае не следует делать решительного шага, пока сам  не
изумишься своему счастью. Неумеренное словоизвержение  мне  всегда  претило.
Вопреки модному мнению, негативное сильнее позитивного  и  его  владыки.  Но
тогда я нуждался в самой настоящей, буквальной тишине.
     И я принял решение уехать из Лондона и сразу же почувствовал себя ближе
к моему зарытому кладу. Ко мне вернулась вера в собственные  возможности,  я
ощутил в груди ту дремлющую,  выжидающую  силу,  которая  и  есть  благодать
художника. Я решил снять на лето домик у  моря.  За  жизнь  я  не  насытился
морем. Мне не пришлось жить наедине с ним, проводить дни и ночи в  пустынном
месте на берегу, где слышен лишь звук прибоя, который даже и не звук  вовсе,
а голос самой тишины. В связи с этим должен  рассказать  об  одной  довольно
дикой идее, которую я вынашивал в течение долгих лет: я почему-то  придумал,
что достигну величия как писатель,  только  пройдя  через  некое  испытание.
Напрасно я ждал этого испытания. Даже тотальная война (я не был в армии)  не
нарушила спокойного хода моей жизни. Казалось, безмятежность - мой злой рок.
Она так завладела мной и так велика была моя душевная робость, что лето  вне
Лондона уже представлялось мне чуть ли не  подвигом.  Правда,  для  человека
моего склада, старомодного, неврастенического, с пуританскими наклонностями,
раба своих привычек, такой выезд и в  самом  деле  был  целым  приключением,
отчаянно смелым, опасным шагом. А может быть, я в глубине души  знал,  какие
грозные чудеса ждут наконец свершения, замерев  на  грани  бытия  за  легкой
завесой близкого будущего? Мой ищущий взгляд упал на объявление в газете: за
умеренную плату сдается на взморье домик, называется - "Патара". Я  написал,
обо всем условился и уже готов был к отъезду,  когда  Фрэнсис  Марло,  точно
вестник судьбы, постучал в мою дверь. В  конце  концов  я  все  же  попал  в
"Патару", но там происходило совсем не то; что сулили мои предчувствия.

     Перечитывая сейчас это предисловие, я убеждаюсь, сколь неполно передает
оно мою сущность. Как мало вообще могут передать слова, если только  это  не
слова гения. Я хотя и творческая личность, но скорее пуританин, чем эстет. Я
знаю, что жизнь человеческая ужасна. Знаю, что  она  ни  в  чем  не  подобна
искусству. Я не  исповедую  никакой  религии,  только  верую  в  собственное
предназначение. Обычные религии родственны снам. В них под  тонким  наружным
слоем прячутся бездны ужаса и боязни. Любого человека, даже самого великого,
ничего не стоит сломить, спасения нет ни для кого. Любая теория,  отрицающая
это, лжива. У меня нет никаких теорий. Вся политика - это  осушение  слез  и
нескончаемая борьба за свободу. Без свободы нет ни искусства, ни  правды.  Я
преклоняюсь перед великими художниками и перед  людьми,  способными  сказать
"нет" тиранам.

     Остается написать слова посвящения.  Во-первых,  есть  некто,  кого  я,
разумеется,  не  могу  здесь  назвать.  Но  я  от  всего  сердца,  по  долгу
справедливости,  а  не  красноречия,  рад  и  посвящаю   этот   труд,   Вами
вдохновленный и, благодаря Вам написанный, - Вам,  мой  любезный  друг,  мой
товарищ и наставник, и выражаю  благодарность,  мера  которой  известна  Вам
одному. Знаю, что Вы будете снисходительны к его многочисленным изъянам, как
неизменно, с милосердным пониманием прощали столь же многочисленные слабости
его автору

                                                             Брэдли Пирсону.

     Далее следует рассказ Брэдли Пирсона, озаглавленный:


ЧЕРНЫЙ ПРИНЦ

                               Праздник любви

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ  *

     Вероятно, эффектнее всего было бы начать рассказ с того момента,  когда
позвонил Арнольд Баффин и сказал: "Брэдли, вы не могли бы сюда приехать?  Я,
кажется, убил свою жену". При более глубоком подходе, однако,  естественнее,
чтобы действие открыл  Фрэнсис  Марло  (в  роли  пажа  или  горничной,  что,
конечно, пришлось бы ему по душе). Он появился на сцене примерно за  полчаса
до решающего звонка Арнольда, и то известие, которое он мне  принес,  служит
как бы рамкой, или контрапунктом,  или  наружной  оболочкой  драмы  Арнольда
Баффина, свершавшейся тогда  и  позднее.  Впрочем,  мест,  с  которых  можно
начать, много. Я мог  бы,  например,  пойти  от  слез  Рейчел  или  от  слез
Присциллы. В этой истории проливается немало  слез.  Но  если  не  упрощать,
любой порядок изложения окажется  условным.  Действительно,  с  чего  вообще
начинается все? Уже одно то, что три из четырех предложенных мною зачинов не
соединяет никакая причинная связь, наталкивает на  самые  безумные  мысли  о
тайне человеческих судеб.
     Как уже было сказано выше, я  как  раз  собирался  уехать  из  Лондона.
Сырой, промозглый майский день клонился к вечеру. Ветер не приносил  аромата
цветов, а только оставлял на теле холодную, простудную испарину, которую тут
же принимался сдирать вместе  с  кожей.  Чемоданы  мои  были  уложены,  и  я
собирался позвонить и вызвать такси, даже уже поднял трубку, когда  на  меня
вдруг нашло то состояние нервного торможения,  та  потребность  помедлить  с
отъездом, сесть еще раз все обдумать, которую, как говорят, русские  возвели
в обычай. Я положил назад телефонную трубку, возвратился в свою заставленную
викторианской мебелью  гостиную  и  сел  на  стул.  И  сразу  меня  охватило
мучительное беспокойство о множестве разных вещей, которые я уже тысячу  раз
проверял. Довольно ли я взял  с  собою  снотворных  таблеток?  Не  забыл  ли
микстуру с белладонной? Уложил ли свои записные книжки? Я могу писать только
в  записных  книжках  особого  формата,  разлинованных  строго  определенным
образом. Я поспешил обратно в  переднюю,  отыскал,  разумеется,  и  записные
книжки, и таблетки, и белладонну, но чемоданы  мои  были  теперь  наполовину
распакованы, и я ощущал довольно сильное сердцебиение.
     Я занимал тогда, как, впрочем, уже задолго до этого, небольшую квартиру
на первом этаже в глубине живописного  старого  квартала  в  Северном  Сохо,
неподалеку  от  башни  Почтамта.  Это  довольно   обшарпанный,   наполненный
неумолчным уличным шумом район, но я предпочитал его  благородную  столичную
бедность чрезмерной неотесанной сытости пригородов,  прельстившей  Баффинов,
Все мои окна выходили во  двор.  Из  спальни  были  видны  мусорные  баки  и
пожарная лестница, из гостиной - глухая кирпичная стена, заляпанная  грязью.
Моя гостиная (собственно, это была не комната, а только  полкомнаты,  вторая
половина, голая и необжитая, служила спальней)  была  обшита  панелями  того
благородного пепельно-зеленого оттенка, который приобретается  только  после
пятидесяти лет постепенного выцветания. Эту  квартирку  я  до  отказа  набил
мебелью, викторианскими и восточными  безделушками,  разнообразными  мелкими
objets  d'art  {Произведениями  искусства  (фр.).},  диванными  подушечками,
инкрустированными подносами, бархатными скатертями, даже салфеточками,  даже
кружевами.  Я  не  коллекционирую,  я  просто  накапливаю.  Кроме  того,   я
скрупулезно аккуратен, хотя и мирюсь с пылью. Темное уютное логово - вот что
такое была моя квартира, один усложненный интерьер и ничего снаружи.  Только
за порогом парадного, которое еще не было  входом  в  мою  квартиру,  можно,
задрав голову, увидеть над крышами кусок неба и уходящую ввысь  нагую  башню
Почтамта.
     Вот как получилось, что я отложил свой отъезд. Что, если бы я этого  не
сделал? Я собирался скрыться на все лето, хотя  места  этого  я  никогда  не
видел и снял дом  заочно.  Арнольду  я  не  сказал,  куда  еду.  Я  напустил
таинственности.  Почему,   интересно   бы   знать?   Из   какой-то   скрытой
недоброжелательности? Неизвестное всегда  представляется  значительнее,  чем
оно есть  на  самом  деле.  Я  сказал  ему  твердо  и  уклончиво,  что  буду
путешествовать за границей и не могу дать определенного  адреса.  Зачем  эта
ложь? Вероятно, отчасти из желания удивить его. Всем было  известно,  что  я
никогда никуда не езжу. Наверно, я решил, что мне пора удивить Арнольда.  Не
сообщил я о предстоящем отъезде и своей сестре Присцилле. В этом как раз  не
было ничего странного.  Она  жила  в  Бристоле  с  мужем,  который  был  мне
решительно несимпатичен. Что, если бы я успел уйти  из  дому  до  того,  как
постучался Фрэнсис Марло? Что, если бы к остановке успел подойти  трамвай  и
увезти  Гаврилу  Принципа  {Человек,  убивший  летом  1914  г.  австрийского
эрцгерцога Фердинанда, что  послужило  толчком  для  начала  первой  мировой
войны.}, прежде чем автомобиль эрцгерцога выехал из-за угла?
     Я снова уложил чемоданы и сунул в карман, чтобы  перечитать  в  поезде,
третий вариант моей рецензии  на  последний  роман  Арнольда.  Плодовитый  и
популярный романист Арнольд Баффин, выпускающий  по  книге  в  год,  никогда
надолго не исчезает из поля зрения публики. У  меня  с  ним  расхождения  по
вопросу о его творчестве. Бывает, что близкие друзья соглашаются между собой
о том, что в чем-то важном они не согласны, и эту область обходят молчанием.
Так какое-то время было и  у  нас.  Художники  -  обидчивый  народ.  Однако,
проглядев последнюю книгу Арнольда, я нашел в ней кое-какие  похвальные,  на
мой взгляд, черты  и  поэтому  согласился  написать  рецензию  в  воскресную
газету. С рецензиями я выступаю редко, ко мне редко  обращаются.  Но  тут  я
подумал, что мне представляется случай частично  загладить  обиду,  которую,
возможно, я причинил Арнольду своим прежним критическим отношением.  Однако,
перечитав роман внимательнее, я убедился, что он не нравится мне  точно  так
же, как и его многочисленные confreres {Собратья (фр.).}, и у меня вышла  не
рецензия, а "генеральный разнос" творчества Арнольда. Что было  делать?  Мне
не хотелось подводить редактора: приятно иногда видеть свое имя в печати.  И
потом, разве критик не должен высказываться прямо и без  оглядки?  С  другой
стороны, Арнольд - мой старый друг.
     И тут у входной двери - мое бессвязное повествование уже и так  слишком
долго оттягивало этот миг - прозвенел звонок.
     Посетитель, стоявший на пороге парадной двери моего  дома,  но  еще  за
порогом двери в мою квартиру, был мне незнаком. Кажется, он дрожал, то ли от
ветра, то ли от волнения  или  алкоголя.  На  нем  был  очень  старый  синий
макинтош и желтое скрученное кашне-удавку на шее.  Он  был  толст  (макинтош
явно не застегивался), невысок ростом, волосы густые и  курчавые,  давно  не
стриженные, с проседью, лицо круглое, со слегка крючковатым носом, толстыми,
очень красными губами и удивительно близко посаженными глазами. Он  походил,
как я потом  подумал,  на  карикатурного  медведя.  Не  на  настоящего  -  у
настоящих медведей глаза, по-моему, расставлены широко, а вот на карикатурах
их рисуют с близко посаженными глазами - вероятно, для того, чтобы  выразить
их свирепость и коварство. Мне его вид совсем не понравился. Я ощутил в  нем
нечто подчеркнуто зловещее, хотя и не поддававшееся еще  определению.  Кроме
того, от него пахло.
     Наверно, здесь уместно будет снова сделать небольшой перерыв в рассказе
и описать самого себя. Я высокого, шести с  лишком  футов,  роста,  худощав,
блондин, еще не облысел, прямые шелковистые волосы слегка поблекли.  У  меня
нервное, тонкое лицо с мягким, застенчивым выражением, тонкие губы и голубые
глаза. Очков я не ношу. И выгляжу значительно моложе своих лет. .
     Человек, источавший запах, сразу же с порога начал что-то очень  быстро
говорить. Что именно, я не расслышал. Я слегка глуховат.
     - Простите, я не понял, чего вы хотите, говорите, пожалуйста, громче, я
вас не слышу.
     - Она вернулась, - разобрал я его ответ.
     - Что? Кто вернулся? Я вас не понимаю.
     - Кристиан вернулась. Он умер. А она вернулась.
     - _Кристиан_.
     Это было имя моей бывшей жены, и его уже много  лет  не  произносили  в
моем присутствии.
     Я отпустил  ручку  двери,  и  человек,  говоривший  со  мной  с  порога
парадного, - теперь я уже узнал его, -  проскользнул,  вернее,  пронырнул  в
квартиру. Я возвратился в гостиную, он последовал за мною.
     - Вы меня не помните?
     - Помню.
     - Я же Фрэнсис Марло, ваш шурин.
     - Да, да, как же.
     - То есть бывший, разумеется. Я подумал, что  надо  вам  сообщить.  Она
овдовела, он оставил ей все, она вернулась в Лондон, в ваш старый дом...
     - Она вас послала?
     - К вам? Нет, не совсем, но...
     - Послала или нет?
     - Ну нет. Я узнал от адвоката. Понимаете,  она  расположилась  в  вашем
старом доме!
     - Вам незачем было приходить...
     - Значит, она сама вам написала? Я  так  и  думал,  что  она,  наверно,
напишет.
     - Разумеется, она мне не писала!
     - Я подумал, вы, конечно, захотите с ней увидеться...
     - Я совершенно не  хочу  с  ней  видеться.  Меньше  всего  я  хотел  бы
увидеться с ней. И слышать о ней у меня также нет ни малейшего желания.
     Не буду здесь  описывать  мой  брак.  Некоторое  представление  о  нем,
безусловно, должно  будет  сложиться  впоследствии.  В  настоящее  же  время
интерес представляет лишь его общая природа, без  каких-либо  деталей.  Этот
брак был неудачен.  Сперва  я  видел  в  ней  дарительницу  жизни.  Потом  -
дарительницу смерти.  Бывают  такие  женщины.  Они  заражают  вас  энергией,
которая как будто открывает перед вами мир; а потом вдруг в один  прекрасный
день обнаруживается, что вас пожирают живьем. Те, кто, как я,  испытал  это,
поймут, о чем я говорю. Возможно, что я холостяк по натуре. Несомненно,  что
Кристиан по  натуре  кокетка.  Откровенная  глупости  может  быть  по-своему
неотразима в женщине. Я,  во  всяком  случае,  не  остался  равнодушен.  Как
женщина она была, по-видимому, довольно привлекательна.  Люди  считали,  что
мне сильно повезло. Она привнесла в жизнь то, что я больше всего ненавижу, -
беспорядок. Устраивала сцены. Кончилось тем, что я ее возненавидел. Пять лет
такого брака убедили нас обоих в совершенной невозможности продолжать так  и
дальше.  Сразу  же  после  нашего  развода  Кристиан   вышла   за   богатого
малограмотного американца по фамилии Эвендейл, поселилась в Иллинойсе и  для
меня исчезла из жизни навеки.
     Может ли что-нибудь сравниться с мутным,  гнетущим  ощущением,  которое
остается от неудавшегося  брака?  А  с  ненавистью,  которую  испытываешь  к
бывшему супругу или супруге? (Как смеют они быть счастливыми?) Не верю  тем,
кто в этой связи толкует о "дружеских  отношениях".  Я  сам  годы  прожил  с
постоянным  чувством,  что  все  замарано,  испорчено,  на  душе  от   этого
становилось иногда так скучно, так  уныло.  Я  не  мог  освободиться  из-под
власти этой женщины. Здесь не было ничего  общего  с  любовью.  Кто  испытал
такую  зависимость,  поймет.  Есть  люди,  которые   от   природы   являются
"уничижителями", "принизителями" других. Наверно, всякий человек кого-нибудь
унижает. Иначе надо  быть  святым.  Но  большинство  знакомых,  благополучно
уходят из нашего сознания, как только мы перестаем их видеть. С глаз долой -
из сердца вон, такова хартия человеческого выживания. Но к Кристиан  это  не
относилось, она была вездесуща: душа ее была ненасытна, мысли  разъедали  на
любом расстоянии, словно  губительные  лучи,  пронизывающие  пространство  и
время. Брошенные ею фразы застревали в памяти, от них некуда было деться.  В
конце концов только добрая старая Америка излечила меня от нее.  Я  отправил
ее со скучным мужем в скучный  и  очень  отдаленный  город  и  смог  наконец
считать ее умершей. Какое облегчение. Другое дело Фрэнсис Марло. Ни сам  он,
ни его мысли никогда не имели для меня значения, да и ни для  кого  другого,
насколько я знал, тоже. Он был младшим братом Кристиан, и она  обращалась  с
ним презрительно-терпимо. Он  никогда  не  был  женат.  После  затянувшегося
учения он окончил курс с дипломом врача, но вскоре был его лишен за какие-то
махинации с наркотиками. Позже я с отвращением  узнал,  что  он  завел  себе
практику в качестве самозваного "психоаналитика". Еще позже я слышал, что он
пьет. Если бы мне сообщили, что он покончил жизнь самоубийством, меня бы это
совсем не удивило и  не  встревожило.  Новой  встрече  с  ним  я  отнюдь  не
обрадовался. Да он и стал  почти  неузнаваем.  Прежде  это  был  легконогий,
стройный фавн в ореоле белокурых  волос.  А  теперь  стал  толстым,  грубым,
краснолицым и жалким, чуть диковатым, с какой-то  зловещинкой,  быть  может,
даже слегка безумным. Только глупым он как был, так и остался. Впрочем, в ту
минуту меня интересовал не мистер Фрэнсис Марло, а та убийственная  новость,
которую он мне сообщил.
     -  Меня  удивляет,  что  вы  сочли  нужным  обратиться  ко   мне.   Это
непростительная наглость. Я ничего не желаю знать о моей бывшей жене. С этим
покончено много лет назад.
     - Не сердитесь на меня, - сказал Фрэнсис, поджимая  свои  красные  губы
словно для поцелуя (привычка, которую  я  вспомнил  с  отвращением).  -  Ну,
пожалуйста, не сердитесь, Брэд.
     - И не зовите меня "Брэд". Я опаздываю на поезд.
     - Я не задержу вас, позвольте мне только объяснить - просто я  думал...
да, да, я буду очень краток, только, пожалуйста, выслушайте меня, прошу вас,
умоляю... Понимаете, дело в том, что первым  человеком,  кого  Крис  захочет
увидеть в Лондоне, будете вы...
     - Что?
     - Она приедет прямо к вам, честное слово, я это чувствую.
     - Вы что, совсем рехнулись?  Разве  вы  не  знаете...  Я  не  собираюсь
обсуждать с вами... Никакие отношения здесь  невозможны,  с  этим  покончено
много лет назад.
     - Да нет же, Брэд, понимаете...
     - Не называйте меня "Брэд"!
     - Хорошо, хорошо, Брэдли, виноват, только  не  сердитесь,  ведь  вы  же
знаете Крис, вы для нее очень много значили, на самом деле  значили  гораздо
больше, чем старый Эванс, и она непремен