остель в глубине комнаты.  Рухнула  на  спину,  пытаясь
прикрыться одеялом, - безуспешно, потому что она лежала на нем, - и,  только
закрыв руками лицо, зарыдала страшно, в голос, в самозабвении горя некрасиво
раскинув на постели ноги.
     - Рейчел, ну, пожалуйста, возьмите себя в руки. Вот,  выпейте  воды.  -
Выносить этот отчаянный плач  было  выше  моих  сил,  я  испытывал  чувство,
близкое смущению, но только гораздо более сильное, оно и мешало и заставляло
смотреть на нее. Женский плач пугает и мучит  нас  сознанием  вины;  а  этот
женский плач был ужасен.
     Арнольд за дверью кричал:
     - Впусти меня, Рейчел, пожалуйста, умоляю!..
     - Перестаньте,  Рейчел,  слышите?  -  сказал  я.  -  Это  непереносимо.
Перестаньте. Я пойду отопру дверь.
     - Нет, нет! - без голоса, как бы  шепотом,  взвыла  она.  -  Только  не
Арнольда, только не...
     Неужели она все еще его боялась?
     - Я впущу врача.
     - Нет, нет!
     Я открыл дверь и отстранил ладонью Арнольда.
     - Войдите и осмотрите ее, - сказал я Фрэнсису. - У нее кровь.
     Арнольд в дверях громко и жалобно взывал;
     - Дорогая, прошу  тебя,  позволь  мне  только  на  тебя  взглянуть,  не
сердись, ну, пожалуйста...
     Я оттолкнул его к лестнице. Фрэнсис вошел в спальню и  запер  за  собою
дверь - то ли из деликатности, то ли по правилам своей профессии.
     Арнольд сел на верхнюю ступеньку и застонал:
     - О Господи, Господи, Господи...
     К моему испугу и смущению примешалось теперь какое-то  жуткое,  манящее
любопытство. Арнольд, позабыв о том, что за зрелище он собой являет,  сидел,
запустив обе руки в волосы, и стонал:
     - Господи, ну и кретин, ну и кретин!..
     Я сказал:
     - Успокойтесь. Что у вас тут произошло?
     - Где взять ножницы? - крикнул из-за двери Фрэнсис.
     - В верхнем ящике туалетного стола, -  отозвался  Арнольд.  -  Господи!
Зачем ему ножницы? Неужели он хочет оперировать?..
     - Что у вас произошло? Давайте спустимся немного.
     Я подтолкнул Арнольда, и он, скрючившись и хватаясь за перила, сполз за
поворот лестницы и сел на ступеньку внизу, держась за голову  и  уставясь  в
пол. В прихожей у них всегда стоял полумрак, потому что стекло  над  входной
дверью было цветное. Я обошел Арнольда и сел в кресло, На душе у  меня  было
какое-то странное тягостное смятение.
     - О Господи, Господи! Вы думаете, она простит меня?
     - Конечно. Но что же...
     - Все началось с обыкновенной дурацкой ссоры из-за  моей  новой  книги.
Черт! Как можно быть таким кретином! Мы оба твердили свое,  не  отступались.
Обычно мы не спорим о моих книгах, то есть просто Рейчел все нравится и  она
считает, что спорить не о чем.  Иногда  только,  если  ей  нездоровится  или
что-нибудь такое, она прицепится к какому-нибудь месту и начинает  говорить,
что это про нее или что там описывается какой-то случай, который был с нами,
ну, все в таком духе. Но вы ведь знаете, я не пишу так, прямо  с  натуры,  у
меня в книгах все вымышленное, а Рейчел иногда ни с того ни с сего  взбредет
в голову, будто она обнаружила  что-то  для  себя  обидное,  оскорбительное,
унижающее, вдруг какая-то прямо мания преследования,  и  расстраивается  она
из-за этого ужасно. Обычно людям, кого ни возьми, до смерти хочется  попасть
в книгу, угадывают себя где и не придумаешь, а Рейчел прямо взвивается, если
я даже вскользь упомяну какое-нибудь место,  где,  скажем,  мы  с  ней  были
вдвоем, - для нее тогда все испорчено. Но все равно, о Господи,  Брэдли,  ну
что я за идиот!.. Словом, все началось с такой пустяковой  ссоры,  но  потом
она сказала одну обидную вещь о моей работе в целом, сказала, что... ну,  не
важно... мы начали ругаться, ну и я, вероятно,  тоже  высказался  о  ней  не
слишком одобрительно, просто для самозащиты, а тут еще мы пили с ней  коньяк
с самого обеда... Как правило, мы много не пьем, но мы  начали  ссориться  и
все наливали себе и наливали, с ума сойти  можно.  Кончилось  тем,  что  она
страшно распалилась, уже себя не помнила и заорала на  меня,  как  будто  ее
режут, а я этого не выношу. Я толкнул ее слегка, только чтобы она  перестала
орать, а она вцепилась мне в щеку  ногтями,  вон  как  разодрала,  а,  черт,
больно. Ну, я перепугался и стукнул ее: надо же было, чтобы  она  замолчала.
Совершенно не могу выносить крики, вопли и сцены, я  их  просто  боюсь.  Она
визжала, как фурия, выкрикивала разные невозможные вещи о моих книгах,  и  я
ударил ее рукой, чтобы прекратить эту  истерику,  но  она  все  бросалась  и
бросалась на меня, и я наклонился  и  поднял  у  камина  кочергу,  чтобы  не
подпускать ее к себе, а она как раз в это время дернула головой -  она  ведь
плясала вокруг меня как  бешеная  -  и  как  раз  дернула  головой  и  прямо
наткнулась на кочергу. Звук был такой ужасный - о Господи! Я, разумеется, не
хотел ее ударить, то есть я ее и не ударил... Она упала на пол и лежала  так
неподвижно, глаза закрыла, мне даже казалось, что она перестала дышать... Ну
и вот. Я страшно перепугался, схватил кувшин с водой и вылил на нее,  а  она
лежит и не двигается. Я был вне себя... А когда я сошел, чтобы принести  еще
воды, она вскочила и убежала наверх и заперлась в спальне...  Я  просил,  но
она не отпирала и не отзывалась. Нельзя было понять, то  ли  она  это  назло
притворяется, то ли действительно ей худо, ну, вот я  и  не  знал,  что  мне
делать... О Господи, ведь я же не хотел ее ударить.
     Наверху послышались шаги,  звук  отпираемой  двери.  Мы  оба  вскочили.
Фрэнсис свесился вниз и проговорил: "Все в порядке". Его  потрепанный  синий
пиджак был покрыт каким-то странным рыжеватым ворсом, и я догадался, что это
волосы Рейчел: очевидно, он обстриг  их,  чтобы  осмотреть  ей  голову.  Его
невообразимо грязная рука сжимала белые перила.
     - Слава Богу, - сказал Арнольд. - Знаете, я думаю, что  она  все  время
просто притворялась. Но все равно слава Богу. Что нужно?..
     - Серьезных повреждений нет. У нее большая шишка на темени и  состояние
неглубокого шока. Возможно, легкое сотрясение мозга. Пусть полежит в постели
в затемненной комнате. Аспирин, любое успокаивающее средство, что она там  у
вас принимает на ночь, грелки, горячее питье, то есть чай, и  прочее.  Лучше
показать ее вашему лечащему врачу. Ничего серьезного, скоро пройдет.
     - Ах, спасибо, доктор, - сказал Арнольд. -  Значит,  ничего  страшного,
слава Богу.
     - Она хочет видеть вас, - сказал Фрэнсис мне.
     Мы успели снова подняться на площадку.
     Арнольд опять начал звать:
     - Дорогая, дорогая! Пожалуйста...
     - Я узнаю, в чем дело, - сказал я и приотворил  оставленную  незапертой
дверь.
     - Только Брэдли, только Брэдли! - Голос, все еще  еле  слышный,  звучал
несколько тверже.
     - О Господи! Это ужасно. Разве мало я... - застонал Арнольд. - Дорогая!
     - Пойдите вниз и налейте себе еще рюмку, - сказал я ему.
     - Я бы не отказался от рюмочки, - ввернул Фрэнсис.
     - Не сердись на меня, пожалуйста, дорогая!..
     - Выкиньте сюда мой плащ, если не трудно, - попросил Фрэнсис. -  Я  его
там оставил на полу.
     Я вошел, подобрал и выкинул ему плащ и снова закрыл дверь. Было слышно,
как Арнольд с Фрэнсисом спускаются по лестнице.
     - Заприте дверь. Я повернул ключ.
     Фрэнсис задернул шторы, и  теперь  в  комнате  стоял  густой  розоватый
сумрак. Вечернее солнце, бледно сиявшее за окном, уныло подсвечивало крупные
лопоухие цветы на полотне. Здесь все дышало  скукой  спален,  той  зловещей,
тоскливой заурядностью, которая служит напоминанием о смерти. Туалетный стол
может быть ужасен. У Баффинов он стоял у окна,  загораживая  свет,  и  являл
улице свою безобразную изнанку. Стеклянная поверхность  была  покрыта  слоем
пыли и заставлена  всевозможными  флаконами,  завалена  тюбиками,  забросана
катышками вычесанных волос. Ящики были  задвинуты  не  полностью,  виднелось
розовое белье, свисали какие-то ленточки, бретельки. На кровати был  хаос  и
разорение; зеленое покрывало из искусственного  шелка  низвергалось  в  одну
сторону, простыни и одеяла были скомканы и смяты, точно старческое  лицо.  В
воздухе стоял теплый, нескромный, обезоруживающий запах пота  и  пудры.  Вся
комната дышала немым ужасом смертной плоти, тупым, бездушным, необратимым.
     Не знаю, почему я тогда сразу и так пророчески подумал о смерти.  Может
быть, потому, что Рейчел, наполовину прикрытая  одеялом,  натянула  на  лицо
край простыни.
     Ноги ее  в  лакированных  туфлях  на  высоком  каблуке  торчали  из-под
зеленого шелкового  покрывала.  Робко,  чтобы  как-то  завязать  разговор  и
вызвать ее на ответ, я сказал:
     - Дайте-ка я сниму с вас туфли.
     Она не пошевелилась, и я с трудом стянул с нее туфли. Рука моя  ощутила
мягкое тепло влажной ступни в коричневом чулке. Едкий кислый запах влился  в
пресную атмосферу комнаты. Я отер ладони о брюки.
     - Лучше ложитесь в постель по-настоящему.  Сейчас  я  немного  поправлю
одеяло.
     Она подвинулась, откинула простыню с лица и даже приподняла ноги, чтобы
я мог вытащить из-под нее одеяло. Я немного расправил одеяло, натянул его на
нее, отвернул край простыни. Она уже больше не плакала, а  только  лежала  и
потирала синяк на скуле. Он стал  темнее,  растекся  вокруг  глазницы,  глаз
совсем сузился, осталась только слезящаяся щель. Влажный, опухший рот ее был
слегка приоткрыт, неподвижный взгляд устремлен в потолок.
     - Я налью вам грелку, хорошо?
     Я отыскал резиновую грелку, наполнил ее в ванной горячей водой.  От  ее
засаленного шерстяного чехла пахло потом и сном. Он слегка подмок у  меня  с
одной стороны, но вода была  вполне  горячая.  Я  приподнял  край  одеяла  и
простыни и сунул грелку куда-то к ее бедру.
     - Аспирину, Рейчел? Это у вас аспирин здесь?
     - Спасибо, не надо.
     - Поможет вам.
     - Нет.
     - У вас ничего серьезного. Доктор сказал; скоро пройдет.
     Она очень глубоко вздохнула  и  уронила  руку  на  одеяло.  Она  лежала
теперь, вытянув по бокам руки кверху ладонями,  точно  вынутый  из  гробницы
Иисус, на чьем мертвом теле еще видны следы жестокого обхождения.  К  пятнам
высохшей крови по переду синего платья пристали обрезки  волос.  Глухим,  но
уже немного окрепшим голосом она проговорила:
     - Какой ужас, какой ужас, какой ужас.
     - Ничего страшного, Рейчел. Это пустяки, доктор говорит, что...
     - Я просто уничтожена. Я... я умру со стыда.
     - Глупости, Рейчел. Обычная вещь.
     - И он еще зовет вас - чтобы вы видели.
     - Рейчел, он дрожал как  лист,  он  думал,  что  вы  лежите  здесь  без
сознания, он был вне себя от страха.
     - Я никогда не прощу его. Вы будете моим свидетелем. Никогда не  прощу.
Никогда. Никогда! Пусть хоть двадцать лет простоит передо мной  на  коленях.
Такие вещи женщина не прощает. И когда понадобится, не подаст  руку  помощи.
Он тонуть будет, я пальцем не пошевельну.
     - Рейчел, вы сами не понимаете, что говорите. Ради  Бога,  оставим  эту
скверную декламацию. Конечно, вы его простите. Я  уверен,  что  вы  тут  оба
виноваты. Ведь вы же тоже его ударили,  вон  какую  монограмму  оставили  на
щеке.
     - О-ох! - Ее возглас выразил грубое,  почти  вульгарное  отвращение.  -
Никогда, - повторила она. - Никогда, никогда. О-о, я так... так несчастна! -
Завывания и слезы возобновились. У нее горели щеки.
     - Перестаньте, пожалуйста. Вам нужно отдохнуть. Примите вот аспирин.  И
попробуйте уснуть. А хотите, я принесу чаю?
     - Уснуть! Когда у меня на душе такое! Я в аду - он отнял всю мою жизнь.
Он все, все испортил. Я ничуть не глупее его. Но он  меня  обездолил.  Я  не
могу работать, не могу думать, не могу существовать - и все из-за него.  Его
писания - повсюду. Он у меня все отбирает, все присваивает себе. А я не могу
даже быть самой собой, не могу жить собственной жизнью. Просто я его  боюсь,
вот и все. Все мужчины, в сущности, презирают женщин. А все  женщины  боятся
мужчин. Просто мужчины физически сильнее, вот и все, в этом все и дело.  Они
пользуются своей силой, за ними всегда последнее слово. Можно спросить любую
женщину в бедных кварталах, они там знают. Он поставил мне синяк под глазом,
как обыкновенный хулиган, как все эти пьянчуги мужья, которых  потом  судят.
Он и раньше меня бил, это ведь не первый раз, какое там. Он не знает, я  ему
не говорила, но когда он  в  первый  раз  меня  ударил,  наш  брак  на  этом
кончился. И он говорит обо мне с другими женщинами, я  знаю,  он  делится  с
другими женщинами, обсуждает меня с ними. Они так им  восхищаются,  так  ему
льстят. Он отнял у меня всю мою жизнь  и  все,  все  испортил,  все  разбил,
изуродовал, живого места не оставил,  словно  все  косточки  переломал,  все
уничтожил, погубил, все отнял.
     - Перестаньте, Рейчел, перестаньте, пожалуйста, я не хочу  слушать.  Вы
сами не понимаете, какой вздор твердите.  И  не  говорите  мне,  пожалуйста,
таких вещей. Потом пожалеете.
     - Я не глупее его. Он не разрешал мне пойти работать. И я  подчинялась,
я ему всегда подчинялась. У меня нет ничего  своего.  Весь  мир  принадлежит
ему. Все - его, его, его! Нет, если нужно будет, я не подам ему руку помощи.
Пальцем не шевельну, пусть тонет. Пусть огнем горит.
     - Вы ведь не всерьез это говорите, Рейчел. Вот и не надо говорить.
     - Я и вам никогда не прощу, что вы видели меня  в  таком  состоянии,  с
разбитым лицом, и слышали, как я говорила все эти ужасные вещи. Я  буду  вам
улыбаться, но в душе никогда не прощу.
     - Рейчел, Рейчел, зачем вы меня огорчаете?
     - Вот сейчас вы спуститесь к нему и будете гадко  говорить  с  ним  обо
мне. Знаю я эти мужские разговоры.
     - Нет, что вы!
     - Я вам отвратительна. Жалкая, скулящая пожилая тетка.
     - Да нет же...
     -  О-ох!  -  Опять  этот  ужасный  возглас  глубочайшего,  нестерпимого
отвращения. - Теперь, пожалуйста, уйдите  и  оставьте  меня.  Оставьте  меня
наедине с моими мыслями, с моей мукой, с моим возмездием. Я буду плакать всю
ночь, всю ночь напролет. Извините меня, Брэдли. Передайте  Арнольду,  что  я
должна отдохнуть и прийти в себя. Пусть оставит меня сегодня в покое. Завтра
я постараюсь, чтобы все было как обычно. Никаких упреков,  жалоб  -  ничего.
Как я могу его упрекать? Он опять разозлится, опять меня испугает. Лучше  уж
оставаться рабыней. Передайте ему, что завтра я буду такой же,  как  всегда.
Да он,  конечно,  и  сам  это  знает  и  нисколько  не  тревожится,  он  уже
успокоился. Только сегодня, пожалуйста, я не хочу его видеть.
     - Хорошо, я передам. Не сердитесь на меня, Рейчел. Я ведь не виноват.
     - Пожалуйста, уходите.
     - А может, принести вам чаю? Доктор сказал: горячего.
     - Уходите.
     Я вышел из спальни и тихо закрыл  за  собою  дверь.  Раздались  быстрые
мягкие шаги, в замке повернулся ключ. Я спустился  по  лестнице  с  чувством
растерянности и - да, она была права - отвращения.
     За это время стемнело, солнце больше не сияло на улице, и  все  в  доме
стало коричневым и холодным. Я вошел в гостиную,  где  сидели  и  беседовали
Арнольд с Фрэнсисом. Горел  свет,  и  был  включен  электрокамин.  Я  увидел
осколки стекла и фарфора, пятно  на  ковре.  Гостиная  у  них  в  доме  была
большая,  вся  увешанная  машинными   коврами   и   скверными   современными
литографиями. Много места в ней занимали два огромных динамика от Арнольдова
стереопроигрывателя, затянутые оранжевой кисеей. Сквозь выходящую на веранду
стеклянную дверь открывался вид на столь  же  изобиловавший  красотами  сад,
весь назойливо зеленый в грозном, бессолнечном свете, и  бесчисленные  птицы
наперебой распевали там свою лирическую бессмыслицу, порхая  в  декоративных
пригородных деревцах.
     Арнольд вскочил при виде меня и бросился к двери, но я остановил его:
     - Она сказала, чтобы сегодня к ней больше никто  не  приходил.  Завтра,
она сказала, все будет как обычно. Но сейчас она хотела бы заснуть.
     Арнольд сел.
     - Да, будет лучше, если она сейчас поспит немного, - сказал он.  -  Бог
мой, какая гора с плеч. Пусть отдохнет.  Наверно,  через  часок-другой  сама
спустится к ужину. Приготовлю ей что-нибудь вкусное, сюрприз. Господи, какое
облегчение.
     Я почувствовал, что должен слегка умерить его восторги. Я сказал:
     - Однако это был довольно серьезный несчастный случай.  -  Я  надеялся,
что Арнольд без меня не вздумал исповедоваться Фрэнсису.
     - Да, да. Но она спустится, я знаю. Она вообще быстро приходит в  себя.
Я, конечно, не буду теперь ей мешать, пусть отдохнет.  Доктор  говорит,  это
не... Налить вам, Брэдли?
     - Да, пожалуйста. Хересу.
     Он просто не понимает, думал я, что он наделал, не  представляет  себе,
как она сейчас выглядит, что чувствует. Совершенно очевидно, что он  никогда
даже не пытался заглянуть ей в душу. Возможно,  конечно,  что  им  руководит
инстинкт самосохранения. Он умеет закрывать глаза на собственные  проступки.
А может быть, я заблуждаюсь? Не исключено, что уже сейчас, отведя душу,  она
успокоилась.  Спустится  к  ужину  и   будет   с   удовольствием   уписывать
приготовленные мужем деликатесы. Брак - это загадочная область.
     - Все хорошо, что хорошо кончается, - говорил Арнольд.  -  Очень  жаль,
что я вас обоих втянул в эту историю.
     Без сомнения, он действительно сожалел об  этом.  Он,  наверное,  думал
сейчас, что, не потеряй он сегодня на  минуту  присутствия  духа,  никто  бы
ничего не знал и все осталось бы между ними.  Однако,  как  и  предсказывала
Рейчел, он успел заметно оправиться от потрясения.  Он  сидел  очень  прямо,
бережно держа в ладонях стакан, и, закинув ногу за ногу, ритмично  покачивал
маленькой, аккуратной, хорошо обутой стопой. Вообще  во  внешности  Арнольда
все казалось небольшим и  аккуратным,  хотя  он,  собственно,  был  среднего
роста.  У  него  была  небольшая,  красивой  лепки  голова,  маленькие  уши,
маленький рот - впору хорошенькой девушке - и несуразно маленькие  ноги.  Он
успел снова водрузить на нос очки  в  стальной  оправе,  и  лицо  его  опять
разрумянилось и залоснилось. Его острый нос нюхал воздух, обращенные ко  мне
глаза неуверенно поблескивали. Светлые гладкие волосы снова были зачесаны со
лба назад.
     Теперь надо было отделаться от Фрэнсиса. Он уже успел надеть свой синий
плащ, но скорее, так сказать, для самозащиты, чем в намерении  проститься  и
уйти. Он опять налил  себе  виски.  И,  заправив  за  уши  курчавые  волосы,
вопросительно поглядывал то на меня, то  на  Арнольда  близко  поставленными
медвежьими глазами. Вид у  него  был  необычно  самодовольный.  Может  быть,
неожиданное возвращение в  прежний  сан,  пусть  даже  случайное,  минутное,
подбодрило его, придало ему немного уверенности в собственных  силах.  Глядя
на его оживленное, заинтересованное  лицо,  я  вдруг  с  ужасом  вспомнил  о
принесенном им известии и почувствовал к нему резкую  неприязнь.  Совершенно
незачем мне было брать его с собой сюда. Его знакомство  с  Арнольдом  могло
возыметь самые нежелательные последствия. У меня есть правило -  никогда  не
знакомить между собой  своих  друзей  и  близких.  Не  потому,  что  боишься
предательства, хотя, конечно, приходится бояться. Есть ли у  человека  страх
глубже этого? Но просто от таких знакомств не оберешься потом всяких зряшных
неприятностей. А Фрэнсис,  хоть  и  неудачник,  не  заслуживающий  серьезных
опасений, имел, как и все неудачники, особый талант навлекать  неприятности.
Его самозваное посольство было в этом  отношении  типичным.  Его  надо  было
выдворить безотлагательно. К тому же  я  хотел  поговорить  с  Арнольдом,  я
видел, что он в разговорчивом, возбужденном, почти  эйфорическом  состоянии.
Очевидно, я ошибся, когда решил, что он уже овладел собой. Здесь сказывались
скорее шок и виски. Не садясь, я обратился к Фрэнсису:
     - Мы больше вас не задерживаем. Спасибо за визит.
     Фрэнсису не хотелось уходить.
     - Р