.  Тот
расстроился и, помню, покраснел до корней волос.
     Самого себя он  рисует  совершенно  неверно.  Можно  подумать,  что  он
действительно  был  таким  ироничным,  сдержанным,  язвительным  идеалистом.
Правда, он признает за собой недостаток - "пуританизм", но, по существу, это
все равно как если  бы  он  лишний  раз  назвал  себя  высоконравственным  и
принципиальным.  В  действительности  же  он  был  абсолютно  лишен  чувства
собственного достоинства. Внешность у него была дурацкая. (Никто бы  не  дал
ему  меньше  его  лет,  куда  там!)  Скованный,  нескладный  человек,  очень
застенчивый и робкий и в то же  время  достаточно  назойливый.  Просто  даже
настырный. Изображать из себя писателя было ему  психологически  необходимо.
Говорят, для неудачников это характерно. Он делает вид, будто пишет, а потом
якобы все рвет, и без конца, до  одури  твердит,  что,  мол,  вот  какой  он
терпеливый и требовательный к себе. А я уверена, что он в жизни своей ничего
не разорвал (кроме книг моего мужа). Он был помешан на печатном  слове.  Ему
мучительно хотелось того, что было у моего мужа, -  славы.  Хотелось  видеть
себя в печати - любой ценой, и он постоянно  обхаживал  издателей,  лишь  бы
что-нибудь напечатали. Он даже моего мужа просил похлопотать за  него  перед
издателем. И вообще он вовсе не был стоиком и аскетом,  а  скорее  напоминал
мальчишку, который горит  желанием  пристроить  свое  сочинение  в  школьный
журнал. В пожилом человеке это даже трогательно.
     Б. П., конечно, очень страдал от чувства  собственной  неполноценности.
Это  был  унылый   неудачник,   стыдящийся   своего   происхождения,   своей
необразованности и до нелепости стыдящийся своей  службы,  которая,  как  он
считал, делает его смешным. И действительно, мы все над ним смеялись, хотя и
по другой причине. О нем никто не мог -  до  той  трагедии  -  говорить  без
улыбки. И он это, должно быть, чувствовал. Страшно подумать,  но,  вероятно,
человек может совершить серьезное, преступление, просто чтобы люди перестали
над ним смеяться. А что Б. П. принадлежал к тем, кто не выносит,  когда  над
ним смеются, можно убедиться по любой странице  его  книги.  Весь  этот  его
выспренний, с издевочкой над самим собой стиль - просто самозащита и в то же
время предвосхищение возможной насмешки с чьей-то стороны.
     И, разумеется, он все переворачивает с ног  на  голову,  описывая  свои
отношения с нашей семьей. Он, например, без ложной  скромности  пишет,  что,
мол, мы нуждались в нем. А на самом деле нуждался в нас он, он был  при  нас
как настоящий приживальщик, иногда безумно надоедал. Он был очень одинок,  и
мы его жалели. Но  я  помню  случаи,  когда  он  собирался  приехать,  а  мы
придумывали самые нелепые отговорки или делали вид,  что  никого  нет  дома,
когда он звонил у дверей. В центре,  конечно,  были  его  взаимоотношения  с
мужем. Когда он пишет, что якобы он  "открыл"  моего  мужа,  то  это  просто
смешно. Муж уже был известный писатель,  когда  Б.  П.  выклянчил  у  одного
издателя право написать рецензию на один  из  его  романов,  а  после  этого
втерся к нам в дом и стал, как однажды выразилась моя дочь, нашим  "домашним
животным".
     Даже в своих бредовых писаниях Б. П.  не  может  скрыть  того,  что  он
завидовал  успеху   мужа.   По-моему,   зависть   была   его   единственной,
всепожирающей страстью. Знал он  также,  что  муж,  хоть  и  хорошо  к  нему
относится, смотрит на него немного свысока и посмеивается  над  ним.  И  это
сознание его страшно мучило. Иногда чувствовалось, что он ни  о  чем  другом
думать не может. Он сам наивно признает, что ему была  необходима  дружба  с
Арнольдом, она давала ему право отчасти отождествлять себя с ним и разделять
его успех, чтобы не сойти с ума от зависти и злобы. Б. П.  сам  служит  себе
обвинителем. Он признается в минуту откровенности, что  изображает  Арнольда
необъективно. Это мягко говоря. (И дальше добавляет,  что  вообще  ненавидит
род человеческий!) И конечно, он никогда не "помогал" Арнольду, это  Арнольд
ему помогал сплошь и рядом. Его отношение к  нам  с  мужем  было  отношением
ребенка к родителям. Тоже, наверно, небезынтересно для психиатра.  Но  я  не
хочу распространяться о том, что очевидно и о  чем  достаточно  говорили  на
суде.
     Его измышления по поводу моей дочери, конечно, совершенно  абсурдны.  И
его чувства, и ее - все какая-то фантасмагория. Моя дочь всегда относилась к
нему как к "смешному дяде", и, конечно, она  его  очень  жалела,  а  жалость
можно принять за нежность, вернее, жалость - это вид  нежности,  так  что  в
этом смысле она действительно была к нему нежна. Его великая "страсть" к ней
-  типичная  фантазия.  (Чуть  ниже  я   объясню,   откуда   она   взялась.)
Разочарованные люди, не нашедшие места в жизни, вообще, мне кажется, склонны
предаваться грезам. В них они находят утешение, хотя и не всегда безобидное.
Они могут, например, выбрать кого-нибудь из малознакомых людей,  вообразить,
будто этот человек  в  них  без  памяти  влюблен,  сочинить  целый  роман  с
переживаниями, приключениями, развязкой. Б. П.,  как  садомазохисту,  нужна,
конечно, развязка  с  плохим  концом,  с  вечной  разлукой,  с  невыносимыми
страданиями и тому подобным. В его единственном  опубликованном  романе  (он
говорит, что будто бы опубликовал несколько книг, но на самом  деле  у  него
вышел  только  один  роман)  рассказывается  как  раз  о  такой   несчастной
романтической любви.
     Точно такая же садомазохистская фантазия породила (разумеется, только в
его уме) и ту сцену в начале книги, когда он якобы приходит к нам  в  дом  и
застает меня на постели с подбитым глазом,  и  т.  д.  и  т.  п.  Я  не  раз
замечала, что Б. П. любит намекать в разговорах с мужем и со мной, что, мол,
ему, конечно, известно о наших  семейных  неурядицах.  Мы  потешались  между
собой над этой его причудой, не видя еще в ней ничего зловещего. Может быть,
он действительно по своей холостяцкой наивности (потому что, в сущности,  он
так и остался на всю жизнь холостяком) принимал обычные  семейные  размолвки
за  серьезные  разногласия.  Но  более  вероятно,  к   сожалению,   что   он
полусознательно все это просто сочинял, потому что ему так хотелось.  Нельзя
же, чтобы "папа с мамой" жили дружно.  Он  стремился  мысленно  унизить  нас
обоих и тем самым привязать каждого к себе.
     В этом деле есть еще одна сторона, о  которой  мне,  по-видимому,  надо
сказать здесь со всей  откровенностью,  хотя  по  разным  причинам,  отчасти
очевидным, на суде о ней  речи  не  было.  Брэдли  Пирсон,  безусловно,  был
влюблен в меня. Нам с мужем это обстоятельство было известно не один  год  и
тоже служило постоянным предметом  для  шуток.  Вымышленные  любовные  сцены
между Б. П. и мной нельзя читать без жалости. Из-за  этой  своей  несчастной
любви он и выдумал какую-то небывалую страсть к моей дочери.  Это,  конечно,
дымовая завеса. Кроме того, здесь  еще,  безусловно,  "подмена  объекта",  а
также, как это ни печально, обыкновенная месть. (Возможно еще, что Б. П.  не
давала покоя глубокая привязанность, существовавшая между отцом  и  дочерью,
он на эту тему в книге не говорит ни слова, но  отсюда  тоже  шло,  как  это
часто  бывает,  его  ощущение   собственной   непричастности,   ненужности.)
Насколько чувство Б. П. ко мне повинно в совершенном им преступлении, не мне
судить. Боюсь, что  зависть  и  ревность  сплелись  воедино  в  груди  этого
порочного и несчастного человека. И больше на эти темы (которые я вообще  бы
не затронула, если бы меня не ознакомили со всей этой чудовищной ложью) я не
скажу ни слова.
     Нетрудно представить себе, как я расстроилась, когда  прочла  рукопись.
Но, собственно, я не виню Б. П. за то, что он не постеснялся  предложить  ее
для публикации. Во  всяком  случае,  его  можно  понять,  он  состряпал  эту
бредовую чепуху, чтобы утешить себя  в  узилище  страданий,  а  не  мучиться
укорами совести и не искать путей к раскаянию. За эту преступную  публикацию
я виню некоего самозваного мистера Локсия (или  Люксия,  как  он,  по-моему,
себя иногда именует). В газету просочилось, что "Локсий"  -  nom  de  guerre
{Псевдоним (фр.).} соседа по камере, к которому несчастный  Б.  П.  воспылал
неумеренной любовью. Под этим именем скрывается насильник и убийца,  некогда
известный  музыкант-виртуоз,  который  небывало   жестоким   способом   убил
преуспевавшего собрата по профессии, - в свое  время  об  этом  кричали  все
газеты. Возможно,  что  сходство  в  характере  преступлений  сблизило  этих
несчастных. Известно, что люди искусства необыкновенно завистливы.
     В заключение я хочу сказать - и уверена, что могу говорить также  и  от
лица моей дочери, с которой я временно потеряла связь: ведь она теперь,  как
все знают, известная писательница и живет за границей. Так вот, я  не  держу
на него зла и, поскольку к нему следует относиться как к человеку  с  сильно
неуравновешенной психикой, если не просто сумасшедшему, искренне  сочувствую
ему в его несомненных страданиях.

                                                              Рейчел Баффин.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ДЖУЛИАН

     Я прочла эту книгу. Прочла и другие  послесловия,  хотя  другие  авторы
послесловий такой возможности, по-моему, не имели. Мистер Локсий сделал  для
меня исключение. (По разным причинам, о которых я могу догадываться.) Однако
мне сказать почти нечего.
     Это грустная история, в ней много настоящей боли.  Для  меня  это  были
страшные месяцы,  многое  забылось.  Я  очень  любила  отца.  Это,  пожалуй,
основное, что я могу добавить. Я его любила. Его насильственная смерть  едва
не свела меня с ума. Я была почти не в себе, когда шел суд над  Пирсоном.  И
вспоминаю то время отдельными пятнами в тумане, отдельными сценами. Забвение
спасительно. Люди забывают гораздо больше,  чем  принято  считать,  особенно
пережив потрясение.
     С тех пор прошло не так уж много времени. Но в молодости  годы  тянутся
долго.  Столетия  отделяют  меня  от  этих  событий.  Я  вижу  их  издалека,
уменьшенными перспективой, и себя вижу там ребенком. Это рассказ о старике и
ребенке. Если судить о нем как о произведении литературы. Но я признаю,  что
там рассказывается обо мне. Остаемся ли мы теми же, какими были  в  детстве?
Что в нас сохраняется неизменным? Я была тогда ребенком, и этот ребенок - я,
но в то же время я не узнаю себя.
     Приводится, например, письмо. Неужели я его писала? Неужели он сохранил
его? Трудно себе представить. А какие вещи я - будто бы - говорила! Нет,  не
может быть - это измышления чужого ума. В каких-то случаях та девочка  ведет
себя слишком уж по-детски. Сейчас, мне кажется, я "умная". Возможно ли,  что
и умная я была когда-то такой девочкой! В  других  случаях  там  встречаются
мысли, которые вряд ли могли прийти мне в голову. Мысли, которые просочились
прямо из  головы  автора.  Мой  "образ"  получился  не  очень  убедительным.
Какой-то растерянный, испуганный ребенок, очутившийся в совершенно небывалой
ситуации. Нет, это кажется мне чистой литературой.
     Мой отец был совершенно прав,  когда  не  хотел,  чтобы  я  бралась  за
писательство. А Пирсон был не прав, поощряя  меня.  Теперь  я  это  понимаю.
Пробовать писать в раннем возрасте бессмысленно: ведь в молодости ничего  не
понимаешь. Не владеешь мастерством и живешь в плену  у  собственных  эмоций.
Юные годы лучше употребить на учение. Пирсон пишет, что отец был  невысокого
мнения о моих способностях. В действительности  наоборот.  Отец  вообще  был
такой человек, который говорит обратное тому, что думает. Из скромности  или
чтобы не сглазить. Так бывает.
     Доктор Марло называет книгу Пирсона "холодной", и его можно  понять.  В
ней очень много рассуждений. Но  в  каком-то  смысле  это,  наоборот,  очень
"горячая" книга (слишком горячая), она полна искренних человеческих  чувств.
И поспешных суждений, иногда совсем неверных. Может быть, над ней,  как  над
стихотворением, надо еще  и  еще  думать?  Может  быть,  всякий  роман  надо
обдумывать еще и еще, и по-настоящему великий  романист  пишет  только  одну
книгу.  (Флобер?)  Моя  мать  правильно  называет  меня  писательницей,   но
ошибается насчет моей известности. (Я пишу стихи.)
     Поэтому  я  скупо  и  осторожно  распоряжаюсь  словами.  Пирсон   очень
проникновенно говорит о тишине. Это место  мне  понравилось.  Он,  вероятно,
прав, что пережитое нам дороже, когда мы о нем молчим.  Как  и  между  двумя
людьми,  разговор  с  посторонним   все   убивает.   Искусство   сокровенно,
сокровенно, сокровенно. Но у него есть свой язык,  иначе  оно  бы  не  могло
существовать. Искусство публично, публично,  публично.  (Но  только  хорошее
искусство.) Искусство кратко. (Не  в  смысле  времени.)  Это  не  наука,  не
любовь, не власть, не служение. Но это  их  единственный  верный  голос.  Их
правда. Оно погружается в глубину и хранит молчание.
     Пирсон не любил музыку, Я это помню. Помню, как он в сердцах  выключает
папин проигрыватель. (Агрессивное действие.) Я была тогда совсем  маленькая.
У меня перед глазами  эта  сцена.  Он  не  выносил  музыку.  Мистер  Локсий,
наверно, очень хороший учитель. (Я, собственно,  знаю,  что  это  так,  если
только "учитель" подходящее слово.) Но разве в этом нет иронии?  Пирсон  всю
жизнь трудился над искусством слова. Я видела его  записные  книжки.  В  них
заметно, как много он работал. Слова,  ряды  слов.  A  теперь  ему  осталась
только музыка и, быть может, никаких слов. Теперь только музыка и  дальше  -
тишина. Почему?
     Признаюсь, что книг, написанных Пирсоном, я  не  читала.  По-моему,  их
было несколько. Моя мать здесь ошибается. Хорошим критиком  я  его  тоже  не
считала. Мне кажется, что в Шекспире он понимал только  вульгарную  сторону.
Но я восхищалась его жизнью, какой она мне виделась.  Он  представлялся  мне
примером - целая жизнь усилий и неудач. Удивительно было, что  он  продолжал
делать усилия. (Иногда, правда, это казалось глупым.) Естественно, что отцом
я восхищалась тоже. Тут не было противоречия.  Может  быть,  вещий  инстинкт
учил меня, что публиковать  мало  -  хорошо.  (Поэт,  рожденный  романистом,
должен оплакивать отцовское многословие.) Учил, что хорошо работать втайне и
создавать миниатюры. Но все  это  мне  только  казалось.  Пирсон  публиковал
столько, сколько мог. Если мой отец был Плотником,  то  Пирсон,  конечно,  -
Моржом {Персонажи из книги  "Алиса  в  стране  чудес"  английского  писателя
Льюиса Кэрролла (1832-1898).}.
     Это я пишу не от себя. Слова существуют, чтобы  скрывать,  искусство  -
это сокрытие. Истина выявляется в таинственности и строгости  немногословия.
Мои  возражения  касаются  общих  вопросов.  Пирсон,  по-моему,  только   из
сентиментальности утверждает, что музыка - высшее искусство. Верит ли  он  в
это сам? Он повторяет чужие слова. Бесспорно, тут  влияние  мистера  Локсия.
Музыка - это вид искусства и в то же время символ  искусства  вообще.  Самый
всеобъемлющий символ. Но высшее из искусств - поэзия, ибо слова - это дух  в
его самом возвышенном состоянии, в его окончательной сути. Прошу прощения  у
мистера Локсия.
     И потом, самое главное. Пирсон ошибается, считая, что его  Эрот  -  это
исток искусства. Хотя он и прибавляет, что одно -  "лишь  тень"  другого.  В
том-то и дело, что я чувствую в этой книге жар;  а  не  холод.  Истинное  же
искусство бесконечно  холодно.  В  особенности  когда  рисует  страсть.  Ибо
страсть можно нарисовать только так. Пирсон замутил воды. Эротическая любовь
не  способна  породить  искусство.  Точнее,  способна,  но   только   плохое
искусство.  Энергию  духа  за  какой-то  чертой  можно  назвать  сексуальной
энергией. Мне нет до этого, дела. Все равно глубинный источник  человеческой
любви  не  является  источником  искусства.  Демон  любви  -  это  не  демон
искусства. Любовь - это обладание и самоутверждение. Искусство - ни  то,  ни
другое. Смешивать его с Эротом, пусть даже черным, - самая  тонкая  и  самая
губительная из ошибок, какую может допустить художник. Искусство зависит  от
любви не больше, чем от политики. Ему нет дела до  утешений,  до  того,  что
могло бы быть. Искусство знает только правду в ее  самой  неприятной,  самой
бесполезной и потому самой правдивой форме. (Скажите, вы, кто меня  слушает,
разве это не так?) Пирсон был недостаточно холоден. И мой отец тоже.
     Но и это еще  не  объяснение.  Пирсон  пишет,  что  каждый  художник  -
мазохист, упивающийся муками творчества. Может быть, правда, теперь  он  уже
убедился в том, что это не так. (Возможно, что именно здесь  -  ключ  к  его
неудачам.) Это совершенно  неверно.  Молитвенное  поклонение  обращается  на
себя.  Молящийся  преклоняет  колена,  подобно  Нарциссу,  заглядывающему  в
зеркало вод. Доктор Марло пишет, что художники вмещают в себя вселенную. Да.
Но в таком случае они не могут быть все поражены нарциссизмом. И конечно же,
не все художники гомосексуалисты. (Какая чушь!) Искусство - это не  религия,
не молитва и не навязчивая идея. Хорошее искусство, во  всяком  случае.  Над
художником нет господина. Над ним нет никого.

                                                            Джулиан Беллинг.

     Мистер Локсий, ознакомившись с тем, что я написала, заметил, что я  так
и не высказалась в пользу одной какой-то версии: Пирсона или моей матери.  Я
уже несколько лет не виделась и не переписывалась с ними обоими. Разумеется,
я подтверждаю (в целом) версию моей матери. Но и  то,  что  говорит  Пирсон,
тоже по-своему верно.  Что  же  до  мистера  Локсия,  относительно  которого
строятся догадки, по-моему, я знаю, кто он. Он поймет, когда я скажу, что  у
меня к нему смешанные чувства. Только какое ему дело до правды?
     Справедливость  требует,  чтобы  я  добавила  еще  вот  что.  Очевидно,
девчонка, какой я была, любила того человека, каким был Пирсон. Но это  была
любовь, не подвластная словам. Его словам, во всяком случае. Как художник он
потерпел неудачу.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

     Уже когда были собраны все  прилагаемые  материалы,  мой  дорогой  друг
Брэдли Пирсон умер. Он умер в тюрьме от скоротечного рака, который  открылся
у него вскоре после того, как он закончил свою книгу. Я один был  с  ним  до
конца.
     Мне осталось, в сущности, сказать совсем мало.  Я  думал  как  издатель
написать в заключение пространный очерк, содержащий критику и  мораль.  И  с
удовольствием предвкушал возможность  сказать  последнее  слово.  Но  смерть
Брэдли  сделала  пространный  комментарий  бесполезным.  Смерть   не   может
обезгласить искусство, она может лишь напомнить о паузах и пустотах. Так что
мне почти ничего не осталось сказать. Читатель сам узнает  голос  правды.  А
если не узнает, тем хуже для него.
     Не могу удержаться от нескольких, большей частью  очевидных,  замечаний
по поводу послесловий. Миссис Беллинг пишет, отчасти справедливо, что  слова
существуют для сокрытия. Но авторам послесловий не  удалось  воспользоваться
этим свойством слов. Перед нами люди, которые выставляются  напоказ.  Каждая
из женщин, например, утверждает (или намекает), что  Брэдли  был  влюблен  в
нее. То же самое утверждает  и  мужчина.  Очень  трогательно.  Впрочем,  это
мелочь, этого следовало ожидать. В равной мере  следовало  ожидать  и  ложь.
Миссис Баффин лжет, чтобы выгородить самое  себя,  миссис  Беллинг  -  чтобы
выгородить мать. Как кстати замутилась  ее  память!  Такую  дочернюю  заботу
можно понять, хотя мать и дочь давно  прервали  отношения.  "Доктор"  Марло,
говоривший правду на суде, теперь малодушно отрекается от нее. Я слышал, что
ему пригрозили адвокаты миссис Баффин. "Доктор" Марло - не герой. Мы  должны
простить его за это. Как простил бы Брэдли не видевший  ни  одного  из  этих
огорчительных "послесловий" к своей книге.
     И как  бы  ни  поступил,  что  бы  ни  подумал  Брэдли,  нев