Я беспомощно рассмеялся, сетуя  про  себя  на  эту  нелепость,  на  это
утонченное безумие. Конечно, молодежь не разбирается  в  летах,  не  ощущает
возрастной разницы. Раз после тридцати - им уже все равно.  А  тут  еще  моя
обманчивая моложавая маска. Ох, как нелепо, нелепо, нелепо.
     - Брэдли, что за дикий  смех,  в  чем  дело?  Пожалуйста,  перестань  и
поговорим, мне надо как следует поговорить с тобой.
     - Ну что ж, поговорим.
     - Где это мы?
     - Все перед тем же гостеприимным Иниго Джонсом.
     Войдя в скромную калитку и миновав два задрапированных  материей  ящика
для  пожертвований,  мы  оказались  у  западного  придела,   где   находился
единственный вход в церковь. Я свернул в темный двор и вышел в сад.  Дорожка
упиралась  в  дверь,  ведущую  к  обиталищу  вечного  покоя  Лили,  Уичерли,
Гринлинга Гиббонса, Арнс и Эллен Терри {Питер  Лили  (Питер  ван  дер  Фаес,
1618-1680)  -   голландско-английский   художник-портретист,   представитель
фламандской  школы  живописи.  Уильям  Уичерли  (1640-1716)   -   английский
драматург.  Гринлинг  Гиббонс  (1648-1721)  -  английский  скульптор.  Томас
Аугустин Арнс  (1710-1778)  -  английский  композитор.  Эллен  Алисия  Терри
(1847-1928) - английская актриса.}. Кирпичный портик был исполнен домашнего,
чисто английского изящества. Я сел на скамейку в темном саду.  Чуть  поодаль
фонарь тускло светил на оранжевые розы, делая их восковыми. Шмыгнула  кошка,
беззвучно и быстро, как тень птицы. Когда Джулиан села рядом, я отодвинулся.
Я ни за что, ни за что  не  дотронусь  до  нее.  Чистое  безумие  продолжать
препирательство. Но  я  ослабел  от  своего  умопомрачения  и  от  нелепости
происходящего.  После  лжи  о  возрасте  всякое  благоразумие,  все  попытки
самосохранения были уже ни к чему.
     - Никого никогда еще не рвало из-за меня, - сказала Джулиан.
     - Не обольщайся. Тут еще и Штраус.
     - Милый старый Штраус.
     Я сидел, как египтянин, - прямо, руки на коленях, - и глядел в темноту,
где мелькала  и  резвилась  тень  кошки.  Теплая  рука  вопросительно  легко
дотронулась до моих стиснутых пальцев.
     - Не надо, Джулиан. Я правда сейчас пойду. Не мучай меня.
     Она отняла руку.
     - Брэдли, ну что ты так холоден со мной?
     - Пусть я кретин, но тебе-то зачем вести себя как девке?
     - "Ступай в монахини, говорю тебе! И не откладывай. Прощай!"  {Шекспир.
Гамлет, акт III, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.}
     - Понимаю, ты развлекаешься вовсю. Но хватит, помолчи, не трогай меня.
     - Не буду я молчать и буду тебя  трогать.  Ее  рука-мучительница  опять
легла на мою. Я сказал:
     - Ты так нехорошо... себя ведешь. Я бы никогда... не поверил... что  ты
можешь быть... такой легкомысленной... и злой.
     Я повернулся к ней и крепко сжал ее настойчивую руку повыше запястья. И
вдруг меня словно ударило - в эту минуту я скорее угадал,  чем  увидел,  ее,
взволнованное, смутно улыбавшееся лицо. Тогда я крепко и уверенно  обнял  ее
обеими руками за плечи и очень осторожно поцеловал в губы.
     Есть мгновения райского блаженства, которые стоят тысячелетних мук ада,
по крайней мере так мы думаем, но не всегда ясно осознаем это в тот  момент,
Я - сознавал. Я знал, что даже если сейчас наступит крушение мира, я буду не
в убытке. Я воображал себе, как целую Джулиан, но не мог вообразить  сгустка
чистой радости, белого накала восторга от касания губами ее губ,  всем  моим
существом - ее существа.
     Я был в таком восторге, целуя ее, что не сразу понял, что и она  целует
и обнимает меня. Ее руки обвивали мою шею, губы горели, глаза закрылись.
     Я отвернулся и легонько оттолкнул ее от себя, и  тогда  она  разжала  и
опустила руки.  Оторваться  от  нее  мне  помогло  естественное  неудобство,
которое испытываешь, целуясь сидя. Мы отстранились друг от друга.
     Я сказал:
     - Зачем ты это сделала?
     - Брэдли, я люблю тебя.
     - Не выдумывай, не говори глупостей.
     - Что же мне делать? Ты даже не хочешь меня выслушать.  Ты  думаешь,  я
маленькая и для меня это игра. Нетднет. Конечно, я растерялась. Я так  давно
тебя знаю, всю жизнь. Я всегда тебя любила. Пожалуйста, не  перебивай.  Если
бы ты только знал, как я всегда  ждала  твоего  прихода,  как  мне  хотелось
говорить с тобой, все тебе рассказать. Ты ничего  не  замечал,  но  мне  обо
всем, обо всем хотелось тебе рассказывать. Если, бы ты только  знал,  как  я
всегда восхищалась тобой. Когда я была маленькая, я говорила,  что  хочу  за
тебя замуж. Помнишь? Конечно, забыл. Ты всю жизнь был моим идеалом. И тут не
детское обожание, даже не увлечение, а глубокая, настоящая любовь.  Конечно,
раньше я не спрашивала себя ни о чем,  не  задумывалась,  даже  не  называла
любовь по имени, но недавно, когда я почувствовала, что  стала  взрослая,  я
задала себе этот вопрос, я задумалась и все поняла. Знаешь, моя любовь  тоже
стала взрослая, и мне захотелось  бывать  больше  с  тобой,  захотелось  как
следует тебя узнать. Думаешь, зачем мне понадобилось обсуждать  пьесу?  Мне,
конечно, хотелось о ней поговорить. Но еще нужней мне была твоя любовь, твое
внимание.  Господи,  да  мне  просто  хотелось  смотреть  на  тебя.  Ты   не
представляешь себе, как все последнее  время  мне  хотелось  дотронуться  до
тебя, поцеловать тебя, но я не  решалась,  я  не  думала,  что  когда-нибудь
решусь. А потом, с того дня, когда ты увидел, как я рву письма, я  думала  о
тебе почти все время, особенно последнюю неделю, когда... когда  заподозрила
то... в чем ты мне сегодня признался... Я только о тебе и думала.
     - Ну а Септимус? - сказал я.
     - Кто?
     - Септимус, Септимус Лич. Твой поклонник. Неужели ты  не  выделила  ему
нескольких минут в своих мыслях?
     - Ах,  Септимус.  Это  я  так  сказала.  Нарочно,  наверно,  чтоб  тебя
подразнить. Он вовсе не  поклонник,  просто  приятель.  У  меня  вообще  нет
поклонников.
     Я глядел на нее. Она сидела боком на скамейке,  как  в  дамском  седле,
одно колено было туго обтянуто шелком. Я смотрел на ряд синих пуговок у  нее
на груди. Растрепавшиеся волосы, похожие теперь уже не на шлем, а на тюрбан,
вздыбились у нее на макушке, когда она бессознательно и нервно откидывала их
со лба, Лицо сияло одухотворенной страстью и чувством, которое я не  решаюсь
назвать.  Она  была  уже  не  ребенок.  Она  вступила  во   владение   своей
женственностью, осознала ее силу и власть.
     Я сказал:
     - Все ясно.
     Потом я легко и быстро поднялся  и  пошел  к  калитке.  Я  повернул  на
Бедфорд-стрит, к станции на  Лестерсквер.  Когда  я  переходил  Гаррик-стрит
Джулиан, шагавшая справа, взяла меня левой рукой под локоть. Левой  рукой  я
осторожно  отвел  ее  руку,  и  она  ее  опустила.   Мы   молча   дошли   до
Сент-Мартин-лейн.
     Тогда Джулиан сказала:
     - Я вижу, ты решил мне не верить и не обращать внимания на  мои  слова.
Ты, кажется, думаешь, что мне все еще двенадцать лет.
     - Совсем нет, - сказал я. - Я слушал  очень  внимательно,  то,  что  ты
говорила, все очень интересно и  даже  трогательно.  И  прекрасно  выражено,
особенно если учесть, что сочинено  с  ходу.  Только  как-то  расплывчато  и
неясно, и мне непонятны твои выводы, если ты вообще их делаешь.
     - Господи, Брэдли, я люблю тебя.
     - Очень мило с твоей стороны.
     - Я не придумываю, это правда.
     - Я не обвиняю тебя в неискренности. Просто  ты  сама  не  знаешь,  что
говоришь. Ты признаешь, что растерялась.
     - Разве?
     - Причина твоей растерянности совершенно ясна. Я нравился тебе или, как
ты любезно выразилась,  ты  любила  меня,  когда  была  маленьким,  невинным
ребенком, а я, писатель, был интересным  гостем  твоего  отца  и  все  такое
прочее. Теперь ты взрослая, а  я  намного  старше  тебя,  но  мы  неожиданно
оказались в одном мире - мире взрослых. Даже если не  говорить  о  небольшом
потрясении, пережитом  тобой  сегодня  вечером,  ты,  естественно,  удивлена
невозможно, даже обрадована, обнаружив, что в некотором роде мы  ровня.  Что
же должно произойти с твоей старой привязанностью  к  человеку,  которым  ты
привыкла восхищаться, когда была маленькая? Закономерный вопрос? Может быть,
и нет. Но  мое  непростительное  поведение  сделало  его  закономерным.  Мое
идиотское объяснение поразило, позабавило, взволновало тебя  и  толкнуло  на
ответное объяснение, бестолковое, неясное, о котором  ты  завтра  пожалеешь.
Вот и все. Слава Богу, уже метро.
     Мы спустились по ступенькам на станцию и остановились,  глядя  друг  на
друга, в ярком свете около билетных  автоматов,  неподвижные  среди  снующей
толпы. Поглощенные друг другом, мы не замечали ничего  вокруг,  словно  были
одни в тишайшем парке или на огромном пустынном тибетском плато.
     - А мой поцелуй тоже был бестолковый и неясный? - сказала Джулиан.
     - Ну, садись в метро, и спокойной тебе ночи.
     - Брэдли, ты понял, что я сказала?
     - Ты сама не знаешь, что говоришь. Завтра  все  покажется  тебе  дурным
сном,
     - Посмотрим! Во всяком случае, ты говорил со мной, ты спорил.
     - Говорить тут не о чем. Я просто самым безответственным образом  хотел
продлить удовольствие и не расставаться с тобой.
     - Значит, мне не надо уходить.
     - Нет, надо. Все кончено.
     - Нет, не кончено. Ты ведь не уедешь из Лондона, да?
     - ... Я... не уеду из Лондона, - сказал я.
     - Мы увидимся завтра?
     - Возможно.
     - Я позвоню около десяти.
     - Спокойной ночи.
     Я не положил рук ей на плечи, а наклонился и легонько  коснулся  губами
ее губ. Затем повернулся и по  ступенькам  вышел  на  Черринг-Кросс-роуд.  Я
шагал, ничего не видя, расплывшись в счастливой улыбке.

     Кажется, я  спал.  Меня  то  пронзал  толчок  блаженства,  то  я  снова
проваливался в сон. Тело ныло от мучительного и сладкого желания и  сознания
того, что оно может быть удовлетворено. Я  тихонько  стонал  от  счастья.  Я
состоял не из костей и плоти, а  из  чего-то  иного,  восхитительного...  Из
меда, из помадки, из марципана - и в то же время из стали.  Я  был  стальной
проволокой, тихо  дрожавшей  в  голубой  пустоте,  а  в  теплых  сокровенных
глубинах сознания билось изумление перед тем, что со мной произошло. Все эти
слова, разумеется, не  передают  того,  что  я  чувствовал,  -  этого  не  в
состоянии передать никакие слова. Я не думал. Я просто был. Когда обрывочные
мысли проникали в мой рай, я гнал их прочь.
     Я рано встал, побрился с величавой медлительностью, тщательно и любовно
оделся и долго изучал себя в зеркале. Мне можно было дать тридцать пять.  Ну
сорок. Я похудел за последнее время, и это мне шло. Тусклые мягкие, светлые,
тронутые сединой волосы, прямые и  густые,  прямой  тонкий  нос  с  крупными
ноздрями, вполне красивый. Твердые серо-голубые глаза, худые  щеки,  высокий
лоб, тонкий рот - лицо интеллектуала. Лицо пуританина. Ну и что же?
     Я выпил воды. О еде, разумеется, и думать было нечего.  Меня  мутило  и
лихорадило, но ночью я побывал в раю и не утратил  ощущения  снизошедшей  на
меня благодати. Я прошел  в  гостиную  и  еще  раз  слегка  смахнул  пыль  с
бросавшихся в  глаза  поверхностей,  которые  уже  успели  к  этому  времени
запылиться. Потом, усевшись, погрузился в размышления.
     В общем-то, я  мог  поздравить  себя:  вчера  вечером  я  был  довольно
сдержан. Правда, меня стошнило у нее перед носом и я признался ей в любви  в
таких выражениях, что она сразу поняла, насколько это серьезно, - это я  тут
же заметил.
     Но потом я вел себя достойно. (Отчасти, конечно, благодаря  обманчивому
торжеству от ее присутствия.) Во всяком случае, я вчера  ни  к  чему  ее  не
понуждал. Но что она сейчас обо всем этом думает? Вдруг позвонит  и  холодно
скажет, что согласна со мной и лучше все это кончить? Я сам ведь убеждал ее,
что она достаточно взрослая, чтобы вести себя именно так. А вдруг по здравом
размышлении она решила послушаться моего совета?  Что  значили  ее  слова  о
"любви"? Что она в них вкладывала? Может, она сочинила все это,  потому  что
была тронута, польщена, взволнована моим объяснением? Вдруг она одумается? А
если она и вправду любит, что будет дальше? Но я не очень-то  размышлял  над
тем, что будет дальше. Если она и вправду любит - будь что будет.
     Я посмотрел на  часы,  они  показывали  восемь.  Я  проверил  время  по
телефону, и там мне тоже ответили, что сейчас восемь часов. Я вышел во двор,
отошел недалеко, чтобы слышать телефон, и остановился в оцепенении. Появился
Ригби с одним из своих сомнительных дружков, и  я  так  медленно  и  странно
поднял руку, приветствуя их, что они еще долго на меня оборачивались.  Потом
я решил было добежать до цветочного магазина,  но  передумал.  А  вдруг  она
просто  не  позвонит?  Я  вернулся  домой,  опять  посмотрел  на  часы  и  с
остервенением тряхнул их. Прошло Бог знает сколько времени, а они показывали
четверть девятого. Я перешел в  гостиную  и  попробовал  уткнуться  носом  в
ковер,  но  почему-то  это  уже  не  помогало,  мне  нужно  было  двигаться,
суетиться. Я  кружил,  я  метался  по  квартире,  у  меня  стучали  зубы.  Я
попробовал засвистеть, но у меня ничего не вышло. Я старался глубоко дышать,
но между двумя вздохами переставал ощущать себя и судорожно втягивал воздух,
не в силах выдержать паузу. Мне было дурно.
     Примерно в  девять  в  прихожей  позвонили.  Я  подкрался  к  дверям  и
посмотрел сквозь матовое  стекло.  Это  была  Джулиан.  Я  попытался  быстро
овладеть собой и  открыл  дверь.  Она  влетела  в  квартиру.  Я  едва  успел
захлопнуть дверь ногой, как она уже тащила меня в гостиную. Она  обвила  мою
шею руками, и я обнимал ее в яркой тьме, и зубы у меня  уже  не  стучали,  я
смеялся и плакал, и Джулиан тоже смеялась и дрожала, и мы опустились на пол.
     - Брэдли, Господи,  л  так  боялась,  что  ты  передумал,  я  не  могла
дожидаться десяти.
     - Глупышка. О Господи, ты пришла, ты пришла...
     - Брэдли, я люблю тебя, люблю, это настоящее. Я поняла  это  совершенно
ясно, когда мы  вчера  расстались.  Я  не  спала,  со  мной  Бог  знает  что
творилось. Такого со мной еще  не  было.  Это  -  любовь.  Сомневаться  ведь
невозможно! Правда?
     - Нет, - сказал я, - невозможно. Когда сомневаешься, значит, уже не то.
     - Вот видишь!
     - Ну, а мистер Беллинг?
     - Ах, Брэдли, хватит мучить меня мистером Беллингом.  Это  была  просто
прихоть, детский каприз. Нет никакого Беллинга. Ничего нет, кроме моей любви
к тебе, правда. Да он никогда меня по-настоящему  и  не  любил,  никогда  не
любил так, как ты...
     - Конечно, я произвел на тебя впечатление. Может, в этом все дело?
     - Я люблю тебя.  Я  волнуюсь  ужасно,  но  в  то  же  время  совершенно
спокойна. Разве это не доказывает, что произошло  что-то  исключительное?  Я
прямо как архангел. Я могу говорить с тобой, могу убедить тебя, вот увидишь.
Ведь у нас масса времени, да, Брэдли?
     От ее вопроса - вернее, утверждения  -  на  меня  повеяло  отрезвляющим
холодом. Время, планы, будущее.
     - Да, любимая, у нас масса времени.
     Мы сидели на полу: я - поджав под себя ноги, она - на  коленях,  слегка
склонившись  надо  мной.  Она  гладила  мои  волосы  и  шею.  Потом   начала
развязывать мой галстук. Я рассмеялся,
     - Все в порядке, Брэдли, чего ты всполошился, я просто хочу  посмотреть
на тебя. Я ни о чем думать не хочу - только смотреть на тебя, трогать  тебя,
чувствовать, какое это чудо...
     - Что А любит Б, а Б любит А. Это действительно редкость.
     - Какая у тебя красивая голова.
     - В свое время я просунул ее сквозь полог твоей колыбели.
     - А я влюбилась в тебя с первого взгляда.
     - Я готов положить ее под колеса твоей машины.
     - Хоть бы вспомнить, когда я увидела тебя в первый раз!
     Мне вдруг подумалось, что ведь я могу припомнить все свои дела по одной
из старых записных книжек (они все у меня сохранились). Все, что я  делал  в
тот день, когда родилась Джулиан.  Решал,  наверно,  какую-нибудь  налоговую
проблему или завтракал с Грей-Пелэмом.
     - А когда ты в меня влюбился? Ведь теперь можно спрашивать?
     - Теперь можно. Мне  кажется,  это  началось,  когда  мы  рассуждали  о
Гамлете.
     - Только тогда! Брэдли, мне страшно.  Правда,  ты  лучше  еще  подумай.
Может, это у тебя только минутный порыв? Может, ты  просто  что-то  напутал?
Вдруг через неделю ты переменишься ко мне? А я-то думала...
     - Джулиан, ну неужели ты серьезно? Нет, нет, ты же видишь, что со мной.
Прошлого нет. Истории нет. Все поставлено на карту.
     - Знаю...
     -  Тут  нельзя  взвешивать,  подсчитывать.  Но...  ох,  любимая...  нам
придется трудно. Пойди ко мне. - Я привлек ее к себе и прижал ее  головку  с
львиной гривой к своей груди.
     - Не вижу ничего трудного... - проговорила она в мою чистую  голубую  в
полоску рубашку и расстегнула верхние пуговицы. - Конечно, не надо ^спешить,
надо выдержать проверку временем... нечего торопиться.
     - Верно, - сказал я, - не надо спешить...
     Легко сказать, когда она засунула руку  мне  под  рубашку  и,  вздыхая,
теребила завитки седых волос у меня на груди.
     - Правда ведь, я ничего плохого не делаю? Я не бесстыдница?
     - Нет, Джулиан, любимая моя.
     - Мне надо тебя потрогать. Как здорово, что я имею на это право.
     - Джулиан, ты с ума сошла... это безумие.
     - По-моему, нам надо спокойно и не спеша узнать друг друга  и  говорить
друг другу правду, говорить все и смотреть  друг  другу  в  глаза,  вот  как
сейчас, и... по-моему, я могу годами так смотреть тебе в глаза... этим можно
кормиться... просто смотреть, и все... Да? Ты тоже так чувствуешь?
     - Мало ли что я чувствую, - сказал я. - Кое-какие из  моих  чувств  уже
выразил Марвелл {Эндрю Марвелл (1621-1678) - английский поэт.}. Но  главное,
я чувствую - нет, дай мне сказать - вот что. Я  совершенно  недостоин  твоей
любви. Не стану разглагольствовать о том, почему и отчего... но поверь  мне.
Ладно, я готов плыть по течению, медленно, как ты  говоришь,  а  ты  убеждай
меня и себя, что ты и вправду все это  чувствуешь.  Но  ты  не  должна  быть
связана, никаких обязательств...
     - Но я связана...
     - Ты должна быть совершенно свободна.
     - Брэдли, не надо...
     - По-моему, нам нельзя произносить некоторых слов.
     - Каких слов?
     - "Люблю", "влюблен".
     - По-моему, это глупо. Но раз у нас есть глаза, можно  обойтись  и  без
слов. Смотри. Разве ты не видишь того, чего ты не хочешь произносить?
     - Ну не надо. Правда, не надо это никак называть. Наберемся терпения  и
подождем, что будет дальше.
     - Ты так странно говоришь - ты волнуешься...
     - Я в ужасе.
     - А я нет. Никогда еще не чувствовала себя такой храброй. Чего бояться?
И почему ты говоришь, что нам придется трудно? Какие  трудности  ты  имел  в
виду?
     - Я намного старше тебя. Гораздо старше. Вот в чем трудность.
     - О... Ну, это условность. К нам это отношения не имеет.
     - Нет, имеет, - сказал я. (Я уже, ощутил, что имеет.)
     - Больше ты ничего не хотел сказать? Я колебался.
     - Нет.
     Мне еще многое предстояло ей выложить. Но не сегодня.
     - А это не...
     - О Джулиан, ты не знаешь меня, ты же меня не знаешь...
     - Это не Кристиан?
     - Что? Кристиан? Господи, конечно, нет!
     - Слава Богу. Знаешь, Брэдли, когда папа говорил о том, чтобы  помирить
вас с Кристиан, я так мучилась... до того... тут, наверно, я и поняла, как я
К тебе отношусь...
     - Как Эмма к мистеру Найтли {Персонажи романа  английской  писательницы
Джейн Остин (1775-1817) "Эмма".}.
     - Точно. Понимаешь, с тех пор как я тебя  знаю,  ты  был  всегда  один.
Абсолютно один.
     - Столп в пустыне.
     - Я и вчера волновалась насчет Кристиан...
     - Нет, нет... Крис прекрасная женщина, и у меня даже ненависть  прошла,
но она для меня - ничто. Ты высвободила  меня  из  стольки