дугой, помогая мне стянуть их с бедер. Секунду, не раздеваясь сам,
я смотрел на ее голое тело. Затем стал срывать с себя одежду.
     - Брэдли, пожалуйста, осторожней. Брэдли, прошу тебя, мне больно.
     Потом она плакала. На этот раз я овладел ею, в этом не было сомнений. Я
лежал выдохшийся и не мешал ей плакать. Затем я повернул ее  к  себе,  и  ее
слезы смешались с каплями пота, от которых густые седые завитки  у  меня  на
груди потемнели, примялись и прилипли к горячему телу. Я был  в  экстазе  и,
обнимая  ее,  испытывал  страх  и  торжество,  сжимая  в  руках   обожаемое,
истерзанное, содрогающееся от рыданий тело.
     - Не плачь.
     - Не могу.
     - Прости, что я порвал цепь. Я починю.
     - Не важно.
     - Я тебя напугал?
     - Да.
     - Я тебя люблю. Мы поженимся.
     - Да.
     - Ведь правда, Джулиан?
     - Да.
     - Ты простила меня?
     - Да.
     - Ну, перестань плакать.
     - Не могу.
     Позже мы все-таки опять любили друг друга. А потом оказалось,  что  уже
вечер.

     - Почему ты был такой?
     - Наверно, из-за принца Датского.
     Мы страшно устали и проголодались. Мне захотелось вина. При свете лампы
мы тут же съели все, что у нас было приготовлено: ливерную колбасу,  хлеб  с
сыром и кресс-салат; в открытые окна лился синий соленый вечер и  заглядывал
в комнату. Я допил все вино.
     Почему я был таким? Решил ли я вдруг, что Джулиан убила Присциллу? Нет.
Ярость, гнев были направлены против меня самого через  Джулиан.  Или  против
судьбы через Джулиан и  меня.  Но,  конечно,  эта  ярость  была  и  любовью,
проявлением божественной силы, безумной и грозной.
     - Это была любовь, - сказал я ей.
     - Да, да.
     Во всяком случае, я преодолел первое  препятствие,  и  хотя  мир  опять
переменился, он снова оказался не таким, как я ожидал. Я предвидел,  что  на
меня снизойдет все  упрощающая  уверенность.  Но  мое  отношение  к  Джулиан
по-прежнему уходило во мрак будущего, насущного и пугающего,  динамичного  и
меняющегося, казалось, каждую  секунду.  Девочка  была  уже  другой,  я  был
другим. И это то тело, каждую частицу которого я боготворил?  Словно  высшей
силой внесло страшные абстракции в  самую  сердцевину  страсти.  Минутами  я
дрожал и видел, что Джулиан тоже дрожит. Мы трогательно утешали друг  друга,
будто только что спаслись от пожара.
     - Я починю твою цепь. Вот увидишь.
     - Зачем, можно просто завязывать ее узлом.
     - И овечий череп тоже склею.
     - Он вдребезги разбился.
     - Я его склею.
     - Давай задернем шторы. У меня такое чувство, будто к  нам  заглядывают
злые духи.
     - Мы окружены духами. Шторами от них не спастись.
     Но я зашторил окна и, обойдя стол, встал за  ее  стулом,  чуть  касаясь
пальцем  ее  шеи.  Тело  у  нее  было  прохладное,  почти  холодное,  -  она
вздрогнула,  выгнула  шею.  Больше  она   никак   не   отозвалась   на   мое
прикосновение,  но  я  чувствовал,  что  наши  тела  связывает  непостижимая
общность.  Пришло  время  объясниться  и  на  словах.  Слова  стали  другие,
пророческие, доступные лишь посвященным.
     - Я знаю, - сказала она, - их толпы. Со мной никогда  такого  не  было.
Слышишь море? Совсем рядом шумит, а ветра нет.
     Мы прислушались.
     - Брэдли, запри, пожалуйста, входную дверь.
     Я встал, запер дверь и снова сел, глядя на Джулиан.
     - Тебе холодно?
     - Нет... это не холод.
     - Я понимаю.
     На ней было голубое в  белых  ивовых  листьях  платье,  в  котором  она
убежала из дому, на плечах - легкий шерстяной плед с кровати.  Она  смотрела
на  меня  большими,  широко  раскрытыми  глазами,  и  лицо  ее  то  и   дело
вздрагивало. Было пролито немало слез, но больше она  не  плакала.  Она  так
заметно повзрослела, и это так ей шло. Уже не ребенок, которого я  знал,  но
чудесная жрица, пророчица, храмовая блудница. Она пригладила волосы, зачесав
их  назад,  и  лицо  ее,  беззащитное,  отрешенное,   обрело   двусмысленную
красноречивость маски. У нее был ошеломленный, пустой взгляд статуи.
     - Ты мое чудо, мое чудо.
     - Так странно, - сказала она. - Я сама будто совсем  исчезла.  Со  мной
еще никогда такого не было.
     - Это от любви.
     - От любви? Вчера и позавчера я думала, что люблю  тебя.  А  такого  не
было.
     - Это бог, это черный Эрот. Не бойся.
     - Я не боюсь... Просто меня перевернуло, и я вся пустая. И  вокруг  все
незнакомое.
     - И мне тоже.
     - Да. Интересно. Знаешь, когда мы были нежные, тихие, у меня было такое
чувство, что ты близко, как никто никогда не  был.  А  теперь  я  как  будто
одна... и не одна... и... я... Это ты - я, это мы оба.
     - Да, да.
     - Ты даже похож на меня. Я словно в зеркало смотрюсь.
     Удивительно, мне казалось, что это я сам говорю. Я говорил  через  нее,
через чистую ответную пустоту ее существа, опустошенного любовью.
     - Раньше я смотрела тебе в глаза и думала: "Брэдли!" Теперь у тебя  нет
имени.
     - Мы заворожены.
     - Мы соединены навек, я чувствую. Это вроде... причащения.
     - Да.
     - Слышишь поезд? Как ясно стучит.
     Мы слушали грохот, пока он не стих вдали.
     - А когда приходит вдохновение, то есть когда пишешь, тоже так бывает?
     - Да, - сказал я.
     Я знал, что так бывает, хотя, сам пока еще ни разу  этого  не  испытал.
Теперь я смогу творить. Хотя я все еще не вышел из мрака, но пытка  осталась
позади.
     - Правда, это одно и то же?
     - Да, - сказал я. - Потребность человеческого сердца в любви и в знании
безгранична. Но большинство людей осознают это, только  когда  любят.  Тогда
они твердо знают, чего хотят.
     - А искусство...
     -  Эта  же  потребность...  очищенная...  присутствием...   возможно...
божественным присутствием.
     - Искусство и любовь...
     - Перед обоими стоят извечные задачи.
     - Теперь ты станешь писать, да?
     - Да, теперь я буду писать.
     - Мне больше ничего не надо, - сказала она, - будто объяснилось, почему
мы должны были соединиться. Но не в объяснении дело. Мы просто  вместе.  Ах,
Брэдли, смешно, но я зеваю!
     - И мое имя вернулось ко мне! - сказал я. - Пойдем. В постель и спать.
     - По-моему, я в жизни еще так изумительно не уставала и так  не  хотела
спать.
     Я довел ее до кровати, и она заснула, не успев надеть ночную рубашку, -
как в первую ночь. Мне совсем расхотелось спать. Я был в бодром, приподнятом
настроении. И, держа ее в объятьях, я знал, что верно поступил, не  уехав  в
Лондон. Пытка дала мне право остаться. Я обнимал ее и чувствовал, как  тепло
простой домашней  нежности  возвращается  в  мое  тело.  Я  думал  о  бедной
Присцилле и о том, как завтра я поделюсь своей болью  с  Джулиан.  Завтра  я
скажу ей все-все, и мы  вернемся  в  Лондон  выполнять  будничные  задачи  и
обязанности, и начнется повседневность совместной жизни.

     Я спал крепким сном. И вдруг грохот - и снова, и снова  грохот.  Я  был
евреем, скрывался от нацистов, и они обнаружили меня.  Я  слышал,  как  они,
словно солдаты на картине Учелло,  бьют  алебардами  в  дверь  и  кричат.  Я
шевельнулся - Джулиан так и лежала у меня в объятьях. Было темно.
     - Что это?
     Ее испуганный голос вернул меня к действительности, меня охватил ужас.
     Кто-то стучал и стучал в дверь.
     - Кто же это? - Она села. Я чувствовал ее теплые темные очертания рядом
и будто видел, как светятся у нее глаза.
     - Не знаю, - сказал я, тоже садясь и охватив ее руками.
     Мы прижались друг к другу.
     - Давай молчать и не будем зажигать свет. Ах, Брэдли, мне страшно.
     - Не бойся, я с тобой. - Я сам так  испугался,  что  почти  не  мог  ни
думать, ни говорить.
     --Тсс. Может, уйдут.
     Стук, прекратившийся на секунду, возобновился с новой  силой.  В  дверь
били металлическим предметом. Было слышно, как трещит дерево.
     Я зажег лампу и встал. Увидел, как дрожат мои  босые  ноги.  И  натянул
халат.
     - Оставайся тут. Я пойду посмотрю. Запрись.
     - Нет, нет, я тоже выйду...
     - Оставайся тут.
     - Не открывай дверь, Брэдли, не надо...
     Я зажег свет в маленькой прихожей. Стук сразу же прекратился.  Я  молча
стоял перед дверью, уже зная, кто там.
     Очень медленно я открыл дверь, и  Арнольд  вошел,  вернее,  ввалился  в
дрихожую.
     Я зажег свет в гостиной, он прошел за мной и положил на  стол  огромный
гаечный ключ, которым дубасил в дверь... Тяжело дыша, не глядя на  меня,  он
сел.
     Я тоже сел, прикрывая голые, судорожно подрагивавшие колени.
     - Джулиан... здесь? - спросил Арнольд хрипло, как будто он был пьян, но
пьян он, конечно, не был.
     - Да.
     - Я приехал... ее забрать...
     - Она не поедет, - сказал я. - Как вы нас нашли?
     - Мне сказал Фрэнсис. Я долго приставал к нему,  и  он  сказал.  И  про
телефонный звонок тоже.
     - Какой телефонный звонок?
     - Не притворяйтесь, - сказал Арнольд, наконец взглянув на  меня.  -  Он
сказал мне, что звонил вам сегодня утром насчет Присциллы.
     - Понятно.
     - Вы не могли вылезти... из своего любовного  гнездышка...  даже  когда
ваша сестра... покончила с собой.
     - Я собираюсь в Лондон завтра. Джулиан поедет со мной. Мы поженимся.
     - Я хочу видеть свою дочь. Машина под окнами. Я заберу Джулиан с собой.
     - Нет.
     - Может быть, вы ее позовете?
     Я встал. Проходя мимо стола, я взял гаечный ключ. Я  пошел  в  спальню,
дверь была закрыта, но не заперта, я вошел и запер ее за собой.
     Джулиан оделась. Поверх платья она накинула мой пиджак. Он  доходил  ей
до бедер. Она была очень бледна.
     - Твой отец.
     - Да. Что это?
     Я швырнул гаечный ключ на кровать.
     - Смертельное оружие. Оно нам ни к чему. Лучше выйди и поговори с ним.
     - Ты...
     - Я за тебя заступлюсь. Ни о чем не беспокойся. Давай все ему  объясним
- и пускай едет. Пошли, нет, подожди минуту. Я надену брюки.
     Я быстро надел рубашку и брюки.  И  с  удивлением  увидел,  что  только
начало первого.
     Я вернулся в гостиную вместе с Джулиан. Арнольд встал. Мы  смотрели  на
него через неприбранный стол - мы слишком устали и не смогли убрать  остатки
ужина. Я обнял Джулиан за плечи.
     Усилием воли Арнольд овладел собой, явно решив обойтись без  крика.  Он
сказал:
     - Девочка моя...
     - Здравствуй.
     - Я приехал, чтобы отвезти тебя домой.
     - Мой дом здесь, - сказала Джулиан.
     Я стиснул ее плечо и тотчас  отошел,  решив  сесть,  а  им  предоставив
стоять друг против друга.
     Арнольд,   в   легком   плаще,   измученный,   взволнованный,   казался
взломщиком-маньяком. Блеклые глаза уставились в одну  точку,  губы  дрожали,
будто он беззвучно заикался.
     - Джулиан... уедем... ты не можешь остаться  с  этим  человеком...  это
безумие... Посмотри, вот письмо от твоей матери, она просит  тебя  вернуться
домой... я кладу его здесь, вот, прочти,  пожалуйста.  Как  ты  можешь  быть
такой безжалостной, бессердечной, оставаться здесь и... ведь вы,  наверно...
после того как бедная Присцилла...
     - А что с Присциллой? - сказала Джулиан.
     - Так он тебе не сказал? - воскликнул Арнольд. Он не смотрел  на  меня.
Он стиснул зубы, лицо его дрогнуло - возможно, он пытался  скрыть  торжество
или радость.
     - Что с Присциллой?
     - Присцилла умерла, - сказал я. - Она вчера покончила с  собой,  приняв
слишком большую дозу снотворного.
     - Он узнал это сегодня утром, - сказал Арнольд. - Ему  Фрэнсис  сообщил
по телефону.
     - Это верно, - подтвердил я. - Когда я сказал тебе, что еду в гараж,  я
поехал звонить Фрэнсису, и он мне сообщил.
     - И ты мне не сказал? Ты скрыл... и после этого мы... весь день мы...
     - О-о, - простонал Арнольд.
     Джулиан не обратила на него внимания, она пристально смотрела на  меня,
кутаясь в пиджак, воротник его был поднят, окружая ее  взъерошенные  волосы,
она обхватила руками горло.
     - Как же так?
     Я поднялся.
     - Это трудно объяснить, - сказал я, - но, пожалуйста, попробуй  понять:
Присцилле я уже ничем не мог помочь. А тебе... Я должен  был  остаться...  и
нести бремя молчания, это не бессердечность,
     - Похоть, вот как это называется, - сказал Арнольд.
     - О, Брэдли... Присцилла умерла...
     - Да, - сказал я, - но ведь я же тут ничего не могу поделать, и...
     Глаза Джулиан наполнились  слезами,  они  закапали  на  отвороты  моего
пиджака.
     -  Ах,  Брэдли...  как  ты  мог...  как  мы  могли...  бедная,   бедная
Присцилла... это ужасно...
     -  Полная  безответственность,   -   сказал   Арнольд.   -   Или   даже
ненормальность. Бездушие. Сестра умерла, а он не может вылезти из постели.
     - Ах, Брэдли... бедная Присцилла...
     - Джулиан, я собирался сказать  тебе  завтра.  Завтра  я  бы  все  тебе
сказал. Сегодня я должен был остаться. Ты видела, как все получилось. Мы оба
не принадлежали себе, мы не могли уехать, так было суждено.
     - Он сумасшедший.
     - Завтра мы вернемся к повседневности, завтра будем думать о Присцилле,
и я все расскажу тебе и расскажу, как я страшно виноват...
     - Я виновата, - сказала Джулиан. - Все из-за меня. Ты с ней бы остался.
     - Да разве остановишь человека, если  он  решился  покончить  с  собой?
Наверно,  неправильно  даже  и  вмешиваться.  Жизнь  у  нее   стала   совсем
беспросветная.
     - Удобное оправдание, - сказал Арнольд. - Значит, вы считаете, что  раз
Присцилла умерла, тем лучше для нее, да?
     - Нет. Я просто говорю, что... можно думать и так... Я не  хочу,  чтобы
Джулиан считала, что... Ах, Джулиан, конечно, надо было тебе сказать.
     - Да... Мне кажется, это злой рок преследует нас... Ах, Брэдли,  почему
ты не сказал?
     - Иногда надо молчать, даже когда и очень больно. Я  нуждался  в  твоем
утешении, конечно, нуждался. Но было что-то важнее.
     - Удовлетворить сексуальные  потребности  пожилого  мужчины,  -  сказал
Арнольд. - Подумай, Джулиан, подумай, ведь он на тридцать  восемь  лет  тебя
старше.
     - Нет, - сказала Джулиан, - ему сорок шесть, значит...
     Арнольд издал короткий смешок, и судорога опять прошла по его лицу.
     - Он так сказал тебе, да? Ему пятьдесят восемь. Спроси сама.
     - Не может быть...
     - Посмотри в биографическом справочнике.
     - Меня там нет.
     - Брэдли, сколько тебе лет?
     - Пятьдесят восемь.
     - Когда тебе будет тридцать, ему будет под семьдесят, - сказал Арнольд.
- Пошли. Я думаю, этого достаточно. Мы никому ничего не говорили, поэтому не
будем поднимать шума. Я вижу, Брэдли даже убрал свое  тупое  оружие.  Пошли,
Джулиан. Поплачешь в машине. Сразу будет легче. Пошли. Он уже не станет тебя
удерживать. Посмотри на него.
     Джулиан взглянула на меня. Я закрыл лицо руками.
     - Брэдли, убери, пожалуйста, руки. Тебе действительно пятьдесят восемь?
     - Да.
     - Неужели ты сама не видишь? Неужели не видишь?
     Она пробормотала:
     - Да... теперь...
     - Разве это важно? - сказал я. -  Ты  говорила,  что  тебе  все  равно,
сколько мне лет.
     - Не надо жалких слов, - сказал Арнольд;  -  Давайте  сохраним  чувство
собственного достоинства. Ну, пошли, Джулиан.  Брэдли,  не  думайте,  что  я
безжалостный. Всякий бы отец так поступил.
     - Разумеется, - сказал я, - разумеется.
     Джулиан сказала:
     - Это ужасно - насчет Присциллы, ужасно, ужасно...
     - Спокойно, - сказал Арнольд. - Спокойно. Пошли. Я сказал:
     - Джулиан, не уходи. Ты не можешь так уйти. Я хочу объяснить  тебе  все
как следует наедине.  Конечно,  если  ты  ко  мне  переменилась,  ничего  не
поделаешь. Я отвезу тебя, куда ты хочешь, и  мы  распрощаемся.  Но  я  прошу
тебя, не оставляй меня сейчас. Я прошу тебя ради... ради...
     - Я запрещаю тебе оставаться... - сказал Арнольд. -  Я  расцениваю  ваш
поступок, Брэдли, как развращение малолетних. Простите, что употребляю такие
сильные выражения. Я мучился, я злился, а теперь стараюсь изо всех сил  быть
разумным и добрым. Давайте посмотрим на вещи здраво. Я не могу уехать, я  не
уеду без тебя.
     - Я хочу объяснить тебе, - сказал я, - я хочу объяснить про Присциллу.
     - Но как же?.. - сказала она. - Боже мой, Боже мой.
     Она  беспомощно  расплакалась.  У  нее  дрожали  губы.  Душа   у   меня
разрывалась на части, тело терзала физическая боль, бесконечный ужас.
     - Не бросай меня, любимая, я умру.
     Я подошел к ней и робко дотронулся до рукава пиджака.
     Арнольд быстро обогнул стол, схватил ее за  другую  руку  и  потащил  в
прихожую. Я пошел за ними. Через открытую дверь, спальни  я  увидел  тяжелый
гаечный ключ, валявшийся на белых  простынях.  Я  мгновенно  схватил  его  и
встал, загородив дверь.
     - Джулиан, я не могу сейчас тебя отпустить, я сойду с ума,  пожалуйста,
не уезжай, ты должна остаться со мной хоть ненадолго, мне  надо  оправдаться
перед тобой...
     - Вам нет оправдания, - сказал Арнольд. - Зачем спорить? Неужели вы  не
видите, что все кончено. Подурачились с глупой девчонкой  -  и  будет.  Чары
развеялись. И отдайте мне ключ. Мне не нравится, как вы его держите.
     Я отдал ему гаечный ключ, но продолжал стоять в дверях.
     Я сказал:
     - Джулиан, решай.
     Джулиан попробовала совладать со слезами и рывком высвободилась из  рук
отца.
     - Я не поеду с тобой. Я останусь тут, с Брэдли.
     - Слава Богу, - сказал я, - слава Богу.
     - Я хочу выслушать все, что мне  скажет  Брэдли.  Я  вернусь  в  Лондон
завтра. Я не оставлю Брэдли одного среди ночи.
     - Слава Богу.
     - Ты поедешь со мной, - сказал Арнольд.
     -  Нет,  не  поедет.  Она  же  сказала.  А  теперь  уходите,   Арнольд,
одумайтесь. Вы что - хотите драться? Хотите размозжить  мне  голову  ключом?
Обещаю  вам,  я  привезу  Джулиан  завтра  в  Лондон.  Ее  никто  не  станет
принуждать. Поступит как захочет. Я не украду ее.
     - Уезжай, пожалуйста, - сказала  она.  -  Прости.  Ты  такой  добрый  и
спокойный, но я просто должна остаться на эту ночь. Честное слово, я  приеду
и выслушаю все, что ты скажешь. Но, ради Бога, оставь меня с ним поговорить.
Нам необходимо поговорить, понять друг друга. Ты тут ни при чем.
     - Она права, - сказал я.
     Арнольд не взглянул на меня. Он пристально смотрел на  дочь,  в  глазах
его было отчаяние. Он судорожно вздохнул.
     - Ты обещаешь завтра приехать?
     - Да. До завтра.
     - Ты обещаешь приехать домой?
     - Да.
     - И не надо больше... сегодня ночью... о Боже... если б ты  знала,  что
ты со мной сделала...
     Я отошел от двери, и  Арнольд  зашагал  в  темноту.  Я  зажег  свет  на
крыльце. Как будто провожал гостя.
     Мы с Джулиан стояли, точно муж с  женой,  и  смотрели  вслед  Арнольду,
шедшему к машине. Раздался грохот - это он швырнул в багажник гаечный  ключ.
Вспыхнули  фары,  и  стала  видна   посыпанная   гравием   дорожка,   клочки
ярко-зеленой травы и белые столбики ограды. Потом  машина  круто  повернула,
фары осветили открытые ворота и стали удаляться по дороге. Я потянул Джулиан
за собой в дом, захлопнул дверь и упал перед ней на  колени,  я  обнимал  ее
ноги и прижимался головой к кромке голубого платья.
     Секунду она терпела  это  объятие,  потом  осторожно  высвободилась  и,
пройдя в спальню, села на кровать.  Я  последовал  за  ней  и  попытался  ее
обнять, но она мягко, почти машинально меня оттолкнула.
     - Ах, Джулиан, ведь мы не потеряли друг друга? Мне так  стыдно,  что  я
наврал про свой возраст, глупо ужасно. Но это  не  важно,  совсем  не  важно
теперь, правда? Не мог я сегодня утром  вернуться  в  Лондон.  Я  знаю,  это
преступление. Но я совершил преступление, потому что люблю тебя.
     - Я так запуталась, я совсем запуталась...
     - Дай я объясню тебе, как...
     - Пожалуйста, не  надо.  Я  не  могу  слушать,  я  просто  не  в  силах
слушать... Такой удар... все рухнуло... я лучше...  пойду  умоюсь,  а  потом
лягу и попытаюсь уснуть.
     Она вышла, вернулась, сня