жести? Я  слышал
явственно хруст и ощущал удар тела о дорогу.
     Головой она уткнулась в траву,  подогнутые  ноги  лежали,  на  обочине.
Страшней всего была первая секунда, когда я подошел к ней и увидел, что  она
недвижима. Я опустился на колени и застонал вслух, не  решаясь  притронуться
к, возможно, страшно искалеченному телу. В сознании  ли  она?  Вдруг  сейчас
закричит от боли? Мои руки парили над ней в проклятой беспомощности. Теперь,
подле недвижно распластанного тела, которое  я  даже  не  смел  обнять,  мое
будущее разом изменилось.
     И тут Джулиан сказала:
     - Прости меня, Брэдли.
     - Ты сильно расшиблась? - спросил я срывающимся, сдавленным голосом.
     - Нет, по-моему. - Она села и обвила руками мою шею.
     - Ох, Джулиан, осторожно, ты ничего не повредила, не сломала?
     - Нет... точно нет... Посмотри, здесь всюду  эти  горбатые  подушки  из
травы, или мха, или... на них я и упала.
     - Я боялся, что ты упала на дорогу.
     - Нет. Я опять  ободрала  ногу...  и  лицом  ударилась...  уф!  Ничего,
наверно. Только больно. Подожди-ка, я попробую  пошевелиться.  Да...  все  в
порядке... Прости меня.
     Тогда я по-настоящему обнял ее, и мы прижались друг к  другу,  полулежа
среди травянистых мшистых кочек у канавы, заросшей цветущей крапивой. Лунное
блюдо со сливками уменьшилось и  побледнело,  стало  блестеть  металлом.  Мы
молча обнимались, и тьма стала сгущаться, воздух сделался плотнее.
     - Брэдли, мне холодно, я потеряла босоножки.
     Я разжал руки и, перегнувшись, начал целовать ее холодные мокрые  ноги,
вдавившиеся в подушку сырого, пористого мха. У них был вкус росы, и земли, и
маленьких зеленых  головок  мха,  пахнущих  сельдереем.  Я  обхватил  руками
бледные мокрые ступни и застонал от блаженства и страстного желания.
     - Брэдли, не надо. Я слышу машину, кто-то едет.
     Я поднялся, весь горя, и помог ей встать, и тут действительно мимо  нас
промчалась машина, и свет фар упал на ноги Джулиан, голубое платье,  которое
так шло к ее глазам, и растрепанную  темно-золотую  гриву.  Тут  мы  увидели
босоножки, они лежали рядом на дороге.
     - У тебя нога в крови.
     - Я только содрала кожу.
     - Ты хромаешь.
     - Нет, просто ноги затекли.
     Мы вернулись к машине, я включил фары, выхватив из темноты  причудливое
плетение зеленых листьев. Мы влезли в машину и взялись за руки.
     - Больше тебе никогда не придется так делать, Джулиан.
     - Прости меня.
     Затем мы молча двинулись дальше, ее рука лежала у меня  на  колене.  На
последнем участке пути она при свете фонарика изучала  карту.  Мы  пересекли
железную дорогу и канал и ехали по пустой плоской  равнине.  Уже  не  горели
огни в домах. При свете фар видна была каменистая обочина  -  гладкая  серая
галька и  яркая  жесткая  трава.  Мы  остановились  и  повернули;  на  одном
перекрестке, ничем не отличавшемся от прочих, луч фонарика Джулиан  упал  на
указатель. Дорога стала каменистой, мы делали не больше  пяти  миль  в  час:
Наконец на повороте фары осветили белые ворота и на них  жирным  курсивом  -
"Патара". Машина въехала на  гравий  дорожки,  фары  скользнули  по  красным
кирпичным стенам, и мы остановились  возле  маленького  крыльца  с  плетеной
деревянной решеткой. Ключ хранился у Джулиан: она держала его  наготове  уже
несколько миль. Я мельком взглянул  на  наше  убежище.  Это  была  небольшая
квадратная дача из красного кирпича. Агент, рекламировавший  "Патару",  был,
пожалуй, уж слишком романтик.
     - Какой чудесный дом, - сказала Джулиан. Она отперла дверь  и  впустила
меня.
     Все лампочки были тут же зажжены, Джулиан бегала из комнаты в  комнату.
Она стащила простыми с двуспального дивана-кровати.
     - Наверно, никогда не проветривали, они совершенно сырые.  Ой,  Брэдли,
пойдем сразу к морю, а? А потом я приготовлю ужин.
     Я посмотрел на кровать.
     - Уже поздно, любимая. Ты уверена, что не расшиблась?
     - Конечно! Сейчас переоденусь, стало холодно, а потом  пойдем  к  морю,
оно, кажется, рядом, я, по-моему, даже его слышу.
     Я  вышел  через  переднюю  дверь  и  прислушался.  Ровный   шум   моря,
обкатывающего гальку, скрипучим вздохом доносился откуда-то из-за  пригорка,
наверно, из-за песчаной дюны прямо передо мной. Луна затуманилась и  бросала
золотой, не серебряный свет  на  белую  садовую  ограду,  косматые  кусты  и
одинокое  дерево.  Ощущение  пустынности  и  пространства.  Мягкое  движение
соленого воздуха. Я ощутил блаженство и  страх.  Через  несколько  секунд  я
вернулся в дом. Тишина.
     Я вошел в спальню. Джулиан в розовой рубашке  в  белых  цветочках  и  с
белой каймой лежала на кровати и крепко спала. Ее медные волосы  рассыпались
по подушке, прикрыв часть лица  шелковой  сеткой,  словно  краем  прекрасной
шали. Она лежала на спине, запрокинув голову,  будто,  подставив  горло  под
нож. Ее бледные плечи были цвета сливок, как луна в  сумерках.  Колени  чуть
приподняты, босые запачканные  ступни  раскинуты  в  стороны.  Ладони,  тоже
темные от земли, уютно устроились на груди, прильнув друг к другу,  как  два
зверька. На правом бедре, выглядывавшем из-под белой каймы, были две ссадины
- одна появилась, когда она перелезала  через  забор,  другая  -  когда  она
бросилась из  машины.  Этот  день  действительно  оказался  для  нее  полным
событий.
     Для меня - тоже. Я сидел, склонясь над ней, и о чем только я не  думал.
Я не хотел будить ее. Правда, мне пришло в голову, что  надо  бы  обмыть  ей
бедро, но длинная  царапина  выглядела  совсем  чистой.  Чудесный  провал  в
беспамятство - сколько раз я сегодня мечтал об этом: быть  с  нею,  но  быть
одному. Вздыхая с ней рядом, я испытывал странное удовольствие от того,  что
не прикасался к  ней.  Потом  я  осторожно  прикрыл  ее  простыней,  натянув
простыню как раз до уютно сложенных рук, и подумал о том,  что  я  натворил,
или, вернее, натворила она, так как скорее ее, чем моя,  воля  так  изменила
всю нашу жизнь. Быть может, завтра  я  повезу  плачущую  девочку  обратно  в
Лондон. Надо ко всему быть готовым, но и так я уже незаслуженно осчастливлен
без меры. Как чудесно и страшно было, когда она выскочила из машины. Но  что
из того? Она молода, молодые любят крайности.  Она  ребенок  и  стремится  к
крайностям, а я пуританин, и я стар. Будет ли она моей? Посмею ли  я?  Смогу
ли?

     - Смотри, Брэдли, череп животного, обкатанный морем. Чей это - овечий?
     - Да, овечий.
     - Возьмем его с собой.
     - Мы и так уже берем с собой целую гору камней и ракушек.
     - Но ведь машина может спуститься сюда, правда?
     - Думаю, может. Опять этот крик. Как ты сказала, кто это?
     - Каравайка... Неужели не знаешь? Брэдли, смотри,  какая  замечательная
деревяшка. Как ее изукрасило море. Вроде китайского иероглифа.
     - Тоже с собой заберем?
     - Еще бы.
     Я взял в руки квадратный кусочек дерева, его так обработало  море,  что
он стал похож на лаконичный набросок старческого лица, какой мог бы  сделать
в своем альбоме итальянский художник вроде Леонардо. Я  взял  овечий  череп.
Совершенно целый, только без зубов - видимо, довольно долго пробыл  в  море.
Ничего острого не осталось. Он был так сглажен, отточен  и  отшлифован,  что
походил больше на произведение искусства, на тонкую безделушку  из  слоновой
кости, чем на останки животного.  Кость  была  плотная,  гладкая  на  ощупь,
прогретая солнцем и кремовая, как плечи Джулиан.
     Правда,  плечи  Джулиан  уже  изменили   цвет,   они   зловеще   пылали
красно-коричневым огнем. Было часа четыре. Мои размышления о предыдущей ночи
прервал сон, почти такой же внезапный, как  тот,  что  сморил  Джулиан.  Сон
бросился на меня, как ягуар,  спрыгнувший  с  дерева.  Я  почти  разделся  и
раздумывал, во что бы мне облачиться, чтобы гармонировать со спящей Джулиан,
стоит ли вообще  облачаться,  как  вдруг  наступило  утро,  солнце  освещало
комнату, и я лежал один под одеялом в рубашке, трусах и носках. Я  мгновенно
понял, где я. Первое ощущение пронзительного страха  -  Джулиан  не  было  в
комнате - сменилось спокойствием, когда я услышал, как она  поет  на  кухне.
Мне стало неловко, что я спал рядом с ней в таком безобразном виде.  Рубашка
и  носки,  это  такое  непривлекательное  deshabille  {Здесь:  нижнее  белье
(фр.).}. Сам я лег под одеяло или она накрыла меня? И как ужасно, вопиюще  и
смешно, что мы с любимой проспали всю ночь бок о бок, оглушенные  сном  так,
что совсем забыли друг про друга. О, бесценная, бесценная ночь.
     - Брэдли, ты проснулся? Чаю или кофе? Молока, сахару? Как мало я о тебе
знаю.
     - Действительно. Чаю с молоком и сахаром. Ты надела мои носки?
     - Мне очень нравятся твои носки. Мы сейчас же пойдем на море.
     И мы пошли. Мы сели на плоские камни и позавтракали чаем с  молоком  из
термоса, хлебом с маслом и джемом. Волны, куда ласковее, чем ночью, касались
непорочной кромки берега, которую сами, же и создали, как верную подругу  по
своему образу и подобию, отбегая, чтобы перевести дух, и накатываясь,  чтобы
ее коснуться. У нас за спиной были причесанные ветром дюны,  и  желтые  арки
высокого тростника, и небо, голубое, как глаза Джулиан.  Перед  нами  лежало
спокойное холодное море, алмазно поблескивавшее и темное даже на солнце.
     Мы пережили много счастливых минут. Но в нашем первом завтраке  у  моря
была простота и глубина, с  которыми  ничто  не  может  сравниться.  Его  не
омрачало даже ожидание. Это был идеальный союз,  покой  и  радость,  которые
нисходят на нас, когда любимая и  твоя  собственная  душа  так  сливаются  с
окружающим миром, что в кои-то веки раз планета  Земля  оказывается  местом,
где камни, и прозрачная вода, и тихий вздох ветра обретают  реальное  бытие.
Возможно, этот завтрак был второй частью того диптиха,  на  первой  половине
которого я увидел Джулиан, лежавшую неподвижно у дороги вчера в сумерках. Но
они не были по-настоящему связаны, как не  связаны  с  чем  бы  то  ни  было
мгновенья первозданной радости. Смертный,  которому  выпали  в  жизни  такие
мгновения, коснулся трепетной  рукой  самой  непознаваемой  цели  природы  -
источника бытия,
     Мы тащили через дюны камни и выброшенные морем куски дерева -  их  было
так много, что за один раз не унести, - и увидели в глубине  неказистый,  но
уже ставший родным красный кирпичный кубик нашего дома, за  ним  разрушенную
ферму и плоскую равнину линялого изжелта-зеленого цвета под огромным  небом,
усеянным взбитыми сливками золоченых белых облаков. Вдали, за полосою  тени,
солнце подсвечивало сзади длинную серую стену и высокую  колокольню  большой
церкви. Мы кучей сложили наши трофеи у подножия дюн и, по настоянию Джулиан,
засыпали песком, чтобы их никто не  похитил,  -  излишняя  предосторожность,
учитывая, что мы тут были одни, - и двинулись по огромной площадке  плоских,
обкатанных морем камней, которая словно  мощеный  двор  тянулась  отсюда  до
самого дома. Тут в изобилии  росла  лиловая  морская  капуста,  синяя  вика,
розовая, похожая на  подушки,  морская  армерия,  дикие  желтые  древовидные
лупинусы  раскинули  звездочки  листьев  и  бледные  свечки   соцветий   над
полосатыми круглыми камнями естественной мостовой. Стеклянные стрекозы то со
свистом рассекали воздух, то застывали на лету, лениво порхали занесенные  с
моря бабочки, их угонял легкий ветерок,  и  они  исчезали  в  ярком  мареве.
Точное местонахождение рая я по многим причинам утаю, но  пусть  завсегдатаи
британского побережья попытаются его отыскать.
     Пока я сидел и наблюдал,  как  она  готовит  завтрак  (она  заметила  -
совершенно справедливо, - что готовить не умеет), я поражался ее способности
войти в роль, поражался тому, насколько она отдавалась моменту, и я  пытался
отбросить всякое беспокойство, как это, видимо, удалось ей, и не  подпускать
к нам демонов абстрактного философствования, ведь это в знак протеста против
них она выскочила вчера на ходу из машины.  После  обеда  мы  поехали  через
цветущий двор за своими трофеями - чтобы забрать их и  поискать  новых  -  и
разложили их на заросшей  сорняком  лужайке  перед  домом.  Все  камни  были
овальные, слегка  выпуклые,  одного  размера,  но  самых  разных  расцветок.
Лиловые в синюю крапинку, бурые с кремовыми пятнами, крапчатые,  серо-синие,
как лаванда. У одних вокруг центрального  "глазка"  вились  спирали,  другие
были разукрашены белоснежными полосками. Джулиан сказала, что  очень  трудно
выбрать лучшие. Все равно как оказаться в огромной  картинной  галерее,  где
тебе предлагают взять все, что хочешь. Отобранные она принесла в дом  вместе
с овечьим черепом  и  плавником.  Квадратный  кусочек  дерева  с  китайскими
иероглифами она поставила, как икону, на камни в нашей  маленькой  гостиной,
по одну сторону от него расположился овечий череп,  по  другую  -  золоченая
табакерка, а на подоконниках  среди  обломков  серых,  отшлифованных  морем,
корней она разложила камни - маленькие современные скульптуры. Я видел,  что
она полностью поглощена этим занятием. Потом мы пили чай.
     После чая поехали к большой церкви и побродили внутри пустого, похожего
на  скелет  сооружения.  Несколько  стульев  на   огромном   каменном   полу
свидетельствовали о малочисленности прихожан. Тут не было  витражей,  только
высокие  узкие  окна,  через  которые  холодный  солнечный  свет  падал   на
бесцветный камень пыльного пола,  оставляя  в  тени  многовековые  могильные
плиты со ,стертыми надписями.  Церковь  на  равнине  выглядела  как  большой
обветшалый  корабль,  как  ковчег  или  как  остов   громадного   животного,
внушавшего  нам  благоговение  и  жалость.  Мы  осторожно  ступали  под  его
гигантскими  ребрами,  разъединенные  и  слитые   молчаньем,   то   и   дело
останавливаясь и глядя друг на друга сквозь косые столбы кружившей  в  лучах
пыли, прислоняясь к колоннам или к толстой стене, и прикосновение  холодного
влажного камня было точно касание смерти или истины.
     Мы ехали обратно под бурыми тучами в оранжевых и зеленых просветах, и я
ощущал восторг, пустоту и чистоту и в то же время сгорал от желания и помимо
воли гадал, что будет дальше. Джулиан щебетала,  а  я  прочел  ей  небольшую
лекцию об английской церковной архитектуре. Потом она  объявила,  что  хочет
купаться, и мы повернули к дюнам и побежали к морю, и оказалось, что  у  нее
под платьем купальный костюм, и она кинулась в воду  и  стала  брызгаться  и
поддразнивать меня (я  не  умею  плавать).  Думаю,  однако,  что  вода  была
холодная, потому что Джулиан вылезла довольно быстро.
     А я сидел на гряде узорных камней у самого моря, держа  за  краешек  ее
сброшенное платье, и, сам того не замечая, судорожно сжимал его в  руках.  Я
не думал, что Джулиан сознательно откладывает момент нашей близости или  что
она колеблется, стоит ли приносить себя мне в дар. Не думал я также, что она
дожидается, чтобы я ее  к  этому  принудил.  Я  полностью  положился  на  ее
инстинкт и  вверился  ее  ритму.  Минута,  о  которой  я  мечтал  и  которой
страшился, настанет в свое время, и это будет сегодня ночью.

     Беспредельное   томление   одного   человеческого   тела   по   другому
единственному телу  и  полное  безразличие  ко  всем  остальным  -  одна  из
величайших тайн жизни. Говорят, некоторым просто бывают нужны "женщина"  или
"мужчина". Мне это непонятно, и ко мне это не имеет отношения. Мне редко был
беспредельно нужен другой человек - значит,  вообще  редко  кто  был  нужен.
Держаться за руки, целоваться =- хорошо для нежной дружбы, хотя и не в  моем
вкусе. Но того робкого посвящения себя другому существу, которое я  испытал,
сидя вечером на диване-кровати и ожидая Джулиан, я прежде не  знал  никогда,
хотя умом понимаю, что в свое время был влюблен в Кристиан. И был  еще  один
случай, о котором распространяться сейчас я не намерен.
     Этот день был и не был похож на  первый  день  медового  месяца,  когда
молодожены в угоду друг другу отказываются от собственных привычек. Я не был
молодым мужем. Я не был молодым и не был мужем.
     У меня не было потребности держать себя в руках,  как  это  свойственно
молодому супругу, не было его беспокойных  размышлений  о  будущем,  ни  его
желания отказаться  от  своей  воли.  Я  боялся  будущего,  и  я  совершенно
доверился Джулиан, но я оказался в тот день в поистине фантастическом  мире,
в стране чудес, и чувствовал, что от меня требуется только одно - смело идти
вперед. Мне не нужно было управлять событиями. И Джулиан мною не  управляла.
Обоими управляло что-то другое.
     На завтрак мы ели яйца, а на ужин - колбасу. За ужином  выпили  немного
вина. Джулиан относилась к алкоголю со здоровым  безразличием  молодости.  Я
думал, что буду слишком взволнован и  не  смогу  пить;  но,  к  собственному
удивлению, с удовольствием  осушил,  целых  два  бокала.  Джулиан  пришла  в
восторг, обнаружив  красивую  скатерть,  и  изысканнейше  накрыла  на  стол.
"Патара", как и обещалось в проспекте, была снабжена  всем  необходимым  для
домашнего обихода. Зря Джулиан покупала совок для мусора и щетку. (Тут  было
даже, как об этом упоминалось в проспекте, свое электричество от  движка  на
заброшенной ферме.) Она принесла из сада цветы: поблекшие,  покрытые  пушком
синие колокольчики  на  длинных  тонких  стеблях,  желтый  вербейник,  дикие
лупинусы, росшие за оградой, и белый пион в красных прожилках, великолепный,
как лотос. Мы чинно уселись за стол и засмеялись от радости. После ужина она
вдруг сказала:
     - Волноваться не о чем.
     - Угу...
     - Ты меня понимаешь?
     - Да.
     Мы вымыли посуду. Потом она ушла в  ванную,  а  я  пошел  в  спальню  и
посмотрелся в зеркало. Я изучал свои  тусклые  прямые  волосы  и  худое,  не
слишком морщинистое лицо. Выглядел я поразительно молодо. Я разделся.  Потом
пришла она, и мы в первый раз были вместе.
     Когда получаешь наконец то, к чему страстно стремился,  хочется,  чтобы
время остановилось. И "Действительно, зачастую  в  такие  минуты  оно  чудом
замедляет ход. Глядя друг другу в глаза, мы ласкали друг  друга  без  всякой
поспешности, с нежным любопытством и изумлением.  Марвелловское  неистовство
покинуло меня. Скорее я  чувствовал,  что  мне  посчастливилось  в  короткий
промежуток пережить целую вечность любовного опыта,  Знали  ли  греки  между
шестисотым и четырехсотым годами до Рождества Христова,  какой  тысячелетний
человеческий  опыт  они  переживают?  Возможно,  нет.  Но  я,  в   священном
благоговейном экстазе лаская свою возлюбленную с ног до  головы,  знал,  что
воплощаю сейчас в себе всю историю человеческой Любви.
     И все же мое беспечное доверие к судьбе не  осталось  безнаказанным.  Я
слишком  долго  откладывал  кульминационный  момент,  и  когда  он   наконец
наступил, все кончилось в одно  мгновение.  Я  долго  еще  охал,  вздыхал  и
пытался ее ласкать, но она тесно прижалась ко мне, обхватив мои руки.
     - Я никуда не гожусь.
     - Глупости, Брэдли.
     - Я слишком стар.
     - Милый, давай спать.
     - Я на минутку выйду.
     Я вышел раздетый в темный  сад,  где  свет  из  окна  спальни  выхватил
тусклый квадрат жухлой травы и одуванчиков. С моря подымался  легкий  туман,
он медленно проплывал мимо дома, свиваясь и развиваясь как дым от  сигареты.
Я прислушался, но шороха волн не было слышно,  только  прогромыхал  поезд  и
ухнул, как сова, где-то позади меня.
     Когда я вернулся, она была уже в темно-синей шелковой  ночной  рубашке,
расстегнутой до пупка. Я закатил ее к плечам. Ее груди, круглые  и  тяжелые,
были  совершенством,  воплощением  юности.  Волосы  высохли   и   напоминали
золотистый пух. Глаза были огромные. Я надел халат. Я опустился перед ней на
колени, не прикасаясь к ней.
     - Милый, не волнуйся.
     - Я не волнуюсь, - сказал я. - Просто я ни к черту не гожусь.
     - Все будет хорошо.
     - Джулиан, я стар.
     - Глупос