щем, совсем старая и понимает, что он относится к
ней как к матери и что их связь не может длиться долго. В начале оперы они в
постели, и она, конечно, очень счастлива, потому что она с ним, но  и  очень
несчастна, потому что уверена: она непременно его потеряет и...
     - Хватит.
     - Ты не хочешь знать, что будет дальше? - Нет.
     В  эту  минуту  раздался  рокот  аплодисментов,  перешедший  в  грохот,
неумолимый прибой сухого моря, буря из перестука кастаньет.
     Звезды потухли,  красные  факелы  померкли,  и,  когда  дирижер  поднял
палочку, наступила жуткая, плотная тишина. Тишина. Мрак. Затем порыв  ветра,
и по темному залу свободно покатилась  волна  нежной  пульсирующей  боли.  Я
закрыл глаза и склонил  перед  нею  голову.  Сумею  ли  я  преобразить  эту,
льющуюся извне  нежность  в  поток  чистой  любви?  Или  она  меня  погубит,
опозорит, задушит, разорвет на части? И вдруг  почти  сразу  я  почувствовал
облегчение - из глаз полились слезы. Дар слез, который был мне когда-то  дан
и отнят, вернулся как благословение. Я плакал, и мне стало несказанно легко,
и я расслабил свою руку  и  ногу.  Быть  может,  если  из  моих  глаз  будут
непрерывно литься слезы, я все это вынесу. Я не слушал музыки, я отдался ей,
и моя тоска лилась из глаз и увлажняла" жилет, а мы с Джулиан летели  теперь
свободно, взмахивая крыльями, как два сокола, два ангела, слившиеся воедино,
в темной пустоте, прошиваемой вспышками огня. Я боялся только, что долго  не
смогу плакать тихо и зарыдаю в голос.
     Занавес вдруг раздвинулся, и я увидел огромную  двуспальную  кровать  в
пещере из кроваво-красных,  ниспадавших  фестонами  полотнищ.  На  минуту  я
успокоился, вспомнив "Видение святой Урсулы" Карпамчо.  Я  даже  пробормотал
про  себя,  как  заклятие:  "Карпаччо".  Но  охлаждающее   сравнение   скоро
улетучилось, и даже Карпаччо не мог  меня  спасти  от  того,  что  произошло
дальше. Не на кровати, а на подушках  на  авансцене  лежали  в  обнимку  две
девушки. (Вероятно, одна из них изображала юношу.) Потом они начали петь.
     Звук поющего женского голоса - один из самых  щемяще-сладостных  звуков
на свете, самый проникновенный, самый грандиозно значительный и вместе с тем
самый бессодержательный звук; а дуэт в два раза хуже соло.  Возможно,  пение
мальчиков хуже всего. Не знаю. Две девушки разговаривали  с  помощью  чистых
звуков, голоса кружились, отвечали друг другу, сливались  воедино,  сплетали
зыбкую серебряную клетку почти непристойной сладости. Я не  знаю,  на  каком
языке они пели, слов было не разобрать, слова  были  излишни,  слова  -  эти
монеты человеческой речи самой высшей чеканки - расплавлялись, стали  просто
песней,  потоком  звуков,  ужасных,  чуть  ли  не   смертоносных   в   своем
великолепии. Несомненно, она оплакивала неизбежную  потерю  своего  молодого
возлюбленного. Прекрасный юноша  возражал  ей,  но  сердце  его  в  этом  не
участвовало. И все  это  претворялось  в  пышный,  сладкий,  душераздирающий
каскад приторных до тошноты звуков. О Господи, это было невыносимо!
     Я понял, что застонал, так как сосед справа, которого я  только  теперь
заметил, повернулся и уставился на меня.  В  то  же  мгновение  мой  желудок
скользнул куда-то вниз, потом подскочил обратно, и я почувствовал  внезапную
горечь во рту. Пробормотав "прости" в сторону Джулиан, я неуклюже  поднялся.
Нелепо скрипнули кресла в конце ряда, когда шесть человек торопливо  встали,
чтобы меня пропустить.  Я  протиснулся  мимо  них,  споткнулся  на  каких-то
ступеньках, а неумолима сладкое тремоло все впивалось когтями мне  в  плечи.
Наконец я добрался до светящейся таблички "Выход" и очутился в залитом ярким
светом, совершенно пустом и внезапно тихом фойе. Я шел быстро. Я  знал,  что
меня вот-вот вырвет.
     Для собственного достоинства далеко не безразлично,  где  тебя  вырвет:
неподходящее место лишь усиливает ужас и позор этого акта. Только бы  не  на
ковер, не на стол, не на платье хозяйки дома. Я хотел,  чтобы  меня  вырвало
вне пределов Королевского  оперного  театра,  -  и  мне  это  удалось.  Меня
встретила безлюдная грязная улица  и  острый  едкий  запах  ранних  сумерек.
Сиявшие светлым золотом колонны театра казались в этом убогом месте портиком
разрушенного, или призрачного, или выросшего по волшебству дворца,  и  рынок
лепился к нему зелеными и белыми аркадами чужеземного фруктового базара, как
будто из итальянского Возрождения. Я свернул за угол и  увидел  перед  собой
ящики с персиками, выстроенные бессчетными рядами за решеткой.  Я  осторожно
ухватился за решетку, наклонился, и меня вырвало.
     Рвота весьма любопытное явление, совершенно sui  generis  {Своеобразное
(лат.).}.  Потрясающе,  до  какой  степени  она  непроизвольна,  ваше   тело
неожиданно проделывает что-то совершенно необычное с удивительной  быстротой
и решительностью. Спорить тут невозможно. Тебя  просто  "схватывает".  Рвота
подымается с таким поразительным напором, совершенно обратным силе  тяжести,
что кажется, будто тебя хватает и  сотрясает  какая-то  враждебная  сила.  Я
слышал, что есть люди, которые получают удовольствие от  рвоты,  и  хотя  не
разделяю их вкуса, мне кажется, я могу их  в  какой-то  мере  понять.  Такое
чувство, что ты что-то совершаешь. И если не противиться приказу желудка, то
испытываешь своего рода удовлетворение  от  того,  что  ты  его  беспомощное
орудие.  Облегчение,  которое  наступает  после  того,  как  тебя   вырвало,
разумеется, совсем другое дело.
     Я стоял наклонясь и смотрел на то, что я натворил,  и  чувствовал,  что
лицо мое  влажно  от  слез  и  его  овевает  прохладный  ветер.  Я  вспомнил
драгоценную оболочку, содрогающуюся в  агонии,  эту  приторную  засахаренную
сталь. Вспомнил неизбежную утрату любимой. И я ощутил  Джулиан!  Я  не  могу
этого объяснить. Совершенно изнуренный, поверженный,  загнанный  в  угол,  я
просто понял, что она есть. В этом не было ни радости, ни облегчения, только
точное бесспорное сознание, что я проник в ее сущность.
     Внезапно я почувствовал, что кто-то стоит рядом.
     - Ну, как ты, Брэдли? - спросила Джулиан.
     Я зашагал от нее прочь, нащупывая носовой платок. Я тщательно вытер рот
и постарался прополоскать его слюной.
     Я шел вдоль коридора из клеток. Я был в тюрьме. В концлагере. Это  была
стена, сложенная из полиэтиленовых  мешков  с  огненно-рыжей  морковью.  Они
смотрели на меня, как насмешливые рожи, как обезьяньи зады.  Я  осторожно  и
размеренно дышал, я прислушивался к своему желудку, мягко его поглаживая.  Я
вошел под освещенный свод и подверг свой желудок новому  испытанию,  вдохнув
запах гниющего латука. И продолжал идти, занятый процессом вдохов и выдохов.
Только теперь я почувствовал пустоту и слабость. Я понял,  что  это  предел.
Как олень, который не может больше бежать, поворачивается и склоняет  голову
перед  собаками,  как  Актеон,  подвергшийся  каре   богини,   загнанный   и
растерзанный.
     Джулиан шла за мной. Я слышал  постукивание  ее  каблучков  по  липкому
тротуару и всем телом ощущал ее присутствие.
     - Брэдли, может, кофе выпьешь? Рядом закусочная.
     - Нет.
     - Давай где-нибудь присядем.
     - Тут негде сесть.
     Мы прошли между двумя грузовиками молочно-белых  коробок  с  вишнями  и
вышли из  лабиринта.  Темнело,  фонари  уже  освещали  элегантные,  строгие,
военные очертания овощного рынка, напоминавшего арсенал, обшарпанные казармы
восемнадцатого века; в это время дня он был тихий и мрачный, как  монастырь.
Напротив  виднелся  осыпающийся  восточный  портик  церкви   Иниго   Джонса,
заставленный тележками, в  дальнем  его  конце  пристроилась  закусочная,  о
которой говорила Джулиан. Скудный  свет  фонарей,  сам  казавшийся  грязным,
выхватывал из темноты толстые  колонны,  несколько  отдыхающих  грузчиков  и
сторожей, груду овощных отбросов и поломанных картонных коробок.  Как  нищий
итальянский городок, изображенный Хогартом {Xогарт (1697-1764) -  английский
живописец, график и теоретик искусства.}.
     Джулиан уселась на цоколь одной из колонн в дальнем конце портика, и  я
сел рядом, или, точнее, почти рядом, насколько позволяла выпуклость колонны.
Под собой, под ногами, позади я чувствовал жирную, клейкую лондонскую грязь.
Сбоку  в  тусклом  луче  я  видел  задравшееся  шелковое   платье   Джулиан,
дымчато-синие колготки, сквозь которые розовело тело, ее туфли, тоже  синие,
которых я так осторожно касался в театре своим ботинком.
     - Бедный Брэдли, - сказала Джулиан.
     - Прости, пожалуйста.
     - Это из-за музыки, да?
     - Нет, это из-за тебя. Прости.
     Мы молчали, как мне показалось, целую вечность. Я вздохнул, прислонился
к колонне, и запоздалые слезы, чистые и спокойные, опять медленно подступили
к глазам и потекли по лицу. Я рассматривал синие туфли Джулиан.
     Джулиан сказала:
     - Как из-за меня?
     - Я в тебя безумно влюблен. Но ты, пожалуйста, не беспокойся.
     Джулиан присвистнула. Нет, не совсем так. Она просто  выдохнула  воздух
задумчиво, сосредоточенно. Через некоторое время она" сказала:
     - Вообще-то я догадывалась.
     - Как, откуда ты узнала? -  сказал  я,  потер  рукой  лицо  и  уткнулся
губами, в свою мокрую ладонь.
     - По тому, как ты меня поцеловал на прошлой неделе...
     - А... Ну что ж. Прости. А сейчас  мне,  наверно,  лучше  пойти  домой.
Завтра я уеду из Лондона. Прости,  что  испортил  тебе  вечер.  Надеюсь,  ты
извинишь мое скотское поведение. Надеюсь, ты не  испачкала  свое  прелестное
платьице. Спокойной ночи.
     Я действительно встал. Я чувствовал,  что  я  пуст  и  легок,  способен
передвигаться. Сначала тело, потом уже дух. Я зашагал к Генриетта-стрит.
     Джулиан была передо мной. Я увидел ее лицо - птичья маска, лисья маска,
- напряженное и ясное.
     - Брэдли не уходи. Посидим еще минутку. - Она положила  ладонь  мне  на
локоть.
     Я отпрянул.
     - Это не игрушка для маленьких девочек, - сказал я.
     Мы смотрели друг на друга.
     - Сядем. Пожалуйста.
     Я вернулся к колонне. Сел и закрыл лицо руками. Потом  я  почувствовал,
что Джулиан пытается просунуть руку мне под  локоть.  Я  отстранил  ее.  Так
решительно и с такой яростью, словно в ту минуту ненавидел ее  и  готов  был
убить.
     - Брэдли, не надо... так. Ну, скажи мне что-нибудь.
     - Не прикасайся ко мне, - сказал я.
     - Хорошо, не буду. Только скажи что-нибудь.
     - А не о чем говорить. Я сделал то, чего поклялся никогда не делать.  Я
рассказал тебе, что со мной происходит. Преувеличить трудно, думаю, ты и так
поняла, что это чересчур серьезно. Завтра я сделаю то,  что  мне  давно  уже
следовало сделать, - уеду.  Но  потакать  твоему  девчоночьему  тщеславию  и
выставлять свои чувства напоказ я не собираюсь.
     - Слушай, слушай, Брэдли. Я не умею  объяснять,  не  умею  спорить,  но
пойми: нельзя тебе вылить все это на меня и сбежать. Это нечестно. Пойми.
     - Какая уж тут честность, - сказал я. - Я просто хочу выжить. Я понимаю
твое любопытство, и, естественно, тебе хочется его  удовлетворить.  Наверно,
простая вежливость требует, чтобы я был  не  так  резок  с  тобой.  Но  мне,
ей-богу, плевать, оскорблю я твои чувства или нет.  Это,  вероятно,  худшее,
что я сделал в  жизни.  Но  раз  дело  сделано,  нечего  тянуть  канитель  и
анатомировать  собственные  переживания,  даже  если  тебе  это   доставляет
удовольствие.
     - И тебе не хочется рассказать мне о своей любви?
     Вопрос был убийствен своей простотой. Ответ на него был  мне  предельно
ясен.
     - Нет, все уже испорчено. Я сто раз воображал, как я объяснюсь тебе, но
это относилось к миру фантазий. В реальном же мире этому нет места.  Нельзя.
Не то чтобы преступно - просто абсурдно. Я холоден как лед, мне  все  равно.
Ну, чего ты хочешь? Чтобы я воспевал твои глаза?
     - Ты сказал, что любишь... и сразу все... прошло?
     - Нет. Но... слов уже нет... я должен носить это в себе и с этим  жить.
Пока я молчал, я мог без конца представлять себе, как  я  тебе  это  говорю.
Теперь... мне отрубили язык.
     - Я... Брэдли, не уходи... мне надо... о, помоги  же  мне...  подыскать
слова... Это так важно... Это же и меня касается...  Ты  говоришь  только  о
себе......
     - А о ком же еще речь? - сказал я. - Ты - просто нечто в моих мечтах.
     - Неправда. Я не мечта. Я живая. Я тебя слышу. Я, может быть, страдаю.
     - Страдаешь? Ты? - Я рассмеялся, встал и двинулся прочь.
     Но не успел я и шагу сделать, как Джулиан, не поднимаясь, схватила меня
за руку. Я посмотрел вниз на ее лицо. Я хотел вырвать у нее руку, но  приказ
мозга затерялся на полпути к руке. Я стоял и глядел на ее настойчивое  лицо,
вдруг сделавшееся жестче и старше! Она  смотрела  без  нежности,  нахмурясь,
глаза  сузились  в  два  тоненьких   вопросительных   прямоугольника,   губы
раскрылись, нос сморщился в требовательном недоверии.
     - Сядь, пожалуйста, - сказала она.
     Я сел, и она выпустила мою руку.
     Мы смотрели друг на друга.
     - Брэдли, ты не можешь уйти.
     - Похоже, что так. Знаешь, ты очень жестокая молодая особа.
     - Это не жестокость. Мне нужно понять. Ты говоришь, что думаешь  только
о себе. Прекрасно. Я тоже думаю о себе. Ты сам начал, верно, но ты не можешь
кончить, когда тебе заблагорассудится. Я полноправный партнер в игре.
     -  Надеюсь,  игра  тебя  радует.  Наверное,  приятно  почувствовать  на
коготках кровь. Будет о чем с удовольствием подумать перед сном в постельке.
     - Не груби, Брэдли. Я не виновата. Я тебя не  просила  влюбляться.  Мне
такое и в голову не приходило. Когда это  случилось?  Когда  ты  начал  меня
замечать?
     - Слушай, Джулиан, - сказал я. - Подобного рода  воспоминания  приятны,
когда двое любят друг друга..  Но  когда  один  любит,  а  другой  нет,  они
утрачивают; свою прелесть. То, что я имел несчастье влюбиться в тебя, совсем
не  означает,  что  я  не  знаю  тебе  цену:   ты   очень   молодая,   очень
необразованная, очень неопытная и во многих отношениях очень глупая девочка.
И ты не дождешься, я не стану тешить тебя и выкладывать историю своей любви.
Знаю, тебя бы это потешило. Ты  была  бы  в  восторге.  Но  постарайся  быть
чуточку взрослее и просто все  забыть.  Это  не  игрушки.  Тебе  не  удастся
удовлетворить свое любопытство и тщеславие. Надеюсь, что, в отличие от меня,
ты сумеешь держать язык за зубами. Я не могу приказать тебе не шушукаться  и
не смеяться надо мной - я просто тебя об этом прошу.
     Немного подумав, Джулиан сказала:
     - По-моему, ты меня совсем не знаешь.  Ты  уверен,  что  любишь  именно
меня?
     - Хорошо. Допустим, я могу довериться твоей скромности.  Ну,  а  теперь
избавь меня от сурового и неуместного допроса.
     Помолчав еще немного, Джулиан сказала:
     - Значит, ты завтра уезжаешь? Куда?
     - За границу.
     - Ну, а мне что, по-твоему, делать? Перечеркнуть  сегодняшний  вечер  и
забыть?
     - Да.
     - И ты думаешь, это возможно?
     - Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
     - Ясно. А сколько тебе понадобится времени, чтобы избавиться от  этого,
как ты выражаешься, несчастного увлечения?
     - Я не говорил "увлечения".
     - Ну, а если я скажу, что ты просто хочешь спать со мной?
     - Говори себе, пожалуйста.
     - Значит, тебе безразлично, что я думаю?
     - Теперь безразлично.
     - Потому что ты испортил  всю  радость  своей  любви,  перенеся  ее  из
фантастики в мир действительности?
     Я поднялся и зашагал прочь, на этот раз я  отошел  довольно  далеко.  Я
видел ее будто во сне: она  бежала,  как  юная  спартанка,  пестрело  синими
тюльпанами красное шелковое платье, мелькали  блестящие  синие  туфли,  руки
протянулись вперед. Она опять преградила мне дорогу, и мы остановились около
грузовика с белыми коробками.  Особенный,  неопределимый  запах  налетел  на
меня, как рой пчел, неся ужасные ассоциации. Я прислонился к борту грузовика
и застонал.
     - Брэдли, можно до тебя дотронуться?
     - Нет. Уходи, пожалуйста. Если хоть немножко жалеешь меня, уходи.
     - Брэдли, ты растревожил меня, дай  мне  выговориться,  мне  тоже  надо
разобраться в себе. Тебе и в голову не приходит, как...
     - Я знаю, тебе противно.
     - Ты говоришь, что не думаешь обо мне. Ты и правда не думаешь!
     - Что за ужасный запах? Что в этих коробках?
     - Клубника.
     - Клубника! - Запах юных иллюзий и жгучей мимолетной радости.
     - Ты говоришь, что любишь меня, но я тебя совершенно не интересую.
     - Нисколько. Ну, до свидания, слышишь?
     - Ты, конечно, и не  представляешь  себе,  что  я  могу  ответить  тебе
взаимностью.
     - Что?
     - Что я могу ответить тебе взаимностью.
     - Не дурачься, - сказал я, - что за ребячество.
     Голуби, не понимая, день сейчас или ночь,  прохаживались  возле,  наших
ног. Я посмотрел на голубей.
     - Твоя любовь... как же это...  сплошной  солипсизм,  раз  ты  даже  не
задумываешься, что могу чувствовать я.
     - Да, - сказал я, - это солипсизм. Ничего не  поделаешь.  Это  игра,  в
которую я играю сам с собой.
     - Тогда незачем было мне говорить.
     - Тут я совершенно с тобой согласен.
     - Но неужели же ты не хочешь знать, что я чувствую?
     - Я не собираюсь волноваться из-за того, что ты  чувствуешь.  Ты  очень
глупая маленькая девочка. Ты возбуждена и польщена,  что  немолодой  человек
ставит себя перед тобой в глупое положение. Возможно, с тобой это  в  первый
раз, но уж несомненно - не в последний. Конечно, тебе хочется  поисследовать
ситуацию, покопаться в своих переживаниях, поиграть в "чувства". Мне это  ни
к чему. Я, конечно, понимаю, что тебе бы надо быть куда  старше,  сильнее  и
хладнокровнее, чтобы просто не обратить на все никакого внимания. Значит, ты
вроде меня не можешь поступить так, как следовало бы.  Жаль.  Ну,  пошли  от
этой проклятой клубники. Пора домой.
     Я зашагал прочь, на этот раз не так поспешно.  Джулиан  шла  рядом.  Мы
свернули на Генриетта-стрит. Я страшно разволновался, но решил не показывать
вида. Я чувствовал, что сделал шаг,  который  мог  стать  роковым,  или,  во
всяком случае, не сдержался. Заявил, что не буду говорить  о  любви,  а  сам
говорил о любви - и ни о чем другом. И это принесло мне горькую, сладостную,
редкую радость. Объяснение, спор, борьба, раз  начавшись,  могли  длиться  и
длиться и перейти в пагубную привычку. Если ей  хочется  говорить,  разве  у
меня хватит сил отказаться? Умри я от такого разговора, я был бы счастлив. И
я с ужасом понял, что даже за двадцать минут общения с  Джулиан  моя  любовь
безмерно  возросла  и  усложнилась.  Она  и  прежде  была  огромна,  но   ей
недоставало частностей.  Теперь  же  открылись  пещеры,  лабиринты.  А  ведь
скоро... Сложность сделает  ее  еще  сильней,  значительней,  неискоренимей.
Прибавилось так много пищи для размышлений, питательной пищи. О Господи.
     - Брэдли, сколько тебе лет?
     Вопрос застиг меня врасплох, но я ответил тотчас:
     - Сорок шесть.
     Трудно объяснить, зачем  мне  понадобилась  эта  ложь.  Отчасти  просто
горькая шутка: я был  так  поглощен  подсчетами  урона,  какой  нанесет  мне
нынешний вечер, представляя себе, как увеличится  боль  утраты,  ревности  и
отчаяния, что вопрос о том, сколько мне лет, был последней каплей, последней
щепоткой соли, насыпанной на рану. Оставалось  отшутиться.  И  конечно,  она
знала, - сколько мне лет. Но, кроме того, в уголке мозга у  меня  шевелилась
мысль: да нет же, нет мне пятидесяти восьми и быть не может, Я чувствую себя
молодым, молодо выгляжу. Инстинкт подсказал, что нужно скрыть  правду.  И  я
хотел сказать "сорок  восемь",  но  перепрыгнул  на  сорок  шесть.  Кажется,
подходящий возраст, вполне приемлемый.
     Джулиан  помолчала.   Она,   кажется,   удивилась.   Мы   свернули   на
Бедфорд-стрит. Тогда она сказала:
     - О, значит, ты чуть постарше папы. Я думала, моложе.