ко  мне
относиться Баффины, стояла серьезная проблема Кристиан.  Однако  полно,  где
тут проблема? Ведь если бы не этот несчастный Фрэнсис,  какое  мне  было  бы
сейчас дело до возвращения в Лондон моей бывшей жены?  Случайной  встречи  с
ней я мог не опасаться. А вздумай она меня посетить, я бы  вежливо  выставил
ее вон. Подумаешь, событие. Но Фрэнсис разбудил  призраков  былого.  Он  сам
явился, как некое крайне зловредное  привидение.  Почему,  почему  я  свалял
дурака и ввел его в дом Баффинов? Хуже, кажется, не придумаешь. У меня  было
пророческое  предчувствие,  что  из-за  этой  глупости  я  еще  долго   буду
изводиться и каяться. Арнольд, конечно, сразу нашел с  ним  общий  язык.  По
части общих языков у него большой талант. Ну а теперь,  услышав  потрясающее
известие, что Фрэнсис - мой бывший шурин и врач расстрига,  он,  разумеется,
захочет продолжить знакомство. Необходимо ему помешать. Может  быть,  просто
попросить Арнольда? Подумав, я решил, что это хотя и несколько  унизительно,
но  будет,  пожалуй,  лучше  всего.  Фрэнсис  должен   быть   немедленно   и
окончательно отлучен от моей жизни, Арнольд поймет. Так-то оно  так,  но  не
слишком ли я полагаюсь на Арнольдово понимание?
     Потом я стал думать о том, что сейчас делается в доме Баффинов. Что там
Рейчел, по-прежнему  лежит;  точно  изуродованный  труп,  устремив  глаза  в
потолок, а ее муж сидит в  это  время  в  гостиной,  пьет  виски  и  слушает
"Жар-птицу"? А может быть, она опять натянула на лицо эту  жуткую  простыню.
Или совсем не? так? Арнольд стоит под дверью на коленях,  плачет,  кается  и
умоляет впустить его. А может быть, Рейчел,  едва  дождавшись  моего  ухода,
преспокойно спустилась вниз - и прямо в мужнины объятия? И они сейчас вдвоем
у себя в кухне, готовят вкусный ужин и откупоривают по этому  случаю  особую
бутылочку? Загадочная вещь - брак. Странный и бурный мир - мир  супружества.
Право, к лучшему, что я оказался за его пределами. От этой мысли  мне  сразу
стало как-то смутно жаль их. Я чувствовал такое сильное  любопытство  в  том
смысле, о котором говорил Арнольд, что едва не повернул обратно к  их  дому,
чтобы побродить вокруг и высмотреть, что там делается. Но, разумеется, такой
поступок был бы совсем не в моем характере.
     К этому времени я оказался поблизости от  метро  и  принял  решение  не
делать глупостей. О том, чтобы уехать сегодня из Лондона, не  могло  быть  и
речи. Поеду потихоньку домой, съем бутерброд в закусочной за  углом  и  рано
лягу спать. У меня был тяжелый день, после такой нагрузки я всегда чувствую,
что уже немолод. А завтра решу, что  там  понадобится  решать,  -  например,
следует ли отложить отъезд до после воскресенья. И я облегченно вздохнул при
мысли, что на сегодня с драмами покончено. Однако мне предстояла еще одна.
     Я перешел через улицу и свернул в узкий переулок с магазинами,  ведущий
к станции метро. Странно яркое вечернее освещение начало меркнуть, но еще не
погасло. В некоторых витринах зажглись огни. Это  еще  были  не  сумерки,  а
какой-то мглистый, неопределенный свет, и люди шли, купаясь в нем,  неясные,
словно призраки. Все виделось мне как во сне, чему немало способствовало,  я
полагаю, и то, что я сильно устал, и пил херес,  и  ничего  не  ел.  В  этом
настроении, вернее, в этом состоянии какой-то обреченной умственной апатии я
почти не удивился и не особенно заинтересовался, увидев на той стороне улицы
молодого человека, который вел себя  довольно  странно.  Он  стоял  на  краю
тротуара  и,  словно  в  реку,  бросал  на  мостовую  цветы.  Поначалу   мне
подумалось, что это приверженец какой-нибудь индуистской  секты,  которых  в
Лондоне более чем достаточно, совершающий свой религиозный  ритуал.  Кое-кто
из прохожих останавливался взглянуть на него, но лондонцы  так  привыкли  ко
всякого рода "чудикам", что особого интереса он не вызывал.
     При этом юноша распевал нечто вроде  монотонных  заклинаний.  Теперь  я
разглядел, что разбрасывал он не цветы,  а  скорее  белые  лепестки.  Где  я
недавно видел такие же? Да, хлопья белой краски, облупившейся  с  двери  под
нажимом  Арнольдова  долота.  Белые   лепестки   летели   на   мостовую   не
беспорядочно, а в каком-то соответствии с уличным движением. Машины шли одна
за другой, и юноша вытаскивал из сумки по горстке  лепестков  и  каждый  раз
швырял их под колеса,  все  повторяя  и  повторяя  свой  ритмический  напев.
Хрупкая белизна лепестков взметывалась, увлекаемая автомобилем,  ныряла  под
колеса, завивалась вихрем вслед и рассеивалась, обращаясь  в  ничто,  и  это
было похоже  на  жертвоприношение  или  убийство,  ибо  бросаемое  сразу  же
поглощалось и исчезало.
     Юноша был тонок, одет  в  темные  узкие  брюки,  темную  бархатную  или
вельветовую курточку и белую  рубашку.  Густые,  чуть  волнистые  каштановые
волосы почти закрывали шею. Я остановился, разглядывая его и уже хотел  было
отправиться дальше, как вдруг в одном из тех резких  поворотов  перспективы,
от которых становится так не по  себе,  мне  открылось,  что  вечерний  свет
сыграл со мной шутку и  это  вовсе  не  юноша,  а  девушка.  Более  того,  в
следующее мгновение я ее узнал. Это была Джулиан Баффин, единственное  дитя,
дочь-подросток Арнольда и Рейчел (названная, мне едва ли надо  объяснять,  в
честь Юлианы из Норича {Юлиана из Норича (1343-1443) - святая отшельница.}).
     Я говорю здесь  о  Джулиан  как  о  подростке,  потому  что  такой  она
представлялась  мне  в  ту  пору,  хотя  в  действительности  ей  уже  было,
по-видимому, лет двадцать. Арнольд стал отцом, когда был еще совсем молодым.
Я испытывал к маленькой фее умеренный родственный интерес. (Своих детей  мне
никогда не хотелось иметь. Многие художники не хотят детей.) Но в переходном
возрасте она утратила миловидность, стала скованной и угрюмо-агрессивной  по
отношению ко всему свету, отчего значительно пострадала ее  былая  прелесть.
Она постоянно дулась и жаловалась, а  ее  детское  личико,  обретая  твердые
взрослые черты, делалось все более хмурым  и  замкнутым.  Вот  какой,  я  ее
запомнил. Дело в том, что мы давно не виделись. Родители были ею очарованы и
одновременно разочарованы. Во-первых, они хотели мальчика. И потом, как  все
родители, они ждали, что у Джулиан будут  блестящие  способности,  а  это  в
данном случае не оправдалось.  Джулиан  долгое  время  оставалась  ребенком,
почти не принимала участия в  сложной  жизни  мира  подростков  и  думала  о
нарядах для кукол, когда девочки обычно и естественно начинают  помышлять  о
боевой раскраске для самих себя.
     Не выказав особых успехов в учении и не проявив ни малейшей  склонности
к наукам, Джулиан в шестнадцать лет  оставила  школу.  Год  она  провела  во
Франции, больше по настоянию Арнольда, чем из собственной  любознательности,
так, во всяком случае, мне тогда представлялось. Нельзя сказать,  чтобы  она
вернулась под большим впечатлением от страны, и  французский  язык,  который
она оттуда вывезла, был довольно  плох,  да  она  его  тут  же  и  забыла  и
поступила после этого на курсы машинописи. Свежевылупившейся машинисткой она
стала было работать в машинном бюро какого-то учреждения. Но в  девятнадцать
лет вдруг возомнила себя художницей, и Арнольд поспешил запихнуть ее в школу
живописи, откуда она вылетела ровно через год. После этого она  поступила  в
учительский институт  где-то  в  Центральных  графствах  и  проучилась  там,
вероятно, год, а может быть, и два к тому времени,  когда  я  увидел  ее  на
улице, где она бросала  белые  цветочные  лепестки  под  колеса  проезжающих
автомобилей.
     Только теперь я, с  новой  переменой  перспективы,  вдруг  увидел,  что
вихрящиеся белые хлопья - вовсе не лепестки,  а  кусочки  бумаги.  Ветер  от
промчавшейся машины отбросил один такой обрывок прямо  к  моим  ногам,  и  я
поднял его с асфальта. Это был кусок исписанного листа, и я разобрал на  нем
слово "любовь". Может быть, это странное  действо  и  в  самом  деле  носило
какой-то религиозный характер? Я  перешел  улицу  и  приблизился  к  Джулиан
сзади. Мне хотелось услышать, что она распевает, я бы не  удивился,  окажись
это заклинанием на каком-нибудь неведомом языке.  Она  повторяла  все  время
одно и  то  же,  какое-то  слово  или  фразу:  "Вы  скорбели"?  "Оскорбили"?
"Скарабеи"?
     - А, Брэдли. Здравствуй.
     Из-за того, что она училась не в  Лондоне,  а  также  из-за  того,  что
прекратились наши ежевоскресные обеды, я не видел Джулиан  по  меньшей  мере
год,  да  и  раньше  мы  встречались  лишь  изредка.  Я  заметил,  что   она
повзрослела, лицо, по-прежнему слегка насупленное, приобрело чуть задумчивое
выражение, какой-то намек на осмысленность. Цвет лица у  нее  был  неважный,
вернее, Арнольдова кожа у женщины выглядели несколько менее  привлекательно.
Косметику она никогда не употребляла. У нее были водянисто-голубые, а  вовсе
не крапчато-карие, как у матери, глаза и замкнутое, упрямое  личико,  совсем
не похожее на широкое, с крупными чертами, слегка веснушчатое  лицо  Рейчел.
Цвет густых волнистых волос не  содержал  и  намека  на  рыжизну,  они  были
темно-русыми и кое-где даже с  каким-то  отливом  в  зелень.  Она  и  вблизи
напоминала мальчика, высокого и угрюмо закусившего губу, которую  он,  может
быть, только что порезал при первой попытке побриться. Угрюмость была мне по
сердцу - терпеть не могу игривых, веселеньких девочек.
     - Здравствуй, Джулиан. Что это ты делаешь?
     - Ты был у папы?
     - Да. - Я подумал: как удачно, что Джулиан не было дома.
     - Слава Богу. Я думала, вы поссорились.
     - Что за глупости!
     - Ты теперь совсем у нас не бываешь.
     - Я бываю. Просто тебя не бывает дома.
     - Это раньше. Я теперь прохожу учительскую практику в  Лондоне.  А  что
там было, когда ты уходил?
     - Где? У вас дома? По-моему, ничего особенного.
     - Они ругались, вот я и ушла. Теперь все спокойно?
     - Да, конечно...
     - Тебе не кажется, что они стали чаще ругаться?
     - Н-нет, я... Ты такая нарядная, Джулиан. Настоящая модница.
     - Я очень рада, что ты мне встретился, я как раз  о  тебе  думала.  Мне
нужно у тебя кое-что спросить, понимаешь, я собираюсь писать...
     - Джулиан, что ты здесь делаешь? Какие-то бумаги разбрасываешь...
     - Колдую. Это - любовные письма.
     - Любовные письма?
     - От моего бывшего друга.
     Я вспомнил, что Арнольд не без  досады  говорил  о  некоем,  "волосатом
ухажере", если не ошибаюсь, студенте художественного училища.
     - Стало быть, вы расстались?
     - Да. Я разорвала их на мельчайшие кусочки. Теперь вот избавлюсь от них
и буду свободна. Ну, эти, кажется, последние.
     Она сняла висевшую на шее сумку, наподобие тех, в каких  носят  завтрак
рабочие,  и,  вывернув  наизнанку  это  хранилище  четвертованных   любовных
посланий, вытряхнула  на  мостовую  еще  несколько  белых  лепестков.  Ветер
подхватил их, понес - и их не стало.
     -  Но  ты  что-то  приговаривала  или  напевала.  Это  что,  заклинание
какое-нибудь?
     - Я говорила: "Оскар Беллинг".
     - Что?
     - Так его звали. Видишь, я уже говорю в прошедшем времени! Все кончено!
     - Это ты его оставила или?..
     - Мне бы не хотелось говорить об этом... Брэдли, я  должна  спросить  у
тебя одну вещь.
     За это время наступила ночь - синеватая  тьма  с  золотыми  проблесками
фонарей, неуместно  напомнившая  мне  старый  темно-синий  пиджак  Фрэнсиса,
топорщившийся рыжими обрезками волос Рейчел. Мы медленно шли по тротуару.
     - Понимаешь, Брэдли, дело в том, что я решила писать книги.
     У меня екнуло сердце.
     - Чудесно.
     - И я хочу, чтобы ты мне помог.
     Трудно помочь человеку писать книги, вероятно, даже невозможно.
     - Все дело в том, что я не хочу  писать  так,  как  мой  папа.  Я  хочу
писать, как ты.
     Я почувствовал прилив нежности к этой девочке. Но  ответить  ей  я  мог
только иронически:
     - Моя дорогая Джулиан, я для тебя неподходящий пример! Ведь я бьюсь, но
почти ничего не добиваюсь.
     - Вот именно! А папа пишет слишком много, ведь  верно?  Он  никогда  не
работает над тем, что написал. Напишет и, чтобы "избавиться", скорее  отдает
печатать, он сам так говорит. И тут же принимается писать что-нибудь  новое.
Постоянная спешка, суета. По-моему, бессмысленно быть  художником,  если  не
добиваться совершенства.
     Я подумал про себя, что слышу,  вероятно,  мнение  незабвенного  Оскара
Беллинга.
     - Тебе предстоит трудная, долгая  дорога,  Джулиан,  если  таковы  твои
взгляды.
     - Это твои взгляды, и  я  восхищаюсь  за  это  тобою,  я  всегда  тобою
восхищалась, Брэдли. Вопрос вот в чем: ты согласишься меня учить?
     Сердце у меня снова екнуло.
     - Как это учить, Джулиан?
     - Собственно, я имею в виду две вещи. Я все продумала. Я  знаю,  что  я
необразованная и незрелая. От этого нашего учительского колледжа проку мало.
Составь для меня список литературы. Список  всех  великих  книг,  которые  я
должна прочесть, но только  действительно  великих  и  трудных.  Я  не  хочу
тратить время на мелочи. У  меня  ведь  осталось  теперь  не  так  уж  много
времени. Я эти книги прочту, а потом мы могли бы их вместе с тобою обсудить.
Ты бы давал мне по ним вроде как уроки. А второе вот что. Я хотела бы писать
какие-нибудь небольшие произведения, рассказы,  например,  или  что  ты  мне
задашь, а ты бы их разбирал, критиковал.  Понимаешь,  мне  необходимо  самое
строгое руководство. Я считаю, что технике  следует  уделять  первостепенное
внимание, ты согласен? Это все равно как надо обучиться рисунку, прежде  чем
приниматься за живопись. Ну, пожалуйста, скажи, что берешь меня  в  ученики.
Много времени у тебя это не отнимет, часа два в неделю, не больше. А в  моей
жизни это будет полный перелом.
     Я, разумеется, понимал, что вопрос  лишь  в  том,  как  вежливее  всего
отказаться. Джулиан уже сожалела о растраченных годах и огорчалась тому, что
у нее осталось так мало времени. Мое горе и сожаление были посерьезнее. Я не
имел возможности уделять ей два часа в неделю. Как она смела просить у  меня
эти драгоценные часы? И вообще, что за странная и даже пугающая мысль? Здесь
не просто юношеское неразумие. Откуда у нее такая амбиция?  Ведь  бесспорно,
удел Джулиан - быть машинисткой, учительницей, домашней хозяйкой, не блистая
ни в одной из этих ролей.
     Я сказал:
     - Я думаю, мысль недурна. И я, разумеется,  буду  рад  тебе  помочь.  И
насчет техники я с тобой совершенно согласен. Но, видишь  ли,  сейчас  я  на
некоторое время уезжаю за границу.
     - О, куда? Я бы могла к тебе приехать. Я сейчас совершенно свободна,  в
моей школе корь.
     - Я буду путешествовать.
     - Но, Брэдли, прошу тебя, ты не мог бы дать мне задание перед отъездом?
Тогда у нас уже будет о чем потолковать после твоего возвращения.  Ну,  хотя
бы пришли мне список книг, а я их прочту к тому  времени  и  еще  приготовлю
рассказ. Ну пожалуйста.  Я  хочу,  чтобы  ты  был  моим  наставником.  Ты  -
единственный в моей  жизни  человек,  который  мог  бы  быть  мне  настоящим
учителем.
     - Ну, хорошо, о списке книг я подумаю. Но  я  не  гуру  для  начинающих
беллетристов, я не могу жертвовать время на... А какие,  собственно,  книги?
"Илиада",  "Божественная  комедия"  или   "Сыновья   и   любовники"   {Роман
английского писателя Д. Г. Лоуренса (1885-1930).}, "Миссис Далловей"? {Роман
английской писательницы Вирджинии Вулф (1882-1941).}
     - Ой, конечно, "Илиада" и "Божественная комедия". Вот чудесно! Как  раз
то, что надо. Великие произведения!
     - Проза, поэзия - все равно?
     - Нет, нет, пожалуйста, не поэзия. Я еще не очень умею читать поэзию. Я
ее откладываю на конец.
     - Но "Илиада" и "Божественная комедия" - поэмы.
     - Ну да, конечно, но я буду читать прозаические переводы.
     - Это, разумеется, решает проблему.
     - Значит, ты мне напишешь, Брэдли? Я тебе ужасно благодарна. Теперь я с
тобой попрощаюсь, мне надо заглянуть в этот магазин.
     Мы  совершенно  неожиданно  остановились  перед   освещенной   витриной
обувного  магазина,  немного  не  доходя  станции  метро.  За  стеклом  были
выставлены разноцветные летние дамские сапоги, с высокими узкими  голенищами
из каких-то словно бы кружев. Слегка растерявшись от такой внезапности, я не
нашелся, что сказать, махнул неопределенно  рукой  и  брякнул:  "Привет!"  -
выражение, которым, по-моему, никогда не пользовался ни до, ни после.
     - Привет, - ответила  Джулиан,  словно  это  был  какой-то  пароль.  И,
отвернувшись к витрине, принялась рассматривать сапоги.
     Я перешел улицу и,  подойдя  к  метро,  оглянулся.  Джулиан  застыла  у
витрины, полуприсев и уперев руки  в  колени;  падающий  оттуда  яркий  свет
золотил ее густые волосы, лоб и нос. Я подумал, что какой-нибудь художник  -
не мистер Беллинг, конечно, - мог бы сейчас написать с нее аллегорию Мирской
Суеты. Несколько минут я так стоял и наблюдал за нею,  как  можно  наблюдать
издалека живую лису, но она все не отходила и даже не шевелилась.

     "Дорогой Арнольд!", - написал я.
     Это было назавтра утром. Я сидел за инкрустированным столиком у себя  в
гостиной. До сих пор у меня не было случая достаточно подробно  описать  это
важное  помещение.  Здесь  царит  чуть  пыльная,   тускловатая,   задумчивая
атмосфера внутренней сосредоточенности и сильно  пахнет,  вероятно,  даже  в
буквальном смысле, стариной (не гнилью, не сухим распадом, а как бы  пудрой,
прахом). Кроме того, эта комната заметно обрезана, укорочена  за  счет  моей
спальни, стена которой отторгает часть ее первоначальной  площади,  так  что
упомянутые выше зеленые панели  одевают  ее  только  с  трех  сторон.  Из-за
неестественных пропорций иногда, особенно  вечером,  возникает  впечатление,
будто это не комната, а каюта корабля  или  купе  в  железнодорожном  вагоне
первого класса, какие курсировали по Транссибирской магистрали где-нибудь  в
1910 году. Круглый инкрустированный столик стоял прямо  посредине  (на  нем,
как правило, помещался  горшок  с  каким-нибудь  растением,  но  я  как  раз
незадолго до этого подарил очередного зеленого жильца своей прачке). У  стен
расположились вперемежку: маленькое бархатное  кресло  с  бахромой,  которую
Хартборн, будучи не в состоянии  из-за  своей  толщины  в  него  втиснуться,
называл "кружевными панталончиками"; два тонконогих  стула  с  лирообразными
спинками (подделка под викторианский стиль) и разными  вышитыми  подушечками
на сиденьях: на одной - плывущий лебедь, на другой - букет  тигровых  лилий;
красного дерева, довольно высокий, но узкий книжный шкаф с бюро  (почти  все
мои книги живут на открытых полках у  меня  в  спальне);  китайская  лаковая
черно-красная с золотом горка, викторианская; ночной столик красного  дерева
с металлической, сильно попорченной верхней доской,  предположительно  XVIII
века; складной столик атласного дерева,  тоже  в  пятнах;  висячий  ореховый
угловой шкафчик с выпуклыми дверцами. Кроме того, придвинутый к столу мягкий
стул на гнутых ножках с зачехленными подлокотниками  и  вытертым  лоснящимся
бархатным сиденьем красного цвета, на котором в данную  минуту  расположился
я. Пол покрыт черным ковром в больших кремовых розах. У  камина  -  лохматый
коврик под медвежью  шкуру.  На  нем  -  разлапистое  кресло  хартборновских
габаритов, которое обычно так и называется его креслом; ситцевая  обивка  на
нем давно нуждается в обновлении. Широкая каминная полка  сделана  из  плиты
иссиня-серого мрамора, а очаг обрамлен чугунными гирляндами  черных  роз,  с
листьями в прожилках и  с  шипами.  Картины,  все  очень  маленькие,  висели
главным образом на "фальшивой"  стене,  так  как  у  меня  недоставало  духу
дырявить деревянные панели, а имевшиеся на них крючки были  расположены,  на
мой вкус, слишком высоко. Это  были  небольшие  полотна  в  толстых  золотых
рамах