аже газеты, насколько мне известно, за нее не  ухватились  -
вероятно, потому, что версия о моей любви к Арнольду их больше привлекала. И
деликатность, как часто бывает, заняла место истины.
     Точно так же, благодаря всеобщему заговору молчания, не упоминалось,  к
счастью, на процессе и имя Джулиан. Никому не было расчета втягивать  еще  и
ее, поскольку, с одной стороны, мое положение и так было из рук вон плохо, а
с другой - эта история могла бы  причинить  мне  только  вред.  Так  Джулиан
исчезла. Словно вся эта фантастическая сцена  в  зале  заседаний  уголовного
суда, служители закона в париках и мантиях, свидетели, скромно купавшиеся  в
лучах славы, притихшая в упоении  публика  -  все  это  были  лишь  атрибуты
волшебства, предназначенного дематериализовать ее, будто  ее  никогда  и  не
было. Но ее властное присутствие в этой сцене ощущалось  временами  с  такой
силой, что я не раз готов был выкрикнуть ее имя. Однако я этого  не  сделал.
Молчание мне было предписано, и молчания я не нарушил. Посвященные поймут то
удивительное, почти радостное чувство, которое я  испытывал  от  того,  что,
вознесенная в сферы недоступного, она обрела последнее совершенство. Об этом
думал я в то ужасное время, и мысль эта облегчала мои страдания.
     Формально я был осужден за убийство Арнольда. (Присяжные  отсутствовали
не более получаса. Адвокаты не потрудились  даже  оставить  своих  мест.)  В
более широком смысле - и это тоже  давало  пищу  для  размышлений  -  я  был
осужден за  то,  что  я,  вот  такой  ужасный  человек,  возбуждал  страх  и
отвращение в сердце судьи, и в сердцах честных граждан присяжных, и у верных
псов свободной печати. Меня ненавидели до глубины  души.  Судья,  приговорив
меня к пожизненному заключению, выразил то, что чувствовали все. Речь шла  о
подлом преступлении в самом чистом  виде:  убить  друга  из  зависти  к  его
талантам! И бедная Присцилла, восстав из гроба, указывала на меня перстом. Я
был плохим другом и плохим братом. Мое безразличие к беде  и  смерти  сестры
подтверждалось многими. Защита, я уже говорил, пыталась использовать его как
доказательство моей душевной неуравновешенности. Но во всеобщем  мнении  оно
просто означало, что я - чудовище.
     В мои намерения, однако, не входит описывать процесс или даже  рисовать
в подробностях свое состояние на  процессе.  О  последнем  достаточно  будет
сказать лишь несколько слов. Всякий, кому пришлось бы вдруг предстать  перед
судом  за  убийство,  которого  он  не  совершал,   неизбежно   испытал   бы
беспокойство. Я, конечно, заявлял о своей невиновности. Но я заявлял  о  ней
(и это тоже могло повлиять на присяжных) без той  страстной  категоричности,
которой можно было бы ожидать от человека действительно невиновного. Почему?
Мысль о том, чтобы взять на  себя  смерть  Арнольда  (и  тем  "признаться"),
действительно приходила мне в голову как эстетически возможная. Если бы я  в
самом деле убил Арнольда, это было бы  по-своему  красиво.  А  для  человека
иронического  что  может  быть  забавнее,  чем  положение  преступника,   не
совершившего преступления? Однако истина и справедливость не  позволили  мне
так поступить. Кроме того (и это следовало  бы  иметь  в  виду  и  судье,  и
присяжным), человек моего психологического склада  органически  не  способен
солгать в критической ситуации. Но я действительно чувствовал  себя  отчасти
ответственным  за  некое  зло.  Такое  картинное  толкование  событий   было
по-своему приемлемо уже хотя бы благодаря картинности, небезразличной  моему
литературному вкусу. Я не желал смерти Арнольда, но я завидовал ему,  и  (по
крайней мере иногда) он бывал мне активно неприятен. Я не поддержал Рейчел и
отвернулся от  нее.  Я  не  уделял  внимания  Присцилле.  Произошли  ужасные
несчастья, за которые в ответе был отчасти я. На процессе  меня  обвиняли  в
бездушном отношении к смерти  двух  людей.  (Иногда,  как  отмечала  защита,
создавалось впечатление, будто меня вообще судят за два убийства.) В  глазах
суда я был холодный, бессердечный фантазер. Я много и  глубоко  размышлял  о
своей ответственности. Но чувство вины - это форма энергии, и поэтому голова
моя была высоко поднята и глаза горели.  В  жизни  каждого  человека  бывают
минуты, когда очищение виной ему необходимо. Много позже, мой любезный друг,
от вас я услыхал, что я, сам того не сознавая,  радовался  испытанию  судом,
как средству окончательно освободиться от навязчивого чувства вины.
     Была еще одна,  более  глубокая  причина,  почему  я  предался  течению
событий без криков и споров, и эта причина была  в  Джулиан.  Вернее,  здесь
было две причины - одна под другой. Или даже, может быть, три. Что, по  моим
понятиям, могла думать о случившемся Джулиан? Как ни странно,  я  совершенно
не представлял себе, что она об этом думает. Допустить, что она считает меня
убийцей, я не мог. Но и не ожидал, что она выступит в мою защиту  и  обвинит
мать. Так или иначе, но эту смерть повлекла за собой моя любовь  к  Джулиан.
Такого рода причинно-следственная связь не вызывала у меня  сомнений.  Но  я
готов был укрыть свою ответственность в вечной тайне моей любви к Джулиан  и
ее любви ко мне. Это правда, но не вся. Кроме того, я чувствовал, что  выход
из мира тишины на широкую арену драм и ужасов был  для  меня  необходимым  и
естественным следствием того божественного явления, которого  я  сподобился:
Иной раз это представлялось мне карой за нарушенную клятву молчания. А  иной
раз, с небольшим сдвигом, наоборот: наградой. Я любил Джулиан, и из-за этого
со мной случилось нечто грандиозное - я удостоился креста. А что  страдал  я
из-за нее и ради  нее,  служило  мне  восхитительным,  почти  легкомысленным
утешением.
     В глазах судей я был, как  я  уже  говорил,  фантазером.  Но  они  даже
отдаленно не представляли себе, насколько это было верно, хотя и  не  в  том
грубом смысле, который они имели в  виду.  Образ  Джулиан  буквально  ни  на
мгновение не покидал меня в те страшные дни. Я одновременно воспринимал и ее
абсолютное присутствие, и абсолютное отсутствие.  Были  минуты,  -  когда  я
чувствовал, что любовь просто разрывает меня  на  куски.  (Каково  человеку,
когда его пожирает огромный зверь? Я это знал.) Иногда эта боль, от  которой
я почти, терял сознание, настигала меня в тот момент, когда  я  обращался  к
суду, мгновенно пресекая мою речь - и  тем  давая  свежую  пищу  сторонникам
теорий моей невменяемости. Я выжил в  ту  пору  мечтаний  о  Джулиан  только
благодаря отсутствию надежды. Малейший проблеск надежды, я  думаю,  меня  бы
убил.
     Душа в поисках бессмертия открывает глубокие тайны. Как мало знают  так
называемые психологи о ее путях и ходах. На какой-то миг мне в одном  темном
видении открылось будущее. Я  увидел  эту  книгу,  которую  теперь  написал,
увидел моего дорогого друга  Ф.  Л.,  увидел  самого  себя  изменившимся  до
неузнаваемости.  Но  я  видел   еще   дальше.   Книге   предназначено   было
осуществиться ради Джулиан, а Джулиан должна была существовать  ради  книги.
Не потому - хотя временная последовательность для подсознания  не  важна,  -
что книга была схемой, которой Джулиан должна была дать жизнь, и не  потому,
что схемой была Джулиан, которую наполнить жизнью должна была книга.  Просто
Джулиан была - и есть - сама эта книга, рассказ о  себе,  о  ней.  Здесь  ее
обожествление, а заодно и бессмертие. Вот он, мой  дар,  вот  оно,  наконец,
обладание. Мое навеки нерасторжимое объятие. Однако - и  этими  не  оскорблю
мою возлюбленную - я видел еще гораздо дальше в темном зеркале  будущего.  И
здесь, если  я  сумею  это  выразить,  и  заключена  последняя,  глубочайшая
причина, почему я смирился перед неправедным судом.
     Я чувствовал, что все происходящее со мной не только предначертано,  но
именно в  то  самое  мгновение,  когда  оно  происходит,  _мыслится_  некоей
божественной силой, которая держит меня в своих когтях. Иногда я почти готов
был затаить дыхание, дабы, случайно шелохнувшись, не нарушить  этой  высокой
связи. И тут же я понимал, что теперь уже никогда никакая  отчаянная  борьба
не поможет мне вырваться из тисков моей судьбы.  И  этот  зал,  и  судья,  и
пожизненный приговор были лишь тенями гораздо более великой и более реальной
драмы, героем и жертвой которой я оказался. Любовь человеческая - это ворота
ко всякому знанию, как понимал Платон. И через  ворота,  которые  распахнула
Джулиан, существо мое входило в иной мир.
     Когда я думал раньше, что моя способность любить ее - это  и  есть  моя
способность - писать, способность осуществиться наконец как художнику, цель,
которой я подчинил всю жизнь, - я был прав, но понимал  это  смутно,  темно.
Все великие истины таинственны, в основе всякой морали  лежит  мистика,  все
настоящие религии - религии мистические,  у  всех  великих  богов  множество
имен. Эта небольшая книга важна для меня,  и  я  написал  ее  так  просто  и
правдиво, как только мог. Хороша ли она, я не знаю  и  в  высшем  смысле  не
придаю этому значения. Она  родилась,  как  родится  произведение  истинного
искусства, - из абсолютной необходимости, с абсолютной свободой. Что это  не
великое искусство, я уж как-нибудь понимаю. Суть  ее  темна  для  меня,  как
темен для себя я сам. Механические пружины нашего "я" остаются сокрытыми  от
нас,  покуда  божественная  сила  не  доведет  их  работу   до   абсолютного
совершенства, а тогда некому знать о них, да и нечего. Каждый человек  мелок
и смешон в глазах ближнего. У каждого есть представление о самом себе, и это
представление ложно. Однако представления эти нам, конечно, необходимы,  ими
мы живы, и не  так-то  легко  расстаемся  с  ними,  в  последнюю  очередь  с
иллюзиями достоинства, трагедии и искупительного страданий. Каждый  художник
- мазохист, упивающийся муками творчества, этого блаженства у него никто  не
отнимет.  И  в  высший  миг  мы  действительно  можем   оказаться,   героями
собственных представлений. Но все равно этот  ложные  представления.  Черный
Эрот, которого я любил и боялся, - это лишь слабая  тень  более  великого  и
грозного божества.
     Обо всем этом, мой любезный друг, в  минуты  тихой  общности  мы  много
говорили  в  нашем  затворе  словами  -  отблесками  невыразимых   значений,
подобными  кострам  на  ночной  реке.  Так,  в  идеале,  беседуют   близкие,
родственные души. Потому-то мудрый Платон и не приемлет  художников.  Сократ
не написал ни слова. Христос тоже. Без такого света почти любая речь -  лишь
искажение истины. И, однако же, вот я пишу эти слова, и люди, которых  я  не
знаю, будут их читать. Этим парадоксом, милый друг, я жил  дни  за  днями  у
себя в уединении. Есть, видимо, люди, для которых он неизбежен, но и для них
он  только  тогда  становится   жизнью,   когда   одновременно   оказывается
мученичеством.
     Не знаю, увижу ли еще когда-нибудь "наружный мир". (Странное выражение.
Мир  в  действительности  весь  снаружи,  весь  внутри.)  Вопрос   этот   не
представляет для меня  интереса.  Верное  зрение  видит  полноту  реальности
повсеместно, всю безграничную  вселенную  в  одной  тесной  каморке.  Старая
кирпичная стена, которую мы так часто созерцали вместе, о мой любезный  друг
и учитель, - как мне найти слова, чтобы передать ее  ослепительную  красоту,
куда более совершенную и возвышенную,  чем  красота  холмов  и  водопадов  и
прелесть распускающегося бутона? Их блеск банален, общедоступен. А  то,  что
видели мы, есть  красота  и  прелесть,  превосходящая  все  слова,  это  мир
преображенный, мир, открытый душе. Им  любуюсь  я  теперь  в  благословенной
тиши, он же промелькнул передо мной,  головокружительно  предвосхищенный,  в
акварельно-голубом взоре Джулиан Баффин. Она и теперь приносит  его,  в  мои
сны, подобно тому как иконы далекого детства возвращаются в  видения  мудрых
старцев. Да будет так вечно, ибо ничто не  утрачивается,  и,  приближаясь  к
концу, мы неизменно оказываемся в начале.
     И я нашел вас, мой друг, венец моих странствий. Могло ли статься, чтобы
вы не существовали, чтобы вы не ждали меня в этой обители, которую ныне мы с
вами разделяем? Этого я не допускаю. Случайно ли оказались  вы  здесь?  Нет,
нет,  я  должен  был  бы  придумать  вас,  создать  силою  творчества,  вами
дарованной. Ныне жизнь моя открылась мне как странствие и как аскеза, но  до
конца терявшаяся в невежестве и мраке. Я  искал  вас,  я  искал  его,  искал
знания, которое запредельно и которому нет имени. Так искал я  вас  долго  в
печали, и наконец вы утешили меня за всю прожитую без вас жизнь, разделив со
мною мои страдания. И страдание стало радостью.
     И вот мы живем вместе  в  нашем  тихом  монастыре,  как  мы  любим  его
называть. И здесь я подошел к концу моей книги. Не  знаю,  придется  ли  мне
написать  еще  что-нибудь.  Вы  научили  меня  жить   настоящим,   отвергнув
бесплодную, беспокойную боль, которая связывает с прошедшим и  будущим  нашу
сиюминутную дужку великого колеса желания. Искусство -  это  пустой  дешевый
балаган, жалкая игрушка мировой иллюзии, если только  оно  не  указывает  за
пределы самого себя и само не движется в том направлении, которое указывает.
Вы, будучи музыкантом, дали мне увидеть это  в  бессловесных  высших  сферах
вашего искусства, где форма и сущность уже приблизились к грани  молчания  и
где расчлененные формы отрицают себя и растворяются в экстазе.  Способны  ли
слова тоже проделать этот путь через правду, абсурд, простоту - к  молчанию,
мне неведомо, как неведомо и где он пролегает.  Может  быть,  я  напишу  еще
что-нибудь. А может быть, и отрекусь наконец от деятельности, которая -  как
вы открыли мне - есть всего лишь примитивное суеверие.
     Книга эта сложилась в некотором смысле как история моей жизни. Но также
- я надеюсь - как простой и честный рассказ, как повесть о любви. И я  ни  в
коем случае не хотел бы, чтобы в конце  создалось  впечатление,  будто  я  в
своем блаженном уединении забыл о  реальности  ее  действующих  лиц.  Назову
здесь два имени. Присцилла. Да не свяжу я в одну  мысленную  цепь  случайные
подробности ее несчастий и не забуду, что в действительности  смерть  ее  не
была неизбежной. И Джулиан. Какой бы напряженной и страстной ни была  работа
моего воображения, я не верю, о моя ненаглядная, что я сам сотворил тебя. Ты
неизменно ускользаешь из моих объятий.  Искусство  бессильно  тебя  впитать,
мысль - осмыслить. Я не знаю ничего, да и  не  хочу  ничего  знать  о  твоей
теперешней жизни. Для меня ты ушла во тьму. Но я сознаю - и часто  размышляю
об этом, - что где-то ты смеешься, плачешь, читаешь книги, и готовишь  пищу,
и зеваешь, и, может быть, обнимаешь кого-то. Да не отрекусь я никогда  и  от
этого знания и не забуду,  как  в  тягостной,  жалкой  действительности  под
властью времени  я  любил  тебя.  Любовь  эта,  Джулиан,  осталась,  она  не
сделалась меньше, хотя и подверглась переменам, это любовь с очень  ясной  и
точной памятью. И она причиняет мне удивительно мало боли. Только иногда  по
ночам я думаю о том, что ты сейчас живешь,  что  ты  где-то  существуешь,  и
проливаю слезы.


ЧЕТЫРЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ

ПОСЛЕСЛОВИЕ КРИСТИАН

     Мистер Локсий любезно показал мне эту рукопись моего  бывшего  мужа,  с
тем чтобы я сделала к ней, если захочу,  замечания,  которые  он  включит  в
состав книги: Но у меня, в общем-то, нет никаких замечаний, просто вся книга
насквозь фальшива. Многое в ней плод фантазии автора. Я, например, вовсе  не
испытывала  самодовольства,  когда  шел  суд,  а  была  очень  расстроена  и
подавлена.   Надо   быть   совсем   уж   бессердечной,   чтобы   чувствовать
самодовольство  в  такую  минуту.  У  Брэдли  есть  способность  все  видеть
по-своему и все представлять как будто бы в виде связной, логичной  картины.
Может быть, это свойственно нам всем, но мы не  пишем  книг.  Картина  нашей
совместной жизни у него получилась совсем не верной. Не хочу говорить о  нем
дурно, мне его от души жаль. Я думаю, очень нелегко сидеть в тюрьме  -  хотя
он и держится,  я  должна  сказать,  достаточно  храбро.  (Забавно,  что  он
называет  свою  тюрьму  "монастырем".  Хорош  монастырь.)  Я  лично,  честно
сказать, ничего ужаснее себе не представляю, и, по-моему, это большое  дело,
что он сумел написать там книгу. Не мне говорить о ее достоинствах  -  я  не
критик, - то есть о ее литературных достоинствах. Но то, что  мне  известно,
изображается в ней не очень правдиво, это я могу сказать:  Брэдли  вовсе  не
ненавидел меня, когда мы были мужем и женой. И, по-моему,  потом  тоже.  Ему
понадобилась эта притворная ненависть просто потому, что я  его  бросила  (о
чем он в книге вообще не пишет). Он рассказывает, как  я  его  угнетала,  не
давала ему быть самим собой,  и  всякое  такое.  Эти  места  в  книге  очень
красноречивы и, надо думать, хорошо написаны. Но в действительности все было
совсем не так. Беда нашего брака состояла в том, что я была молода и  хотела
яркой и приятной жизни, а Брэдли не способен был мне ее дать. Оттого, что  в
книге он кое-где довольно остроумен (иногда, по-моему,  даже  там,  где  нет
ничего смешного), читатель может подумать, что жить с таким человеком  очень
весело. Ничего подобного. Никакой войны, как он  описывает  в  своей  книге,
между нами не было. Я просто стала тосковать, и он тоже, и  тогда  я  решила
оставить его, хотя он молил и заклинал меня не уходить, о  чем  он  в  книге
умалчивает. Наша женитьба была ошибкой.  Во  втором  браке  я  была  гораздо
счастливее. Про своего второго мужа я ничего такого безобразного, как  пишет
Брэдли, никогда не говорила, хотя пошутить,  конечно,  на  эту  тему  могла.
Брэдли всегда плохо понимал шутки. Где-то в книге, не могу сейчас найти  это
место, он называет себя пуританином, и это, по-моему, правда. Он не  понимал
женщин. И мне кажется, он ревновал меня к моему второму мужу, - кому приятно
знать, что твоя жена счастлива  с  кем-то  другим.  И  конечно,  он  глубоко
ошибается, когда пишет в начале  своего  "романа",  будто  я,  вернувшись  в
Лондон, хотела сойтись с ним. Это неправда. Я заехала к нему просто  потому,
что он был чуть ли не единственным моим знакомым в  Лондоне,  и  потом,  мне
было интересно узнать, что с ним за это время сталось. У меня было  хорошее,
радостное настроение, хотелось посмотреть на него, вот я и заехала.  Мне  он
был не нужен! А вот я ему была нужна, это сразу же стало ясно, а он об  этом
толком ничего не говорит.  Он  сразу  стал  меня  преследовать.  А  когда  я
сказала, что хочу, чтобы мы были просто  друзьями,  он  очень  разозлился  и
расстроился, и вот тогда-то он, наверно, и написал все эти  ужасные  вещи  -
что он меня ненавидел и что я страшная женщина  вроде  паучихи,  это  все  в
отместку за то, что я была с ним недостаточно  ласкова,  когда  вернулась  в
Лондон. Разве из книги не ясно, что он снова в меня влюбился или всегда  был
в меня влюблен? Для него было большим ударом, когда оказалось, что я снова в
Лондоне и снова отвергла его. Я думаю, именно в этом причина того, что он  в
конце концов повредился в уме и впал в безумие, что  мой  муж  так  старался
доказать на суде. И мать его, и  сестра,  кстати  сказать,  обе  были  очень
неуравновешенны  и  страдали  неврозами,  всему  семейству  не   мешало   бы
обратиться к психоаналитику. Я лично верю, что Брэдли был не  в  своем  уме,
когда убил Арнольда Баффина, у него помутился рассудок, и потом он ничего не
помнил. Эти снотворные таблетки, что он принимает, отбивают у людей  память.
Думаю также, что и смерть сестры должна была на него  сильно  подействовать,
хотя он и не казался особенно расстроенным и, конечно, он бросил ее, хотя не
мог не видеть, в каком она состоянии, он рад был оставить ее на меня.  Может
быть, тут были замешаны денежные соображения, он всегда был скуповат. А  то,
что он пишет о сестре  в  послесловии  к  своей  книге,