ниться.  Я  женился  только  потому,  что  хотел
ребенка.
     - Что вы врете! Вы же требовали аборта.
     - Это она хотела сделать аборт. А я сам не знал, чего хотел.  Но  когда
ребенка не стало, я это очень тяжело пережил. Ну а потом Присцилла  сказала,
что снова забеременела. Гениальная идея вашей матушки. Но это была  ложь.  Я
женился, чтобы не потерять и этого ребенка. А никакого ребенка не оказалось.
     - О Господи. - Я отошел к камину и взял с полки мраморную статуэтку.
     - Поставьте на место, - сказал  Роджер.  -  Здесь  вам  не  антикварная
лавка.
     . Я поставил статуэтку назад, и в  это  время  в  прихожей  послышались
шаги. Дверь отворилась, вошла красивая молоденькая девушка в белых брюках  и
длинном  розовом  полотняном  жилете,  с   темно-каштановыми   растрепанными
волосами, словно только  что  каталась  на  яхте.  Лицо  ее  сияло  каким-то
значительным внутренним светом, а не просто здоровьем и загаром. Ей было лет
двадцать. В руке она держала сумку с  продуктами  и  опустила  ее  прямо  на
пороге.
     Может быть, я перепутал и у них все-таки был в  конце  концов  ребенок?
Вот эта девица?
     Роджер вскочил и бросился  ей  навстречу,  лицо  его  смягчилось,  губы
улыбались, глаза словно стали больше, залучились, разошлись  от  переносицы.
Он поцеловал ее в губы, прижал, потом отодвинул от себя и, улыбаясь, смотрел
на нее, словно  пораженный.  Потом  издал  возглас  довольного  изумления  и
обернулся ко мне.
     - Это Мэриголд. Моя любовница.
     - Быстро вы обзавелись.
     - Дорогая, это брат Присциллы. Скажем ему все, да, дорогая?
     - Конечно, дорогой, - важно ответила девица, откидывая волосы со лба  и
прижимаясь плечом к Роджеру. - Скажем ему все.
     Она говорила с легким провинциальным акцентом, и я теперь видел, что ей
больше двадцати лет.
     - Мы с Мэриголд уже давно вместе. Мэриголд была  моей  секретаршей.  Мы
уже тысячу лет живем как бы вместе. Но от Присциллы скрывали.
     - Не хотели ее огорчать, - добавила Мэриголд. - Несли бремя  одни.  Так
трудно было принять верное решение. Нелегко нам пришлось.
     - Теперь все позади, - сказал Роджер. - Слава Богу. - Они держались  за
руки.
     Эта картинка любовного счастья наполнила меня ненавистью и отвращением.
Не обращая внимания на девицу, я сказал Роджеру:
     - Я вижу, что с молодой особой, которая вам в дочери годится, жить куда
приятнее, чем с пожилой женщиной, связанной с вами супружеской клятвой.
     - Мне тридцать лет, - возразила Мэриголд. - И мы с Роджером любим  друг
друга.
     - "Ив бедности, и в богатстве, и в здравии, и в  болезни".  И  как  раз
когда она особенно нуждается в вашей помощи, взять и выгнать ее из дому!
     - Это неправда!
     - Правда!
     - Мэриголд беременна, - сказал Роджер.
     - Как вы можете мне это говорить, - возмутился я,  -  и  стоять  тут  с
таким порочно-самодовольным видом? Я что, должен радоваться, что  вы  зачали
еще одного ублюдка? Чем вы так гордитесь? Прелюбодейством? В моих глазах это
мерзость: старик и молодая девушка. Если бы вы  только  знали,  как  на  вас
противно смотреть - стоите там и лапаете друг друга и так  грубо  радуетесь,
что избавились от моей сестры! Вы точно убийцы...
     Они отошли друг от друга. Мэриголд села в кресло, не  сводя  со  своего
любовника горячего растерянного взгляда.
     - Мы не нарочно, - сказал Роджер. - Так уж случилось. Чем мы  виноваты,
что мы счастливы? По крайней  мере,  теперь  мы  поступаем  по  совести,  мы
покончили с ложью. И мы хотим, чтобы вы сказали Присцилле,  -  объясните  ей
все. Черт, гора с плеч. Правда, дорогая?
     - Нам так неприятно  было  лгать,  ужасно  неприятно,  да,  дорогой?  -
подхватила Мэриголд. - Мы столько времени прожили во лжи.
     - У Мэриголд  была  квартирка,  и  я  приезжал  к  ней...  Унизительное
положение.
     - Но теперь все это позади, и мы... Господи, когда можно наконец просто
говорить правду! Мы так жалеем Присциллу...
     - Вы бы на себя посмотрели. Полюбовались бы. А  теперь,  будьте  добры,
отдайте мне Присциллины украшения.
     - Мне очень жаль, - сказал Роджер. - Я же объяснил.
     - Она просила украшения,  норку,  вон  ту  статуэтку,  полосатую  вазу,
какую-то эмаль...
     - Статуэтку купил я. И она останется здесь. Эмаль тоже. Она мне  самому
нравится. Эти вещи принадлежат не ей одной. Неужели вы не понимаете, что еще
не время приступать к дележу? Речь идет о деньгах. Она уехала  и  все  здесь
бросила - может немного и подождать! А тряпки увозите, сделайте  милость.  В
ваши два чемодана поместится довольно много.
     - Я пойду упакую, хорошо? - предложила Мэриголд. И выбежала из комнаты.
     - Вы расскажете Присцилле, да? - сказал Роджер. - Для  меня  это  будет
огромным облегчением. Знаете, я такой трус. Все время откладывал, не мог  ей
признаться.
     - Когда ваша приятельница забеременела, вы сознательно выжили свою жену
из дома.
     - Я ничего такого не думал! Все шло, как шло, само  по  себе,  мы  были
очень несчастны. Жили и ждали неизвестно чего...
     - Присциллиной смерти, я полагаю. Удивительно, что вы ее не убили.
     - Мы хотим ребенка, - сказал Роджер.  -  Ребенок  самое  главное,  и  я
забочусь о его интересах. Он тоже, слава Богу, имеет свои права. И мы  хотим
наконец жить счастливо, честно и открыто! Я хочу, чтобы Мэриголд стала  моей
женой. Присцилла никогда не была со мной счастлива.
     -  А  вы  подумали  о  том,  что  теперь  будет  с  Присциллой,   какое
существование ее ждет? Она посвятила вам всю, свою жизнь, а теперь  она  вам
больше не нужна.
     - Ну, я тоже посвятил ей жизнь. Она отняла у меня не один год, когда  я
мог бы жить счастливо и открыто!
     - Идите к черту! - Я выскочил в прихожую и увидел Мэриголд стоявшую  на
коленях в облаке шелка, твида  и  розового  нейлона.  Почти  все  вещи  были
совершенно новыми.
     - Где норка?
     - Я же объяснил, Брэдли.
     - Ну как вам не стыдно? Посмотрите  на  себя.  Вы  очень  плохие  люди.
Неужели вам не стыдно?
     Они сокрушенно, участливо посмотрели на  меня,  грустно  переглянулись.
Счастье словно сделало их святыми. Задеть их я не мог. Мне хотелось  уязвить
их, растерзать на куски. Но они были неуязвимы, блаженны.
     Я сказал:
     - Я не стану тут дожидаться, пока вы упакуете  чемоданы.  -  Я  не  мог
видеть, как эта девица встряхивает и аккуратно складывает Присциллины  вещи.
- Можете отправить их ко мне на квартиру.
     - Хорошо, мы отправим, верно, дорогой? - сказала  Мэриголд.  -  Наверху
есть большой кофр...
     -  Вы  ей  расскажете,  да?  -  сказал  Роджер.  -  Только   как-нибудь
потактичнее. Но чтобы была полная ясность. Можете сказать и про беременность
Мэриголд. Обратной дороги нет.
     - Уж об этом-то вы позаботились.
     - Но что-то вы должны ей привезти прямо  сейчас,  -  сказала  Мэриголд,
стоя на коленях и подняв  к  нам  безмятежное  лицо,  светившееся  искренним
доброжелательством  счастливых.  -  Дорогой,  может  быть,  пошлем  ей   эту
статуэтку или?..
     - Нет. Она мне самому нравится. Это ведь и мой  дом,  верно?  -  сказал
Роджер. - Я его создавал. У этих вещей есть свое место.
     - Ну, тогда полосатую вазу... она ведь  ее  просила?  Ах,  дорогой,  ну
пожалуйста, пусть эта ваза будет Присцилле, ну согласись, ради меня!
     - Ладно, пускай. Ну что за доброе, нежное сердечко!
     - Пойду упакую ее получше.
     - Не считайте меня дьяволом во плоти, Брэдли, дружище. Я,  конечно,  не
святой, но, право же,  самый  обыкновенный  человек,  обыкновенней  меня  не
найдешь, я думаю. Вы должны понять, что мне тут ой  как  не  сладко  жилось.
Знаете, какое мучение, когда приходится жить двойной жизнью? А Присцилла уже
много лет обращалась со мной ужасно, как настоящее исчадие ада,  годы  я  от
нее слова доброго не слышал...
     Вернулась Мэриголд с громоздким свертком. Я взял его у  нее  из  рук  и
открыл дверь на улицу. Мир за порогом ослепил меня, словно все это  время  я
находился в темноте. Я вышел в дверь и оглянулся.  Они  стояли  покачиваясь,
плечом к плечу, держась за руки, не в силах  подавить  сияющих  улыбок.  Мне
хотелось плюнуть им на порог, но во рту у меня пересохло.

     Я  пил  у  стойки  легкий  золотистый  херес  и  разглядывал   в   окно
черно-красно-белую пароходную трубу на фоне густо-синего, подернутого дымкой
неба. Труба была очень яркой, очень  осязаемой,  до  краев  полной  цвета  и
бытия. Небо было умопомрачительно огромным и  бесконечным:  кулисы,  кулисы,
кулисы прозрачной, зернистой, чистейшей голубизны.
     Потом стреляли голубей, а труба была сине-белая, и синева смешивалась с
небом, а белизна висела в пространстве, словно рулон  хрустящей  бумаги  или
змей на картинке. Змеи всегда много для меня значили.  Что  за  образ  нашей
судьбы - далекая высота, легкое  подергивание,  натянутый  шнур,  невидимый,
длинный, - и страх, что оборвется. Обычно я не пьянею.  Но  Бристоль  -  это
город хереса. Превосходного дешевого хереса,  светлого  и  прозрачного,  его
цедят из больших, темных бочек.  На  какое-то  время  я  почти  обезумел  от
неудачи.
     Стреляли голубей. Что за образ нашей судьбы -  громкий  хлопок,  бедный
белый комочек перьев бьется на  земле,  машет  крыльями  отчаянно,  напрасно
пытаясь опять взлететь. Сквозь слезы я смотрел, как подбитые птицы падают  и
скатываются по крутым  крышам  пакгаузов.  Я  видел  и  слышал  их  вес,  их
внезапное  трагическое  порабощение  силой  тяжести.  Как  должно   огрубеть
человеческое сердце, которому  назначена  такая  обязанность  -  преображать
невинные, высоко парящие существа в бьющийся комок лохмотьев и страданий.  Я
смотрел на пароходную трубу, и она была  желто-черная  на  фоне  раздражающе
зеленого неба.  Жизнь  ужасна,  ужасна,  как  сказал  философ.  Когда  стало
очевидно, что лондонский поезд уже ушел,  я  позвонил  домой,  но  никто  не
поднял трубки.
     "Все складывается к лучшему для любящих Бога", - сказал апостол  Павел.
Возможно; но что значит - любить  Бога?  Не  знаю,  никогда  не  видел.  Мне
знакома, мой дорогой друг  и  наставник,  лишь  тяжким  трудом  заработанная
тишина души, когда мир видится близко-близко и очень подробно, так же близко
и ясно, как свежевыкрашенная пароходная труба весенним солнечным вечером. Но
темное и безобразное не смывается при этом, его мы тоже видим, ужас жизни  -
неотъемлемая часть жизни. Добро не торжествует, а если бы торжествовало,  то
не было бы добром. И слезы не высыхают, и  не  забываются  муки  невинных  и
страдания тех, кто испытал калечащие душу несправедливости. Говорю вам, друг
мой, то, что вы сами знаете лучше и глубже, чем когда-нибудь смогу узнать я.
Даже сейчас, когда я пишу эти строки,  которым  надлежит  сиять  и  лучиться
радужным светом, я чувствую, как темнота  моего  существа  переполняет  перо
мое. Но может быть, только такими чернилами и возможно написать эту повесть?
Мы не способны писать, как ангелы, хотя иные, кто приближен из нас к  богам,
по небесному наитию почти исхитряются порой достичь этого.
     Я чувствовал себя, уйдя от Роджера и Мэриголд, униженным и несчастным и
был от злости почти в истерике. С беспредельной ясностью я  увидел  наконец,
как несправедлива  и  жестока  была  судьба  к  моей  сестре.  Меня  терзало
сожаление о том, что я так и не сумел навязать Роджеру  мою  волю,  уязвить,
унизить его. Мне было стыдно и грустно, что я не добыл  для  нее  даже  того
жалкого утешения, о котором она так самозабвенно просила. Ведь я не  привезу
ей стразовый гарнитур, хрустальное ожерелье с лазуритами, янтарные серьги. И
нет у меня для нее норкового палантина, нет даже мраморной Афродиты и  эмали
"Девушка, собирающая яблоки". Бедная Присцилла, думал я,  бедная  Присцилла,
но жалость моя не заслуживала похвалы, ибо,  в  сущности,  это  была  просто
жалость к себе. Разумеется, я сделал для Присциллы "все, что мог", сделал не
колеблясь, просто потому, что  раз  надо,  так  надо.  Наверно,  именно  эта
маленькая область бесспорных обязательств, которые берет на себя человек,  и
есть его спасение, спасение от звериной, эгоцентрической ночи, находящейся в
непосредственной близости от любого, самого цивилизованного из нас.  Однако,
если  пристальнее  всмотреться  в  этот  "долг",  в   этот   жалкий   подвиг
малодушного, заурядного человека, окажется, что ничего славного в  нем  нет,
что это не обращение вспять реки мирового зла,  отступающего  перед  разумом
или Богом, а лишь проявление все той же любви к себе,  одна  из  тех  хитрых
уловок Природы, к  которым  она  прибегает,  ибо  иначе  как  бы  она  могла
существовать?  -   изменчивая   и   противоречивая   в   своей   многоглавой
единосущности. Наше участие безоговорочно и полно лишь там, где мы  мысленно
подставляем самих себя. Святой - это человек, отождествляющий себя со всем и
вся. Только ведь на свете, как учит мой мудрый друг, не существует святых.
     Я отождествлял себя с Присциллой по древним, формальным причинам.  Будь
Присцилла мне просто знакомая, я не только бы пальцем  не  шевельнул,  чтобы
облегчить ее страдания, но и самые  эти  страдания  задержались  бы  в  моей
памяти не дольше минуты. Однако в Приециллином унижении и крахе  я  сам  был
унижен и повергнут. Я вкусил всю горечь несправедливости и  был  потрясенным
свидетелем  благоденствия  моих  обидчиков.  Как  часто  выпадает  нам   это
страдание: злодеи процветают прямо у нас на глазах,  и  процветанию  их  нет
конца! Как хорошо было человеку, когда он  верил  в  ад.  Какое  глубокое  и
мощное  утешение  пропало  для  нас  с  утратой  этого  древнего  почтенного
верования. Но дело не только в этом. Я был потрясен еще более возмутительным
и отталкивающим зрелищем - я  видел,  как  Роджер  с  его  сединами,  с  его
псевдоинтеллигентными замашками стареющего жуира обнимает  девушку,  которая
годится  ему  в  дочери,  существо  юное,  нежившее,  незапятнанное.   Такое
соприкосновение  молодости  и  старости  оскорбляет  взор,   и   оскорбляет,
по-моему, не без основания.
     Потом безлюдная улица была как театральная декорация. Черный  задник  в
конце ее был  бортом  корабля.  Камень  набережной  соприкасался  со  сталью
корабельного корпуса, а я сидел  на  камне  и  прижимался  лбом  к  стальной
коробке. И еще я был в магазине, под прилавком, лежал на полу с женщиной,  а
повсюду на полках стояли  клетки  с  мертвыми  животными,  которых  я  забыл
накормить. Корабли состоят  из  полостей;  корабли  -  как  женщины.  Железо
вибрировало и пело, пело про хищных  женщин,  про  Кристиан,  Мэриголд,  мою
мать; про губительниц. Я видел мачты и  паруса  могучих  клипперов  на  фоне
темного неба. А потом  я  сидел  на  вокзале  Темпл-Мидс  и  беззвучно  выл,
терзаемый муками больной  совести  под  безжалостными  вокзальными  сводами.
Почему, почему никто не поднял трубку?  Ночной  поезд  увез  меня.  Каким-то
образом я умудрился разбить полосатую вазу.  И  осколки  оставил  в  вагоне,
выходя на Пэддингтонском вокзале.

     Я находился у Кристиан, куда увезли  Присциллу.  Позже  я  находился  с
Рейчел в саду. Это был не сон. Кто-то пускал змея.
     Дома я нашел записку от Рейчел, а утром, ранорано утром, только я успел
приехать, она пришла сама, чтобы  объяснить  мне,  как  все  произошло:  как
Присцилла разнервничалась, а в это время как  раз  позвонила  Кристиан,  как
приехал Арнольд, а потом приехал Фрэнсис. А меня все не  было,  и  Присцилла
раскапризничалась, как младенец без матери, слезы,  страхи.  Поздно  вечером
Кристиан увезла Присциллу на  такси.  Арнольд  и  Кристиан  много  смеялись.
Рейчел боялась, что я буду на нее сердиться. Я не рассердился. "Ну  конечно,
против них вы бессильны".
     Присцилла в черном пеньюаре  Кристиан  сидела,  откинувшись  на  высоко
взбитые белоснежные подушки. Ее безжизненные  жидкие  крашеные  волосы  были
непричесаны, лицо без косметики казалось мягким,  как  глина  или  опара,  с
морщинами, неглубоко отпечатавшимися на  вздутой  поверхности.  Нижняя  губа
отвисла.  Ей  можно  было  дать  лет  семьдесят,  восемьдесят.  Кристиан   в
темно-зеленом платье с  ниткой  натурального  жемчуга  ходила  сияя,  словно
хозяйка удачного вечера. У нее влажно блестели глаза, точно омытые  слезами,
которые выступают от смеха или от удовольствия  и  растроганности.  Изящными
тонкими пальцами она  то  и  дело  проводила  по  своим  бронзово-каштановым
волнистым волосам. Арнольд был по-мальчишески взбудоражен, извинялся  передо
мной, но при этом все время переглядывался с Кристиан и смеялся. Он напустил
на  себя  свой  "заинтересованно-писательский"  вид:   я   только   зритель,
наблюдатель, но понимающий наблюдатель. Лицо его лоснилось, и белесые волосы
игривой мальчишеской челкой падали на светлые умные глаза. Фрэнсис сидел  от
всех в стороне и потирал руки, один раз он даже беззвучно похлопал в ладоши,
а его маленькие, близко посаженные медвежьи глазки радостно бегали от одного
лица к другому. Мне он  все  время  кивал,  словно  кланялся,  и  вполголоса
приговаривал: "Ничего,  все  хорошо,  все  будет  хорошо,  все  будет  очень
хорошо". Потом  в  какой-то  момент  он  засунул  лапу  себе  в  брюки  и  с
озабоченным видом почесался. Рейчел стояла неподвижно, но  в  ее  позе  было
что-то от нарочитого спокойствия человека, который  в  глубине  души  сильно
смущен. Она  нерешительно  улыбалась,  чуть-чуть  размыкая  конфетно-розовые
накрашенные губы, улыбка ее  становилась  шире,  потом  гасла,  потом  снова
появлялась, словно в ответ на какие-то скрытые мысли, но, впрочем, возможно,
что это было одно притворство.
     - Брэдли, это не заговор, не смотрите так.
     - Он ужасно на нас сердится.
     - Он думает, что вы взяли Присциллу в заложницы.
     - Я и взяла Присциллу в заложницы!
     - Что с вами стряслось? Присцилла была вне себя.
     - Я опоздал на поезд. Виноват.
     - Почему же вы опоздали на поезд?
     - Почему ты не позвонил?
     - Смотрите, какой у него виноватый вид!  Присцилла,  поглядите  только,
какой у него виноватый вид!
     - Бедняжка Присцилла думала, что ты попал под машину или еще что-нибудь
случилось.
     - Видите, Присцилла, мы говорили вам - никуда он не денется.
     - Тише вы все! Присцилла хочет что-то сказать!
     - Полно, Брэдли, не сердитесь.
     - Помолчите!
     - Ты привез мои вещи?
     - Сядь, пожалуйста, Брэд. Ты выглядишь ужасно.
     - Мне очень жаль, что я опоздал на поезд.
     - Ничего, ничего, все будет хорошо.
     - Я звонил.
     - Ты привез мои вещи?
     - Присцилла, милая, не надо так нервничать.
     - К сожалению, нет.
     - О, я так и знала, что ничего не получится!  Я  так  и  знала,  так  и
знала, я же говорила.
     - А в чем дело, Брэдли?
     - Роджер оказался дома. Мы с ним потолковали.
     - Потолковали!
     - И теперь ты на его стороне.
     - Мужчины все заодно, моя милая.
     - Я не на его стороне. Ты что, хотела, чтобы я с ним подрался?
     - Доблестный Брэд Железный Кулак!
     - Ты говорил с ним обо мне?
     - Разумеется.
     - И они сошлись во мнениях, что женщины - исчадия ада.
     - Женщины и есть исчадия ада, если на то пошло.
     - Ему плохо?
     - Да.
     - И в доме грязь и Бог знает что?
     - Да.
     - Ну а мои вещи?
     - Он сказал, что пришлет их.
     - Но неужели ты не мог привезти хоть что-нибудь, хоть одну вещичку?
     - Он будет все паковать.
     - А ты говорил ему особо про украшения и норковый палантин?
     - Он все пришлет по почте.
     - Но ты говорил?
     - Все хорошо, все будет хорошо. Да! Говорил!
     - Он не пришлет, знаю, что не пришлет...
     - Присцилла, одевайся.
     - Никогда он не пришлет мне моих вещей, никогда, никогда, я  знаю,  что
не пришлет, они погибли для меня навеки, навеки!
     - Буду ждать тебя внизу. Одевайся, и поедем домой.
     - Мои вещи - это все, что у меня было!
     - Да нет же, Присцилла останется